Алиса ловила каждый удар сердца Кроу, каждое сокращение в его груди, постепенно, погружаясь мыслью всё глубже, как бы, влезая в шкуру гота. Мир был скручен, чуть изменен для неё. Алиса по собственному желанию отстранилась от реальности. решила подколоть её, влезть в самую её суть, самую сердцевину, как бы комично такой оборот не звучал в данной ситуации. Она ощущала, как нечто новое, нечто свежее, нечто, как тугая струя душа, омывает её, вместе с собой, забирая усталость и тяжесть. Она ощущала, как с потоком её силы, сердце Кроу участилось. Как оно стало биться в десятки раз сильнее, как из самой глубины души поднималась эйфория. Слишком запоздало, Алиса заметила, как голубое пламя, глубоко под кожей, заструилось по её телу. Ей ответили, её будто кто-то ухватил. И, там, где кожа должна была покрыться проклюнувшимися из под неё перьями, а, ногти обратиться в птичьи когти, просто чуть порозовела кисть. Слишком запоздало, Алиса вдруг заметила, что, в груди Кроу будто бы бьется два сердца. В голове прозвучал чей-то слабый, робкий, вздох. Вздох облегчения, вздох блеклой, за усталостью, радости, вздох человека, вдохнувшего воздух свободы, выбравшись впервые за долгие годы за застенки своей камеры. Вздох кого-то, кто может смотреть на чистое, голубое небо, а не в клетку, или цифру. В этот же миг, от гота будто бы что-то отделилось. Просто, как испарина от тела, в котором бежит обжигающая кровь, вот был лёгкий дымок - а вот его нет. И всё. И больше ничего.
- В смысле забыли?..- выпал маг. Он, полными отчаянья глазами, метнулся взглядом к списку, но, не решился его ещё раз перечитывать. Неловко, и, напуганно, пытаясь дрожь в голосе превратить в неуверенный смех, он проговорил,- Хорошая шутка. Я внимательно изучил список, там всё-всё есть, потому что, если чего-то не будет, Кортес ведь спросит с меня потом,- невесело улыбаясь, закончил он,- Так что там, всё есть. А… как-как? Опиум и мышьяк?.. Да нет, тебе кажется, они тут, да-да, и проверять второй раз не стоит,- успокаивая уже самого себя, завершил он. А потом, вспомнив, где он, и, для чего, он строго сказал,- Так, это моя аптечка, для меня, это во-первых, никаких послаблений, пока один из вас не словит триггер, это во-вторых. И никаких исключений. Я так сказал,- важно закончил олень. И осекся. Он во все глаза смотрел на Алису, в полной растерянности. Лицо потеряло краску. Его выбили из колеи. Девочки же рядом с ним радостно загомонили. Они говорили что-то про ошейник, и про то, что пришло время экзамена. Он лишь заторможенно кивнул, переведя свой взгляд на Кроу. Этот испытующий взгляд длился не более секунды, он, маг, испуганный, и, явно обеспокоенный чем-то, пытался высмотреть что-то в лице юноши. Но, в нём не было ничего особенного. Сам гот, кроме слабого ветерка, что холодил ноги, не ощущал в общем-то ничего, кроме близости к нему двух девушек, кроме лёгкой слабости, кроме того, что внутри впервые за долгое время… стало как-то легко. Это была лёгкость тела, а возможно, ныне, и лёгкость духа.
Может от того, и объятия с двумя красавицами давались так легко? Может потому, всё вокруг было таким ярким, и, таким насыщенным, может от того, это щенячье чувство, как робкий колосок, сквозь истерзанную почву, пробивалось из души. “Отпусти”,- мог шептать ему ветер, но, то был не просьба разомкнуть ту цепь, что связывала тройку в эти секунды, а, тёплый голос из прошлого, которого никогда и не было в этом мире. Он клокотал, подобно искре от сварке в свежевыпавшем снегу, и, исчезал в нем, чрез пару коротких. но, таких ярких проблесков. Был ли когда-то в жизни Кроу человек, такой же близкий, какими, совсем скоро станут, или же, сколько бы он не отрицал, уже стали эти девочки? Возможно, когда-то, когда он ещё не был Кроу, когда на нём ещё не висел этот тяжкий груз… груз ли? Теперь, возможно, думать об этом было тяжело, но, чья-то тёплая грусть забралась под кожу гота. Он будто ощущал прикосновение, в эту секунду, кого-то третьего, незримого, совсем рядом с собой. В воздухе пахло сыростью, пахло раньше, но, теперь, пробился виток свежих пионов… Маг-олень медленно поднялся, упираясь в подлокотники кресла руками, и, двинул рукой, развеев предмет, полный внутри магией. Он подошёл к одному ребёнку, потом, и ко второму, снимая ошейники. По детским телам прошла волна света, и, их фигуры стали рябить.
- Добро пожаловать,- произнёс он, и, так же расстегнул воротник, открыв на всеобщее обозрение кожанный ошейник, стягивающий его шею. И он слетел на пол, заставив фигуру “библиотекаря” измениться до неузнаваемости.
***
Где-то в далеке...
Покрытые мозолями, грубые ладони старика опустились на колени, начав их растирать, время от времени давя чуть сильнее обычного, будто пытаясь вытеснить всю задеревенелую боль и усталость куда-то ниже, к голеням, а от них к стопам, а от стоп, сквозь слой посеревших портянок, и, потертую, старую подошву блестящих на солнце сапог, в Мать Сыру-Землю. Под густыми, белесыми бровями, в выцветших с годами, серых глазах, блеснул озорной и несколько печальный огонёк запоздалой мысли: а ведь он в детстве часто спрашивал себя, что же Ба порой, отвлекшись от дневных забот, сядет, и начнёт растирать колени, уставившись в одну точку пустым, таким потухшим взглядом, а как подойдёт он к ней – так вновь в глазах старушки запляшут озорные чёртики, та нарочно нахмурится, и, пожюрив мальчишку за безделье в разгар дня, махнет веником пахучих трав, в жилистых руках, обдав рябую мордочку ветерком, и буквально сдув того за околицу. Мокрый, уставший, и, скажем честно, сонный взгляд старика вновь поднялся выше колен, и, окинул вначале трухлявый, поросший мхом и незнакомой старику лиловой порослью, пляшущей под тугими струями весеннего ветерка. Тот, холодный и колкий, не успевший впитать себя ни капли почём зря горячащегося светила, озорно щекотал широкие усы ветерана, заставляя его раз за разом, по старой привычке, закручивать кончик уса по новой, отвлекаясь от трубки во рту и «массажа» (хотя кого он пытался врать?..) колен. Будь Старый Мордекай хоть на капельку живым, наверное, дым валящий из его трубки не только щекотал ноздри, перебивая дух не так давно сгоревших детских тел, но и заставил бы того закашляться и вытереть невольно проступившие на глазах слёзы. Он обернулся, и, взглянул дом на самой кромке смешанного леса, что белым пятном выделялся на фоне сплошной стены толстых стволов деревьев. Точнее то, что от домишки осталось. Мордекай отвел глаза, стряхнув трубку в пустоту. Он сидел на краю утёса, глядя на море, и, усиленно гнал крамольную мысль о том, а правильно ли поступает он, по чести ли? Слыхал он сравнения магов с творцами искусства, слыхал, что ставили их с чудотворцами из церкви, врачевателями и механистами, видал он, как маг какой порой кичился, мол, стоит он десятка драконов, спесью и высокомерием так точно, и бывало, видел он тех, кто звал себя чудовищем. Сам государственный маг по службе, да и в бытности чародеем на службе у Её Величества, много чего повидал, и, знавал. И сравнение в его голове было самым простым – по скромному разумению Мордекая, маги были ничем иным, как внебрачными детьми гаубицы и пулемёта. Если просто оглянуться вновь на то, что сделал он за 7 минут, то… нет, нет-нет, не стоит. Он уже слишком стар для такого. Вместо этого, он решил посмотреть на море. Что может быть лучше моря? Хотя, Нишарский залив лучше назвать преддверием мирового океана. Да, это было особенно место. Ничто с ним не сравнится. На его родине, в кидании, море греет синевой, оно будто отразившаяся на земле небесная лазурь, от края до края, хлещет берега разлившейся синевой. Моря Алганики кристально чистые, почти прозрачные, как зеркало, отражающее всё, что по нему ходило обрастало точной копией в пучине морской, ни дать, ни взять, величайшее чудо Божье. Или же, говорят, северные моря самые грозные на свете, впервые попав на них, в те края стужи и холодных ветров, можно на всю жизнь влюбиться в бескрайние просторы, где от горизонта до горизонта, свинцовые, чёрные тучи облаков сливаются с тёмно-серым, почти графитовым, бурлящим мрамором моря, и из-за раскатов грома в поднебесье, и, неспокойных резких потоков древних вод, складывается ощущение, что и в вышине, и в пучине морской бушует огонь небесный, да ревёт Рипли в свой тёмной, отсыревшей темнице. Но это место было особенным. Не потому, что Нишарский залив был древним полем боя между людьми и Живущими-За-Холмами. Не потому, что по ночам эти воды светились, а, в их зелёной глубине жиле самые странные создания. Не из-за островного архипелага, нет. А из-за того, что здесь раскинулась Академия. Даже отсюда были видны её посеребренные шпили. Мордекай услышал гул. По воде, на полной скорости, прямо на своём пути прокладывая рельсы по морской глади, несся поезд. «Революционный экспресс!»- как его назвали во всяких грошовых газетах. Мордекай встал, и, потуже затянул широкий пояс. В молодости, только став государственным магом, он всегда пыхтел при этом, сетуют, мол, что дьявольская штука переломит его пополам, и так, из-за большого ему на размер мундира, он казался вздувшимися, песочными часами, стоило по уставу подвизаться, да, подтянуться. Сейчас же… наверное, то стало неотъемлемой его старой привычкой. Маг шагнул вниз с обрыва, подхваченный лёгким весенним ветерком, он быстро понесся, подобно молодому листу клёна, по волнам воздуха, вдаль от медленно тлеющего дома с трубой, поросшей молодой лозой и щавелем. Вдаль от навсегда потухшего очага. Вдаль от тяжких дум. Вдаль от поросшего болиголовом и бузиной двора, вдаль от бледной, неказистой ивы, где нашли свой последний приют бежавшие от колдовского огня несчастные. Вдаль, навстречу заходящему солнцу, вперёд, навстречу спешащему к академии поезду, вперёд, навстречу будущим «прикладным» магам – гостям издали, где нет места такой ужасной вещи, как магия.
***
Когда-то давно...
Шаг за шагом. Пылевой шлейф мерно тянулся за ним, как и след из шипящей на раскаленном песке крови. Ты думаешь, что по твоим жилам течёт живой огонь, покуда ты молод, ты думаешь, что на рассвете, стоит тебе проснуться, сквозь морозную, медленно алеющую средь предрассветных лучей поднимающегося из-за горизонта светила, голоса, такие же призрачные, и туманные, как утренняя роса, и так же быстро, как она, исчезающие, зовут тебя. Тебе кажется, что ты создан для чего-то большего, чего-то великого. Называйте это болезнью той поры, как и юношеский максимализм, но, вдруг мы созданы и вправду для чего-то действительно большего? Что если, наша обычная, обыденная жизнь, всего лишь следствие того, что мы оставили свои амбиции, что если, мир, который мы видим самым не примечательным, и, самым что ни на есть рутинным, полон чудес. Просто мы… не замечаем этого? Будто кто-то накрыл наши глаза пеленой, скрыв от нас целый пласт реальности, наполненный красками, жизнью, эмоциями, новыми свершениями?.. Капли вязкой, темной субстанции, грязным, липким потоком стекали с отнявшей, весящей плетью руки, и. падая на иссушенную, мёртвую землю, углублялись в неё, пропитывали ее, почва жадно, взахлеб выпивала каждую каплю чужой жизни, а то, что не успевала проглотить, впитать в свою глиняную, песчаную плоть - то безжалостно обращала в вонючий дымок, ненавидящее эти земли солнце, что сейчас било ему в затылок. Такое… большое, такое близкое солнце. Меньше, чем у него на родине, но, отчего-то сейчас, такое близкое, и, такое безутешное. Что он ощущал, медленно бредя на встречу белокаменным стенам неизвестного города. там, вдалеке, что мог быть как миражом, так и остатками давно сгинувшего поселения - кто знает этот мир… Он думал о том, как вместе с кровью, вытекает его сознание, а, вместе с разумом, и его магия. Без неё он был пустым, но, пожалуй, без неё он был и лучше. Наверное, в каком-то смысле, он это заслужил. Забавно, каким тонким бывает мир. Забавно, что в нём и вправду есть такая штука, как карма, как предзнаменование, как судьба. Забавно, что каждое из названных им мимолетных, пустых понятий, наполняют смыслом и силой, мы, люди. Прямо как магия, что была всего лишь еще одним коварным самообманом чужой души, нашей души. Всего несколько дней назад, нет, всего несколько часов назад, он… не стал бы и задумываться о том, какого чёрта вокруг происходит, что твориться с его жизнью, куда он несется на крыльях своей жестокости, своей гордыни, своего слепого тщеславия.. Он был, по правде говоря, очень недалеким типом, пускай, академические знания его блистали на фоне совсем уж дремучих дворцовых прислуг, что хотели лишь выслужиться пред Императором, его отцом. Ему было всё равно, что твориться вокруг, было всё равно, почему круглое не квадратное, а прямое не кривое. Ему было всё равно на политику, на обстановку у себя на родине, на бунты рабов, и, жестокость магов, было всё равно на бедность и болезни, на то, что женщины, которых он брал, возможно, были пусты внутри и приветливы ему из-за дурмана, бегущего по вене, и, доброй доли огненой воды, ему было всё равно на то, какой ужасный вкус имеют бледные дамы в нынешнем обществе, фаворитки его сиятельного родич, и, те иссохшие спички, без царя в голове, с огнём в глазах, со льдом в душе, что пытались добиться его расположения, и на то ему было плевать, что последнее время, контроль над простым челвоеком, крестьянином, с сиротливым наделом, стал жестче за год в сто крат, уравнивая его, ир аба, в глазах сияющих господ. Нет, будто дикого зверя, его интересовало только собственное выживание: поесть, поспать, поругаться, опять поспать. В принципе, ничего плохого в этом нет. Мерное, ленивое существование. жить только ради себя, и, никого другого, просто существовать, в этом богом забытом мире, и, быть тем, кто ты есть. если бы он родился свинопасом, то, будьте уверены, он был бы доволен и таким существованием. Он бы ютился в малой лачуге, на краю деревни, рядом с большим, пахучим хлевом, спал бы в соломе, что приняла бы его такого, какой он есть - потного, грязного, неотесанного, в грязи, и, в пыли, впитывая за ночь аромат свинарника, и, выпуская его утром, из своих объятий, с еле заметным духом поля, где работал бы его отец, или старший брат, или кто либо ещё, он всегда помнил, как отец рассказывал ему о своей простой, мирской молодости, до того, как он открыл в себе дар властвовать над чужими умами. Наверное, он любил поле. Он часто ехал в поля с инспекцией, часто осматривал утварь. Он… кажется, придворные говорили, что Император родился с серебряной ложкой в зубах, пускай, выплюнул её с первым же своим вздохом, заменив ту на ароматную соломинку. При нём такого бы никто не сказал, и, даже не помыслил бы, будем честными, но, он… он слышал это. Сейчас, приближаясь к стенам развалин, и, делая один сиплый вздох, за другим, силясь набрать в грудь больше воздуха, игнорируя колкую боль, он всё чаще о таком думал. Думал… и думал. В воздухе практически не было магии. Он не чувствовал ни щепотки волшебства в атмосфере нового мира. Интересно, а тут всё тоже самое, что и у него на родине?.. Возможно, нет, ведь тут нет магии, и, люди от рождения - они равны. тут не может быть рабства, не может быть королей и их подхалимов слуг, нет богоподобных архимагов, нет вездесущих магистров, нет нежити и искусственных созданий, нет горести и печали. Никто не вызывает засухи и мор парой простых слов, никто не низвергает на армии огненные глыбы, никто не строит големов и гомункулов - ужасающие орудия войны, никто здесь не превосходит другого. Эта мысль заставила его блекло улыбаться, наконец, сменив гримасу боли и отчаянья. На пару коротких мгновений. Он горько заплакал. Нет, не всхлипывал, и, не ревел, на взрыв, как это делала его мать, или сестра, когда их терзала толпа, а потом вела детей на эшафот. Он просто… не мог остановиться. Слёзы текли горячими дорожками по обветренным щекам, оставляя среди дорожной пыли, засохшей грязи и копоти светлые, чистые следы аристократически бледной кожи. Ему было плевать на угасающую семью. Он с самого начала не считал их родными, пускай, внутри от этих мыслей болело нечто большее, чем пара раздробленных ребер. Он плакал сейчас по своей судьбе. По своей пустой, никчемной жизни. В ней не было ничего, кроме попытки заполнить себя хоть чем-то, как глиняный кувшин с водой, в боку которого появилась трещина. Жизнь, точно так же, сейчас вытекала из него, бурным потоком. В нём не было ничего особенного. Никогда… Но ещё, он… он рисовал, и его картины, волей не волей, вытягивали его за рамки обыденной жизни. Краски раскрашивали не только пустой холст и само его существование. Даже повседневные заботы меркли на фоне того, как он творил, как он пытался перенести мысли из своей буйной головы на чистое, девственно-белое полотно, как выражал в тёмных картинах тьму своей души, как распускались на коже, глине, и, парусине, на дорогой, каширской бумаге, и, извечном драконьем полотне, цветы его мыслей, такие нежные, такие ранимые, как белые розы, под ударами холодных, зимних ветров. Так и не распустившиеся бутоны ночных цветов. Он рос один в тени людской, как дикие цветы ночные. В подобном месте он не мог долго пребывать, не мог так жить, не мог дышать, но, корни в землю отпустив, обрек себя на участь вечно дозревать там. Он сходил с ума от одной мысли о том, что его работа, и он сам. как она, как снежная баба по весне, могут в один момент исчезнуть, растаять на ветру, и никто даже не услышит о нём. Он хотел оставить о себе хоть какой-то след. Какое-то воспоминание. Не как тиран, не как сын чудовища, или убийца чужих надежд, или солдафон, или, самодур. Но, как… художник? Хотя бы как художник. как кто-то, кто хоть что-то смог создать. И потому, выставил свою работу, года четыре назад, на выставку в крупной городской консерватории, чей фундамент, говорят, существовал с незапамятных времён. С тех пор, мир был целостным, полным возможностей, не замёрзшим куском глины, а вершиной человеческой мысли. А он был на его вершине. Его творцом. Может, поэтому он ринулся, когда город взяли. в первую очередь именно туда. В галерею. И именно поэтому, он поджидал его там. Он знал, что картины значат для него много. А потому, крохобору оставалось только ждать прихода… принца. Он неторопливо брёл через город призрак, к его противоположному краю. Он никуда не торопился. Ему некуда было спешить. Он уже так далеко, что его вряд ли кто-то сможет нагнать. Бегство в иной мир… это, в каком-то смысле, самый трусливый поступок в его жизни. В каком-то роде. Но, он собирается сделать нечто ещё более трусливое, а потому, волноваться о том, как потомки расценят этот его шаг, было не за чем. Ветер дул в спину, подгоняя его всё дальше, вперёд, к резкому, кривому обрыву. По вискам его стекал холодный липкий пот. В груди немного клокотало, в ушах слышался гулкий стук сердца, а перед глазами плыло. «Мерзость»,- шептал он, положив налившуюся свинцом голову на сердце, но, вляпался в очередной кровоподтек. Откашлявшись несколько раз он наконец выпрямил спину и осмотрелся. Улица была пуста и запущена. День был светел, и, ясен, солнце, над самой его головой, нещадно бомбардировала город прямыми руками, играя с тенями, и, обращая их, чрез воспалённое сознание раненого мага, в силуэты людей, которых он когда либо подводил. Воздух был тягуч и плотен, на столько, что казалось, рубани наотмашь Дьяк ножом перед собой, и упадёт на запыленные портки ломоть отсыревшей мути. За городом дышалось ему куда лучше, будь воля его, он бы сейчас гнал дальше по проселочной дороге, на своем вороном коне, среди густого леса. Но эта малодушная, короткая мысль не задержалась в сознании бывшего принца ни на мгновение, улетучившись в миг появления, с со звоном бляшки его ремня, что лопнул, и. безвольной плетью, вместе с отрубленной рукой, упал на землю, и бодрым звоном клинка, пополам с предвкушающей дрожью руки, что нанесла удар. Боли не было. Впрочем. как не было больше и мешающей, постоянно бьющей по боку культи. Он подобрал с земли руку, и, поплелся с ней дальше. Приложив немного силы, он развернулся на перекрестке в нужную ему сторону, нужно было свернуть на развилке, чтоб попасть на тот пригорок. Он был широким, расположенным на широком берегу полноводной реки, и, как и во всех уважающих городах северной части необъятной родины принца, на пригорке расположилось самое большое, и. важное здание этого места - опустевший белокаменный дворец. Не не была стать символа власти короля тянула его, а высота, откос и морская пучина. Ну, почти все. Оставалась пара десятков шагов. Были что-то, о чём он жалел в этой жизни? Пожалуй, лишь о том, что не успел написать её портрет. Пожалуй о том, что предал друга. Пожалуй о том, что не понял чужих чувств. Пожалуй… о том, что так и не смог разглядеть этих красок жизни, что видел сейчас, пред собой, с самого начала. “Что же вы… не сказали… что с самого начала, во мне была такая красота… я бы...”,- он глядел на дыру в своё животе, и. на мерцающую в сжатой в лодочке кисте, крови. Кто сказал, что кровь алая? Нет, у неё куда больше оттенков. А внутри у него было… так много всего. Интересно, те, кто посвящают свою жизнь исцелению людей, именно поэтому так часто кромсают чужую плоть - чтобы тоже насладиться разноцветным великолепием сырого, живого мяса. Он поднял взгляд, и, прошёлся ей по обшарпанной, старой стене замка. как же это подло - что она подкралась так незаметно. Шаги становились тяжелее, а, глаза заливал пот. Шаг. Шаг. Шаг. Обрыв. Короткий миг, и, тело полетело вниз головой в морскую пучину…
***
Не так уж и давно...
Глубокое, черное небо, засвеченное в свете костра, завертелось перед глазами испуганной, злой, летящей в кусты девушки. С тихим, сухим хрустом, ветки под ней проломились, с тем же хрустом,приказали долго жить кости, а листья легко пружинили, как подушка, чуть подкинув её, и, сдвинув в сторону, будто всё тело её было намазано маслом. Прокатившись по холодной, сырой земле, она попытался подняться, в воспаленном бреду разума, но глинистая, мягкая почва, напоминавшая замешанную специально для путников, грязевую ловушку, просела у прямо под её беспомощной тушкой и она, скользнув, вновь упала. Ноги дрожали. Руки предательски не сгибались, и пульсировали. Дыхание перехватило, а голова кружилась от перенасыщения кислородом. Кое-как та перевернулась на спину и уставилась своими большими, красными и блестящими глазами в бескрайнее небо. Иссиня черное, бесконечно глубокое, беззвездное из-за засветки гигантского кострищаповоротников машины, и, фар, быстро скрывающихся за следующим же поворотом. Тёплая, липкая земля проникла во все щели и сгибы одежды девчонки, слепила чуть жирные кудрявые волосы, испачкала всю выходную одежду, помяв воздушную юбку, смешав розовый окрас с грязью, обратив налитые кровью щеки в мел... Чуть отдышавшись, та, с какой-то странной тоской подумала о своем хорошеньком, чистеньком костюмчике дома, школьной форме, о том, что она похоже, так и не наденет ее на выпускной, и том, что, наверное, она тоже испачкалась, когда девушка бросила её в шкаф, и, одежка предательски соскользнув с плечиков, рухнула в миску кота. То что это не её мир, не её тело, не её время и не её реалии девочка догадывалась достаточно давно, но мимолётные, многочисленные впечатления, воспоминания, привычки и стремления той, в чью кудрявую тушку она попала, заставили усомниться в реальности того, одного настоящими эмоциями и воспоминаниями, мира. Порой, кто-то может сказать, что родился не в том столетии, что опережает своё время, или же, существует для дней давно ушедших. Она же могла сказать, что кто-то, по злой шутке, заставил жить её в реальности, противной ей. Реальности, отвергавшей её. Реальности, что не давала реализовать её мечты. Но есть родители, и, есть учеба, был парень, и, был кот, и первого и второго, кстати, удалось заменить довольно быстро. Память её подводила. Да и в принципе… Память странная штука. Вот ты что-то помнишь. Вот ты что-то забыл. Вот ты уверен, что этот момент, самый счастливый в твоей жизни, ты не забудешь никогда, а вот он уже тонет в веренице серых, однотипных дней, медленно стираясь из памяти. Вот боль, которую ты не можешь вытерпеть, вот страх и ненависть, которые нельзя позабыть, но проходит время, и все они отходят на второй план. Нет-нет, не исчезают. Просто… будто бы скрываются за волшебной дверью. Но не дают себе исчезнуть, постоянно подогревая воспаленный разум обрывками старых эмоций. Она помнила всё. Помнила боль, помнила радость. Помнила запах болиголова, и ромашки, помнила удар ножом меж рёбер, помнила солнце, и помнила небо. Помнила вкус земли, и, блеск злата, злобу людскую, и, загадку волшебства. С каждым днём, некоторая чуждость, застарелая боль сердца и мрачная, какая-то не нормальная симфония печали и тревоги, нарастающие в душе, подсказали – она здесь лишняя. Она здесь не нужна. Это чужая история. Слишком светлая. Слишком добрая, слишком милосердная, как к неей, так и к окружающим, история. Нет, её жизнь, жизнь кого-то чуждого, жизнь без страстей, того заржавевшего, лишившейся всей той пафосной, красивой амбициозности, всей той харизмы, вкуса жизни и интереса к ней же. Но тут она была другой, полной восторга, мелких мыслишек, не важных на общем фоне, но таких сочных, светлых, настоящих. Ей импонировал образ светлой, жизнерадостной девушки, порой, даже слишком, и, не понятно, откуда вся эта прожжёность, скептицизм отжившего свой век человека, откуда эта боль, образ прошлой жизни своей, или кого-то из её приближённых – уж слишком было явное сходство многих черт между девушкой и тем, что она увидел на холмистой, зелёной Родине маленьких созданий. Что видела она в своих снах. Подняв усталый взгляд двух аккуратненьких дёргающихся глаз дальше, в ту часть неба, которая не была освещена огнями светофора и фонарей, а также отблеском кроваво-красных следов на пешеходном переходе, она увидела алый свет двух ярких, насыщенных звёзд. Ярко-красный, близкий скорее даже к жёлтому. И белый, с багровыми нотками. Альтаир и Бетельге́йзе. Они будто два больших глаза на беззвездном небе, были украшены тусклой мантией из россыпи звёзд поменьше, и короной из части созвездия близнеца, с Вегой в качестве драгоценного, сверкающего изумрудного камня на вершине величественного венца. В ушах вновь зашуршал шёпот десятков голосов сгибающихся под ветром веток, дрожащего костра безжалостных огней, хохочущей в предрассветной истоме тьме, ноющих из-за резкого разворота покрышек всё отдалявшейся машины. Пред рассветом ночь и вправду темней. Гуще. Многогранней. Она услышала рёв, рёв раненого зверя, загнанного в угол. Такой рёв издают перед смертью, телесной, или смертью духа – не важно. Это был рёв человека, печальный зов о помощи. Она потемнела от нахлынувшего воспоминания и беспокойства. Так же кричал она, нет, не от боли физической, просто, когда кто-то уходит, бросив в след фразу вроде “но я всегда буду любить тебя”, или ещё какой романтический бред, после всех тех лёгких, пускай мимолетных, но, важных чувств, ээто задевает. Нет, то не был тогда крик боли, а слезы были не от лишения кого-то важного. То были слёзы и рык полной печали, сожаления и боли, за погибшие ожидания. За потерянный дом, что теперь полнился чужими вещами. За слабость плоти, что не смогла дать духу свободному всего, о чём он мечтал. В тот час, в ту минуту она желала лишь одного – смерти. И она умерла. Глубоко в душе. А теперь и по настоящему, пускай, и, пришлось так долго ждать этого мгновения. Ещё один круг. Ещё один оборот колеса. И от чего так жестока к нам судьба, что в этот миг, лёжа в шести метрах от места, где её сбили, она ожила вновь?.. От чего так хочется жить. От чего слёзы льются из глаз вновь, а, в уголках рта пузырится кровь? Она яростно перевернулась. И пыхтя поползла к свету. Липкая, вязкая, вездесущая грязь мешала ползти, двигаться в принципе. Утягивала за собой, в глубину, в теперь кажущуюся холодной и мерзкой почву. Как зыбучие пески.Она яростно барахталась, пытаясь выплыть, но погружаясь всё глубже. Грязь забила рот и не давала позвать на помощь. В последней попытке выбраться она глянула на ночное небо. Звёзды были всё ещё на месте. Кроме тех, что она приняла за Альтаир и Бетельгейзе. Они приблизились ближе и насмешливо сверкали на тугой, толстой ветке высохшего вяза, неподалёку от затягивающей в глубь тверди девушку грязи. Глаза. Это были два глаза чего-то большого, нет, даже безразмерного, что таким образом наблюдало за ней всё это время. Шёпот усилился в сто крат. То был крик. Яростный крик. Приказ – чёткий и ясный. «ПРОСНИСЬ!». Она утопала в грязи, она погрузилась в неё полностью и шла ко дну. В беззвучном крике её рот открылся, а потом захлопнулся в гримасе отвращения. Грязь забила рот. Нос. Уши. Глаза. Она лишилась всех чувств. Вся её суть растворялась в этой грязи. Она не понимала. Она не спала. Но сейчас она уснёт вечным сном, как все её пять чувств. Но потом она поняла. Кое-что она всё ещё чувствовала. Как нечто тянет её вниз. Тянет неосознанно. Её как громом ударило пониманием. Проснуться должна не она. Она тот, кто должен пробудить. Не чувствуя своих рук, она потянулся вниз. Схватила ту тягу, что всё это время тянула его глубже в глиняную могилу, и резко, не бросая усилий, сделала рывок вверх.Ещё рывок. Ещё. И ещё. И ещё. Сколько бы она не тянула, тяга становилась всё сильнее. Тяга пыталась убедить её, что всё нормально. Убаюкать ее. Но, она не отпускала. И, тоже тянула. Сколько это продолжалось сказать сложно. Секунды складывались в минуты, минуты в часы, часы в дни, дни в недели, недели в месяцы, месяцы в года… и она так и не сдвинулась с места. Ни вверх, ни вниз. Это был её персональный ад. Она вливала последнеи капли своей души в эту тягу, пытаясь не дать им обоим упасть, пытаясь пробудить, то, что давно уснуло. Порой, рядом мелькали полные янтаря глаза, сквозь грязь, и, тьму, но, даже они, порой снимая боль в руках, и, чуть облегчая ношу, не могли помочь ей. Пока, в какой-то миг, она не ощутила нечто новое. Волну бесконтрольного, мощного тепла. Будто материнское объятие. Свет согревал её, впервые, за долгие годы, продрогшие руки, ощутили вместо тянущей усталости, прилив сил. И, теперь, она ощущала ещё кое-что. Странное, знакомое, такое близкое.Это как долго пользоваться одной и той же раковиной, постепенно, ты свыкаешься с ней, проницательно предугадываешь каждый ее каприз, свыкаешься с жестоким характером, и, тугим нравом. Там, где кран идёт туже, ты интуитивно прикладываешь больше усилий, порой проворачиваешь оба вентиля, чтобы шла тёплая, приятная вода – и тебе даже не надо пальцев под струю совать, чтобы понять – вот то, что надо (!), или когда горячий кран слишком легко проворачивается, нужно запомнить всё до мельчайшего оборота, точный нажим, что въедается в мышечную память, чтобы пошла тёплая, мягкая струйка, а не ошпарило кипятком нежную руку. Постепенно, привычка перерастает в зависимость, а, зависимость в свою очередь – в стойкую любовь. И ты, вернувшись через многие годы в отчий дом, и, вновь подойдя к старой раковине, каждый раз ахаешь «ха, да это же та стара подруга, дней юности моей! У неё до сих пор разболтан кран», и, ты знаешь, что тут нужно по особенному надавить, пока, что-то в душе не щёлкнет, и, ты шестым, крайним чувством не поймёшь, что деталька сдвинулась!.. Но, обычно, за многие годы, такие тонкости приедаться, стираются, замалчиваются. Ты просто не замечаешь того домашнего, бессмертного волшебства, что творишь каждый день, а когда со стороны кто-то удивляется твоему мастерству – лишь хмыкаешь строптиво в ответ. На её плечо легла чья-то мягкая, тёплая рука. Она… наконец-таки была свободная. Ухватившись правой рукой за кисть спасителя (или спасительницы), а второй, за непомерную тягу, она ещё раз, со всей силы, дернула. И, будто бы подняла перьевую подушку - такой лёгкости она давно не ощущала, и, как пробка из бутылки, вылетела наружу…
***
В настоящей библиотеке...
Робко попискивая, время от времени, фамильяры летали над похожей на клейстер, белёсой жидкостью, что заполнила всю библиотеку после той странной магии человека, с золотыми зубами. Более того, не так давно, их собрат рухнул в эту жижу, ни с того, ни с сего, будто его подстрелили, и, теперь, создания горько оплакивали его, а, так же создателя, которого вместе с его большими пухлыми питомцами затянуло в странное окно над столом. Благо, сейчас, то захлопнулось, совместными стараниями трех неугомонных зверушек, и, злая магия больше никого не утянет на ту сторону. По вагону бродил тот человек с золотыми зубами, прячась, от не так давно появившегося в библиотеке чудовища, всего из металла, и, с большими рогами. Чудовище говорило на человеческом языке, много ругалось, и, пускай, оно ощущалось, как чародей, прислушиваться к нему все трое посчитали очень плохой мыслью. Чудовище, всё носилось по комнате, ворочая столы и стулья, и, ища прячущихся от него человека с золотыми зубами и вкусно пахнущего щелкающего человека, без лица, что нёс их заклинателя, пока тот прятался внутри кролика. Но, один из тройки, заметил, как жижа, на месте падения их собрата, вспенилась, и, там внутри кто-то забился, они пикировали пару раз вниз, пытаясь ухватиться за тельце рухнувшего, и, вытянуть его обратно, но, каждый раз, из коготки и отрощенные лапки соскальзывали с вдруг ставшей гладкой шкуры, явно набравшего вес, животного, наконец, отмахиваясь от надоевших букашек, из воды вылезло… что-то. Кто-то. Она тоже пахла как чародей, причём, так же, как и хозяин. Почти точь в точь, один в один, это точно был он!.. Пускай, он и сильно изменился. они стали виться вокруг него, пускай он, теперь, она, материлась и отмахивалась, что было мочи. Пускай, волосы стали короче, но, они были кудрявыми - за них было легче цепляться!.. Какой царский подарок для его верных слуг. Отплевываясь и чертыхаясь, девушка привлекла внимание железного чудовища. Он подошёл к ней, и, окинул своими жёлтыми, маслянистыми глазами. Фамильяры быстро спрятались за спиной хозяина, решив оказать ему моральную поддержку.
-...Ты не пират,- проскрежетало чудище.
- А ты не Апостол Пётр. Бывают в жизни огорчения,- прохрипела та.
Со стороны входа в библиотеку, запаянного с помощью мембраны, послышалось чье-то громкое “ПЛИ”, и, мембрана содрогнулась от выстрела, попавшего в неё. Один за другим, в неё влетели 12 снарядов, истощая до предела, и, кажется, давая возможность магам со стороны прорваться, и, наконец, освободив выход для заточённых в библиотеку страдальцев. Библиотекарь для себя решил, что тратить время на какую-то девку, которая ещё и не пират (!), для него нет никакого смысла, уж слишком горяча была его ярость, бурлила в жилах, он искал того, на ком мог бы её выплеснув, заодно, проделав пару новых отверстий в умнике, а, заодно, в ненавистном ему поезде. Всё, алес, слишком много приключений за один-то день пути!.. Что подумала девушка - останется тайной. Она лишь погладила Колибри, севшего ей на плечо.
-...Отпусти,- тепло сказала она ему, глядя по слишком крупной для такой птицы, пернатой голове, и, даря животному теплоту, которой барышня буквально лучилась изнутри. Она в ускоренном темпе, побрела к выходу.
***
Кроу, Алиса, Екатерина...
-...Добро пожаловать,- сказал одетый в цветастый, нарядный пиджак с малиновым отливом, на голое, слепленное из грязи тело, ровные брюки, черно-белые туфли и невысокий котелок, франт. Он был странным создание. Фигура представляла собой слепленного из бурлящей, постоянно текущей по одежде, мутной грязи, коричнево-серого цвета, человечка, с острым запахом тины, сырой глины и чего-то ещё. Наподобие «головы» франта был надет котелок, а, линию глаз очерчивала серебрянная маскарадная маска, по которой бегали порой искорки.
-...Давно пора!- прохрипел мужик, ростом под два метра, здоровенный детина, очутившийся на месте девочки, с которой первой сняли ошейник, лет 40 от роду, наверное. Широкоплеч, плотной, мускулистой комплекции. Широкие скулы, обветренное, приплюснутое лицо, покрытое мелкой сеточкой морщин и парой особенно бросающихся в глаза бледных шрамов, карие глаза, густые брови, ладная причёска, волосы с единой, узкая линия губ и узкий, прямой нос. Небрежная щетина, простая холщёвая рубаха, серого цвета, с какой-то биркой с цифрами, нашитыми на грудь, такие же серы штаны, легкая желтозубая улыбка и деловой опрятный вид, кажется, где бы этот мужчина не был, он хорошо за собой следил, и, явно не отказывал себе в “покушать, поспать, привести себя в порядок, опять покушать...”. Ладонь и пальцы на левой руке заменены тёмного цвета протезом.
-...Нгм,- промычала вторая фигура, что очутилась на месте второго дитя. На вид, это был несколько забитый парнишка. Длинные, пшеничные волосы скатывались с его макушки, скрывая лицо (точнее, оставив не покрытой лишь тонкую полоску лица, с блестящим и умным одним глазом, покрытым веснушками лицом, и, дрожащими, пухлыми губами), и, скатываясь на узкую его, впалую грудь, ростом он был, возможно, даже выше крепыша, но, из-за того, что жутко ссутулился, и, вообще, держался позади визави, казался куда меньше, и, хрупче. Узкие плечи, узкий таз, до дистрофичного худощавые руки и ноги, с костями, проступающими из-под кожи. Его рубаха сползала с одного плеча, открывая кожу, покрытую шрамами, и, следами от застарелых ожогов. Он трясся, как осенний лист на ветру.
- Хэй,- обратился глиняный парень, кажется, к Кроу,- Не мог бы господин “двойной триггер”, отойти от экзаменующихся,- он показал грязевой рукой-щупальцем на Алису и Катю. Грязевой человек закачал “головой”,- Раз уж ты уже словил триггер, то, не мешай это делать другим. Они тоже в Академию хотят, кажется.