Пройдясь, наконец, по людным улицам, Анчар вдруг поймал ощущение восторга и праздника. Пустая Дорогомиловская с казаками выглядела тревожно, суматошные коридоры Прохоровки дышали хаосом и беспорядком, и даже на Пресне чувствовалось типичное русское "кто во что горазд" - ухарство и бездумное своеволие. Но на Кудрине почему-то его захватило ощущение, что это не беспорядочное лихорадочное буйство, а мощный, местами неуправляемый, но все равно текущий к одной цели поток. Все что-то делали, помогали друг другу, весело перекликались, и Анчар увидел то, что всегда хотел увидеть - каждый, как ему казалось, был занят Делом, старался организовать свой вклад. Для каждого это было личным, а для всех общим. Здорово-то как! Да, может, порядка не хватало, но зато настрой был ого-го какой! И мертвый офицер как нельзя лучше оттенял эту картину: хороший ты, плохой (а наверное, не такой уж и плохой - иначе бросили бы его солдатики на улице) - не стой на пути. Или отойди в сторону, или присоединяйся. Вот это уже было похоже на паровоз, а не на буйное море, на поверхности которого люди болтаются, как щепки.
Алексей почувствовал небывалый подъем - совсем не такой, как когда стрелял в городовых. Тогда это было приключение для него одного, теперь это было общее и великое дело. Он приободрился, подумал о том, что и их задание не такое уж мелкое, жалкое, а вовсе даже наоборот, и что потом, возможно, они будут заниматься и более важными делами.
Одновременно Анчар почувствовал, что вспоминает Москву, что соскучился по ней. Его родители жили на Щипке, на юге, а торговая академия, в которой он проучился год, пока не решил уйти на завод, чтобы вести там революционную деятельность, располагалась на Покровском. Но в этой части города он тоже иногда бывал - и не только в театрах и кафе. Он помнил скамейку на Патриарших прудах, и как они встречались с Заславским в табачной лавке, и квартиру в Хлебном переулке, которую никак не мог найти в первый раз, где собирался кружок.
За пять лет в эмиграции он накрутил себя, что чугунно-верноподданическая Москва, где его продали не за понюшку табаку и потом из-за этого предательства отобрали два года жизни (да что там? всю предыдущую жизнь) - больше не для него. Он приучил себя, что никогда не будет ходить по этим улицам с ощущением, будто это его город, родной город, а только оглядываясь, с ясным пониманием, что это город полиции и надзирателей - и теперь ему было несколько совестно перед Москвой. Но это было приятное чувство. "Видишь я на самом деле какая!" - говорила ему Москва, и от этого было тепло и щекотно. И грустно.
Анчар знал, что никогда уже не вернуться ему в дом на Щипке, и не лечь в свою кровать, и не обнять родителей. Вернее, все это сделать было можно, но чувства родства, корней, вросших в землю он уже не испытает. Слишком рано он от них оторвался. Он помнил, что родители даже не пришли попрощаться, когда его отправили в ссылку. Это был больше не его дом. Но город теперь был его, и кисло-сладкое торжество заставляло его улыбаться, глядя на баррикады и мертвого офицера. "Дом? Детство? Забудь о них", - говорила Москва. - "Теперь все у нас будет по-другому".
***
После Кудринской пустые переулки уже не казались такими тревожными, а к отзвукам пальбы он очень быстро привык, и уже вслушивался в них не с озабоченным любопытством, а пытаясь понять, где же стреляют больше, а где поменьше. На севере стреляли много.
Вылетели сани. Это видно и был "рабочий красный крест" о котором болтали на Прохоровской мануфактуре. Анчар проводил взглядом сани и подумал, что если все так, как говорит доктор (без подробностей, но по голосу было понятно, что он не шутит и не пересказывает слухи) вряд ли Марсианин сильно поможет брать вокзалы. Да и Медведь не факт, что до вокзалов доберется со своим воинством. Но надо было идти дальше.
А идти дальше Анчар не хотел. Он не хотел тащить Гертруду прямо в бой. Хотя это и было чертовски интересно, и все же вдруг он отчетливо понял, что представлял это по-другому. Что в бой они попадут потом, когда встретятся с Марсианином или Лёнькой, вольются в их дружину, получат оружие и пойдут брать вокзал, и вместе будут наступать или отступать, и будет понятно, куда идти и от кого бежать. И там могут даже убить или ранить, но это будет осмысленно и... нормально? И это было право каждого - участвовать в таком деле. Но вот встрять вдвоем посреди побоища между другими какими-то дружинниками и солдатами - нет, это было совсем другое, непонятное, очень опасное, бестолковое и совсем для Гертруды не подходящее.
Анчар хотел бы зайти в какую-нибудь кофейню, выпить кофе с булкой и подумать об этом. В Москве пили в основном чай, и дома у него пили в основном чай, а вот в Люцерне и потом в Женеве он стал пить кофе каждый день, как это было заведено в Европе, и очень полюбил. И сейчас ему не хватало этой чашки, чтобы собраться с мыслями. И есть тоже хотелось - живот, переварив съеденные у Медведя в кабинете ломти хлеба, уже начинал урчать. Только все кофейни вокруг были закрыты, да и времени рассиживаться не было.
Все опасения Анчара оправдались, как только они высунули нос на Тверскую. Алексей начал внутренне подбираться еще в самом начале Мамоновского, и с каждым шагом по направлению к глазной больнице, стоявшей на перекрестке переулка и Тверской (на зрение Алексей никогда не жаловался, а вот Заславскому здесь, кажется, выписывали очки), напряжение его росло.
Хряско топая по неметеной улице, мимо пробежали солдаты, и Анчар, напряженный, как струна, подумал, что это хорошо, что сейчас пробегут следом за ними восставшие, и они с Гертрудой прошмыгнут поперек опасной Тверской в манящий своей тенью Дегтярный. Но увидев безумные, яростно-испуганные глаза дружинника, прицелившегося в него, сразу передумал. Подпольная работа научила его, что там, где рискуешь жизнью, надо рисковать, только если знаешь шансы, а если не знаешь - не лезь. И тут не надо было лезть - саданут пулей не те, так другие, и что потом делать? Где искать доктора? На какое-то время Анчар замялся, пытаясь понять, как будет идти бой. Одновременно, как наблюдатель, он отметил, что люди стреляют друг в друга, но стреляют, чтобы выстрелить, а не чтобы убить. Убивать человека, который ничего тебе не сделал, людям сложно. "А мне - легко было?" - вспомнил он опять утреннюю перестрелку. - "Почему?"
И тут бухнули пушки. Алексей в военном деле разбирался слабо и, наверное, на вид не отличил бы шрапнельный снаряд от гранаты, а пушку от гаубицы. Как работает шрапнель он представлял себе смутно. Но само слово было ему хорошо знакомо из газет, в которых (вопреки тому, что кричал теперь дружинник), захлебываясь кровавым восторгом, писали, как целые полки японцев были истреблены до единого человека шрапнелью и пулеметами под Мукденом и Порт-Артуром. Потому слово это было страшное, и когда он его услышал, весь мир сжался в копеечку.
- Ложись! - заорал Анчар и повалил Геру на мостовую, неумело прижав к земле за плечи. Мозг его работал лихорадочно и быстро. Увидев страшный осколок и поняв, что прилетел он от места разрыва, а не от самой пушки, Алексей сразу же подумал, что такой хоть и может покалечить и даже убить, но каменный дом насквозь не прошибет.
- На другую сторону! - крикнул он и за руку потащил Геру влево, чтобы укрыться под стеной Глазной больницы, и там тоже пригнул ее к мостовой и пригнулся сам.
"Рикошет!" - вспомнил он еще одно военное слово. "Может рикошетом задеть! От той стены." Надо было спасаться.
- Назад в переулок! Переждем там! - решился он.
На первый взгляд надо было обходить Тверскую. Но как? Направо была Страстная площадь, и уж там-то не проскочишь - точно заметят, и тоже могут полоснуть для острастки. Налево - нужно было идти дворами до самой Садовой, а это долго. Да и бой мог туда докатиться, пока они будут пробираться по переулкам. А можно как раз там и попасть под эту жуткую шрапнель. Следовало, кажется, подождать развития событий здесь.