Разговор вышел самый обычный, и Анчар даже не успел порадоваться тому, как сыграл. Ему и надо-то было не сморозить чепухи - весь успех представления гарантировался Гертрудой и её шубой. Офицерик быстро потерял к ним интерес.
Алексей подышал на руки, приложил их к ушам, с облегчением отметил, что все еще чувствует мочки и оглянулся, прикидывая, куда им идти дальше. И тут заговорил пулемет.
Черехов успел привыкнуть к тому, что с колокольни нет-нет да и дают пару очередей, и не сразу понял, в кого в этот раз лупит расчет. Деловитой короткой дробью сыпанули - и все. И только когда эхо стрельбы умолкло, Анчар услышал захлебывающееся не ржание даже, а крик, пронзительный, хриплый, бьющий наотмашь - тогда он еще не знал, что так кричать может только лошадь.
Теперь невозможно было не смотреть.
- Пойдем-ка отсюда... - сказал он, но не двинулся с места, глядя на бегущие фигурки с винтовками. Что-то нехорошее, страшное было в этой деловитой шинельной суете, какое-то предвкушение чувствовалось в каждой спине. И то, что должно было случиться, притягивало взгляд, как магнит.
Лошадь больше не кричала так страшно, а только тихо, на выдохе подвзвизгвала - должно быть, ей пробило легкие. Анчар видел, как мелко дрожа, раздуваются ее бока, как при каждом вздохе пропадают ребра, а потом снова резко проступают. Он смотрел на лошадь, чтобы не смотреть на людей, но потом все же пересилил себя и перевел взгляд.
Негодование, отвращение и чувство беспомощности мгновенно накатили от увиденной сцены. Лихорадочно метались мысли: "Как помочь? Что сказать? Как спасти и на себя беду не навлечь?"
"Вот сейчас, сейчас подойду и скажу: господа офицеры, я видел его в этой "Ялте", повремените, он правду говорит! Вот так и скажу!"
И он даже сделал шаг в сторону волокущих человека солдат и непроизвольно поднял руку и приоткрыл рот. Мысли мешались, но голос бился внутри и с каждым ударом сердца лихорадочно кричал: "Надо что-то сделать! Надо что-то сделать!" Это было исключительно человеческое чувство, не имевшее никакого отношения к революции, и абсолютно не интересовало сейчас Алексея, был этот задержанный дружинником или в самом деле нет. И даже холод он перестал замечать. Только бился страх непоправимого - что сейчас кто-то тупой и злобный, походя, не понимая, что творит, оборвет человеческую жизнь как само собой разумеющееся. Стрельнет в голову или в сердце - и всё. Бах - и всё. "Надо что-то сделать, а то - всё!"
Но когда уже он сделал шаг на негнущихся ногах, неумолимо и резко нагрянул откуда-то с неба, прямо из-под низких серых облаков, всевидящий Сверх-Черехов. И одернул его и сжал ему губы в тонкую линию, и заткнул рот, и сделал ноги легкими, а руки заставил слушаться. И сказал коротко и жестко: "У тебя своё дело. Вот его и делай. Стой где стоишь! Смотри, запоминай и ненавидь их еще сильнее, если уж так тебе надо смотреть."
Алексей сдался ему мгновенно, больше от неожиданности и напора, чем от холодной разумности рассуждений.
И он стоял и смотрел, и только раз хмуро, коротко обернулся на Геру, чтобы проверить, не попытается ли она выкинуть что-то лишнее. Анчар еще вспомнил, что когда всё это началось, у него было смутное желание закрыть ей глаза, как маленькой, и он не сделал это только потому, что решил пойти и предотвратить то страшное, от вида которого он хотел её уберечь. Но теперь, когда он больше не шел и не собирался ничего делать, он даже усмехнулся этой глупой мысли. "Пусть смотрит и ненавидит тоже! Вот так вот у нас выглядит революция - переплетается с грязным и бессмысленным убийством. Почувствуй момент, дорогуша!"
И когда рванула бомба, он не стал стоять столбом и не испугался, как тогда, в переулке, а на этот раз повалил её резко и без всякой заминки. Гулко, часто раскатисто стали бабахать винтовки, перебивая друг друга, и Анчар навалился на Геру всем телом, вминая в снег, то ли чтобы закрыть собой, то ли чтобы она не вздумала куда-то бежать. "Видишь, как солдаты сразу ложатся, как что начинается? Вот и ты ложись!" - подсказал Сверх-Черехов, и значит, это было правильно.
- Лежи! Лежи и молчи! - яростно выдохнул он Гертруде в ухо, пытаясь одновременно оглядеться и понять, кто в кого и зачем палит, и не начинается ли бой.
Бой не начался. Стреляли далеко. Пули не свистели над головой, не расклевывали снег. Пушкин устало смотрел поверх них.
Анчар скатился на сторону, понаблюдал еще. Стреляли, может, и далеко, но явно не для острастки. Он увидел, как несколько человек упали кулями, срезанные пулями. "Сукины дети вы! Сукины дети! Нет мне дела до ваших матерей! Нет у вас матерей, раз вы без разбору в людей бьете!"
- Ползи за монумент, - решительно, не терпя возражений приказал он Гере, сходу перейдя на ты. - И жди там. Я сейчас.
Парень лежал на снегу, всеми покинутый, никому не интересный, хотя еще и побелеть лицом не успел. Анчар пополз к нему, загребая локтями снег и упираясь каблуками. В пальто получалось не очень, и он встал на четвереньки. Так он и добрался до тела.
Мертв. Убит наповал. "Ни о чем не думай!"
Аккуратно, чтобы не перепачкаться в крови, Анчар ухватил шапку за край, стянул с головы у дружинника и осмотрел. Потом принялся яростно валять ее в чистом снегу, чтобы крови было поменьше.
Не было брезгливости. Перед ним лежал мертвый, но это был чистый мертвец. Не предатель, не падаль, не трус. Он боролся за свою жизнь до конца. Он был хорошим или не очень. Неважно. Он был не против, а Анчару было нужно.
Алексей машинально закрыл дружиннику глаза и не почувствовал ничего. Ничего ему не дал почувствовать Старший.
"Что ты, крови что ли не видел? Вот, молодец. А то без шапки как?"
Убедившись, что уже точно в их сторону никто не палит, Черехов встал и, не торопясь, пошел к памятнику, зажав шапку в кулаке, не надевая, чтобы его не перепутали с тем, задержанным, и не саданули в суматохе.
- Сейчас подождем еще немного и туда, - махнул он рукой в сторону Кремля. - И по переулкам.
Ярость отступила. Старший, впрочем, никуда не делся.
- Ты как? - спросил он Геру. Возвращаться обратно "на вы" теперь было бы глупо. И процедил с холодным презрением наблюдателя, с затаенной до нужного момента ненавистью: - Не церемонятся с нами господа офицеры, как видишь.