Толкать вагон было несложно и приятно - это согревало, кроме того, совместная физическая работа почти всегда сближает мужчин. Хотя Анчар и так не раз чувствовал, что он не ощущает стены по отношению к кому бы то ни было. Вот ненависть - да, а стену - нет. Вот возьми пролетария, который варит щелок, возьми буржуя с сигарой, возьми студента или художника - и у каждого есть своя скорлупа, свой кусочек общества, в котором он чувствует себя легко и запросто, а повстречав человека из другого класса, всегда слегка тушуется. Анчар же не тушевался - да, его наряд мог вызвать пренебрежение или подозрения, но обычно стоило ему пять минут поговорить с человеком, и тот переставал считать его чужим. Офицер на площади, бандит из подворотни, хозяйка гостиницы, купец или солдат - он каждому умел сказать фразу на его языке, после которой тот как минимум начинал думать: "А, это ж вроде наш."
Черехов как-то задумался, почему это происходит, и понял, что дело не столько во врожденном таланте, сколько в том, что он взаправду не принадлежит ни к какому классу: он не эксплуатирует, не производит ничего для потребления, ни товаров, ни услуг, не продает, не покупает, не создает предметов развлечения и наслаждения, не обслуживает ничьих интересов. Принимать чужую форму проще, не имея своей. Анчара тогда задела эта мысль, но потом он понял, в чем тут суть: все остальные делали то, что кто-то от них хотел: рабочие работали - и этого хотели капиталисты, капиталисты богатели - и этого хотел "царь", "царь" правил
- и этого хотели почти все, художники рисовали, и этого от них хотели заказчики. И только он делал свое дело не для, а вопреки - то Дело, которого несколько тысяч человек в стране (если не несколько миллионов) страстно не хотело и боялось. А делать назло, наперекор - это не значит быть кем-то. Даже полицейские и воры вступали в некую сеть отношений - смысл существования одних был тесно связан с существованием других. Они так жили - полицейские не давали ворам слишком распоясаться и все. Никто всерьез не ставил вопрос так, что смысл жизни полицейских - истребление воров. Все классы и страты существовали в тесной связи друг с другом, и только революционеры стояли в стороне, потому что сама их суть была в том, чтобы расколоть и поменять эту систему снаружи, а не изнутри. Поэтому Анчар, не неся на плечах бремени какого-то постоянного амплуа, легко встраивался в кусочки этой системы - неглубоко, конечно, но очень похоже.
Он вспомнил об этом, когда Зефиров сказал, что у него нет матери, но по интонации и по тому, как он назвал её, "мамой", а не мамашей, не матерью, Анчар понял, что она у него была и что он грустит по ней. Мать Черехова была, насколько он знал, жива - трудно было поверить, что с ней, здоровой, не старой еще, тихой, но полной сил женщиной, без труда выносившей и родившей пятерых детей, могло что-то приключиться. И все же если бы его спросили: "Алексей, а у тебя есть мама? Вон, у Зефирова нет, а у тебя?" он не был уверен, что ответил бы: "Да, а как же!" Что-то тогда, в девяносто седьмом году, восемь лет назад, щелкнуло, перемкнуло и заклинило в его сознании, и оставило шрам, который иногда болел, но это был шрам на месте отрезанной конечности, и боль, которая начиналась за ним, казалась ему фантомной. Вот вышла бы сейчас из-за вагона мама - в шали, в платке, несмело улыбающаяся - и он... не бросился бы к ней, замялся. А если бы она подошла - не знал бы, что сказать, говорил бы пустые, ничего не значащие слова. Не потому, что все важное, последние пять лет крутившееся у него в голове, она бы не поняла. А потому что тогда, в Алзамае, он родился наново, не для мира, а против мира, и мама, та мама, которая его родила, оставалась в том мире со всеми его классами, со всей его системой. Там все было понятно, а что непонятно - аккуратно замалчивалось, там он был всегда хорошим, даже если поступал дурно, то все равно все можно было исправить, извиниться, покаяться, и главное, он всегда знал, где прав, а где неправ. Здесь хорошо и плохо были другие, ими даже мерили другое. Нельзя было, впитав правила этого бытия, обнимать маму как ту маму того Алеши. А мысль, что для неё он мог быть хорошим вне зависимости от того, что делал, кем являлся - просто не помещалась у Черехова в голове. Так быть решительно не могло.
Черехов замечал за собой одну особенность - он догадывался, что человек, который допустил в жизни промах, ошибку, часто пытается открутить жизнь до этого момента, предположить, что бы случилось, если бы он тогда решил по иному. Но сам Анчар, кроме редких коротких моментов, никогда всерьез об этом не думал.
- Ну что, толкаем еще тогда? Взялись? - спросил он у товарищей, когда вагон остановился.