Черехов почувствовал, как ладони Геры наливаются теплом, а значит, и жизнью. Ему захотелось подержать их так подольше, сильно дольше, еще дольше, и чтобы она сказала что-то еще кроме "спасибо", что угодно, еще хоть слов пять. Но кроме этого он ощутил, как вместе с ее руками внутри отогревается что-то давным давно замерзшее, затвердевшее, какая-то рана. Это была та самая рана, которую ему нанесла семья, когда ни один из них не пришел даже проститься и он на долгое время оказался один посреди огромной, равнодушной, жестокой равнины - абсолютно один. Страшнее вечно пьяного Семёна с его шашкой было чувство, что ты можешь бежать "из", но не можешь бежать "в": никакого "в" для тебя больше нет - потому что нет ни единого человека, которому не все равно, живешь ты или умер. И, что хуже, нету и человека, который не безразличен тебе. Это тогда ломало посильнее морозов, грубой пищи или недостатка книг, и это тогда чуть не сломало его. Ему пришлось эту рану заткнуть, замазать воском и сказать: "Да, всем плевать на Алексея Черехова, и ему не к кому прислониться, но Дело, которое он делает, важно для всех, и важнее жизни отдельного человека, и на это-то Дело не плевать никому, оно затронет каждого."
Со временем появились люди, которые знали его и ценили, и даже радовались, когда он приходил, и улыбались, пожимая ему руку, и это нарастило на месте раны еще одну пробку, потверже, поосновательнее. И было так соблазнительно думать, что они - его братья, его новая семья, лучше той, прежней, потому что та была случайным соединением похожих внешне, но совсем разных внутри людей. Это была приятная ложь, но Черехов был достаточно умен, чтобы видеть - "а все-таки ложь".
И сейчас вдруг услышав немного свистящее Герино "спасибо", он почувствовал, как вскрывается внутри рана, и из нее обжигающе горячо хлещет чувство, и бьют в голову тоска и надежда, настоявшиеся там за несколько лет как хороший, убийственный яд, который начал бродить и волноваться еще когда они шли переулками, и когда спасались от снарядов, и рассуждали о большевиках и эсерах, И потом первый раз этот яд всколыхнулся и как бы невзначай ударил в пробку, когда он, собираясь идти к вагонам, коснулся губами Гериной щеки, потому что "идущему на смерть все можно", да? А теперь яд разъел и высадил все пробки и, перехватывая дыхание, требовал сейчас же её обнять, притянуть к себе и не отпускать никогда. И неважно было, что еще утром он не знал никакой Геры и что он не верил в Бога, в судьбу и в такие встречи, и неважно было, что она в ответ на это может только испугаться и отпрянуть ("А все же вдруг нет?! Вдруг нет?!"), и неважно было, что она из далекого чужого края. Важно было только, что внутри очень горячо, очень больно, и захватывает дух.
Помог только Сверх-Черехов. Он был умным, он хорошо знал своего маленького помощника, он играл на Алексее, как умелый баянист - всегда знал, на какие кнопки нажимать. Он не стал говорить банальные слова вроде "ты совсем ее не знаешь", не стал давить на силу воли, а лишь бросил, как всегда снисходительно: "Алеша, да ведь это будет смешно."
И правда, понял Анчар. Изнутри будет важно и сильно, а снаружи будет глупо и смешно, и это и так слишком глубокая для него рана, чтобы над ней еще и посмеялись.
Разговор железнодорожников подходил к концу и надо было как-то закончить это безумие, пока он не начал молоть чепуху или даже не заплакал.
- Надень, - попросил он Геру, возвращая ей перчатки.
Вот так просто, одно слово, но оказалось все же непросто: он еще какое-то время не мог оторвать глаз, смотрел, как она натягивает перчатки, как машинально поправляет волосы, смотрел тем жадным взглядом, которым голодный и не наевшийся человек, выходя из ресторана, глядит на чужое блюдо в руках официанта.
Потом он кивнул, через силу улыбнулся и украдкой, незаметно зачерпнул рукой снега с поперечной доски, прибитой к борту вагона. И сжал его так, чтобы снег начал таять и жечь руку, прогоняя тепло Гериной руки, прогоняя любую боль, кроме физической.
- Ну что, товарищи, я вам могу доложить, - начал Черехов, чувствуя, как талая вода бежит между онемевших пальцев, и стряхнул липкий комочек, оставшийся от целой горсти. - В городе идут бои, с переменным успехом. Бульварное кольцо пока занято войсками, но кое-где они не могут пробиться, например, дружинники блокировали Сущёвскую часть, она вот-вот сдастся. По всему городу баррикады. Борьба не стихает. Коренного перелома пока нет. Больше всего вожди восстания обеспокоены возможным прибытием войск по Николаевской дороге из Петербурга. Теперь давайте к делу. У нашей группы был приказ подорвать пути, чтобы затруднить войскам доступ к вокзалу. Инструменты теперь есть, но бомба - ударная, как ее взрывать, заложив под рельсы - не совсем понятно. Была вот идея метнуть бомбу в дрезину с солдатами, которая ходит по путям. От вас, товарищи железнодорожники, нужен совет - где, как и что именно лучше сделать: подорвать пути сразу или подорвать дрезину. И, конечно, дальнейшая помощь. Я так понимаю, вы здесь с той же целью.