К концерту Анчар отнесся с любопытством — ничего подобного он никогда не видел и не слышал. Видимо, это было модно, так же, как барышня, читающая революционные стихи со сцены. А все, что модно — притягивает людей. Под восемнадцатью Марсианин явно подразумевал количество вооруженных бойцов. Обыватели, похоже, когда начиналась потеха, были очень не прочь и рядом постоять, и пошуметь, и камень в солдат кинуть. Как быстро менялись настроения людей — когда офицер на панели стрелял по человеку, все просто стояли и смотрели, один только слово сказал. А когда им показывают людей, которые не боятся — то вот, пожалуйста. Это было не ново, но посмотреть на такое своими глазами было любопытно.
Однако времени глазеть не было — уже смеркалось. В который раз порадовавшись, что раздобыл шапку, Алексей поежился и позавидовал тем людям, у кого в Москве был свой дом. Днем они революционно настроенная масса, а вечером пьют чай из самовара, сидят за такими вот теплыми окнами, переживают или радуются, едят холодец с хреном. Потом задувают лампу, ложатся в чистую постель с хрустящими простынями. Может, даже обнимают кого-то. А у него — вроде и дом есть, но не заявишься же туда в самом деле? Неудобно выйдет. Да и какой еще дом? Еще на вокзал надо хоть кого-то привести. Интересно, где сейчас Медведь? Далеко продвинулся? А может, наоборот, разбили его дружину где-то на улицах, разогнали шрапнелью. Может, он ранен или убит. А где Деев? Этот не пропадет, наверняка где-нибудь со своим маузером организует, командует или просто палит из засады по офицеру. А где неистовый Евгений? Этому повезет если живым останется. Непутевый, горячий, азарту много, а голова не варит.
Пока выясняли, где Лёнька, Анчар погрел у костра руки. Это был не бунтарский огонь, а вполне уютный костер, даром что на мостовой. В сумерках весь огонь выглядит уютно. Вглядываясь в тонкие черты лица Гертруды, на щеках которой плясали тени, он впервые и неожиданно пожалел, что она приехала в Москву именно в этот революционный момент. Несмотря на то, что восстание было прекрасно, ему вдруг показалось, что в другой раз, летом, без шрапнели и баррикад, ему все равно было бы что показать здесь, открыть для неё и заново для себя красивые места — ведь они были несмотря на царя и городовых. Были.
Чушь, конечно. Дело-то даже не в том, что в Москве он всегда бывал нелегально, а в том, что в праздную, обычную, сколь угодно красивую Москву Гера бы и не приехала никогда. Значит, не было смысла об этом думать. Вздор.
— Не замерзла? — спросил он все-таки довольно неуклюже. И, конечно, она не замерзла — в шубе-то.
Слава богу, хватило ума не вести пустых глупых разговоров, пока они искали типографию.
В типографии сильно пахло революцией — у Анчара запах краски, чернил и газетной бумаги, с примешивающимся масляно-железным запахом типографской машинерии ассоциировался только с подпольными листками. Вот это да, вот это богатство! Но газеты теперь не так важны, как бомбы. Сказали свое слово газеты. Или, по крайней мере, так кажется.
"А вот интересно, чем бы я занялся после революции? Нельзя же вечно быть революционером, в смысле, вооруженным. Кем бы я стал? Вполне возможно как раз печатником и стал бы. Или — журналистом. Почему нет?" Но по тому, как екнуло сердце, Анчар понял, что его призвание — именно что борьба, и на другом месте он будет чувствовать себя пятым колесом, не иначе. Или это тоже революционный угар?
Ничто, наверное, в этом угаре не было столь символичным, овеянным жутковатым ореолом, как бомбы. Анчар имел дело с динамитом и знал, что это очень стабильное вещество — чемодан с ним можно было кидать как угодно, хоть по голове им кого-нибудь бить, ничего не будет. И только настоящий мастер, сродни часовщику или ювелиру, мог поженить хрупкую, капризную натуру запальной трубки и могучую, грозную стихию динамита. И получалась тогда бомба. Получалось чье-то горе и чей-то праздник. Все это было сродни магии, но нашей, новой магии, магии прогресса, когда не знаешь, как, но знаешь, что это известно другим и вполне постижимо обычному уму, который сносно усвоил химию и физику. Несмотря на то, что в математике Алексей был в свое время силен, как семечки щелкая задачи, химия ему не далась так просто, и вот теперь некий Зефиров представал перед ним гигантом мысли, колдуном, и Лёнька, пожалуй, слишком уж запанибрата держался с ним. Что он пристал? Три, значит, три. Не найдем что ли, куда швырнуть?
Выслушав доклад Гертруды, Анчар решил пояснить кое-что.
— Медведь со своими пошел попробовать отбить вокзал. Хотел у Марсианина помощи попросить — а у того полторы дюжины людей и все на баррикадах нужны. Теперь вот решили у вас тоже. Если вокзал будет у военных, они из Петербурга еще солдат пришлют. И тогда... ну, вы и сами понимаете.