Прибыв на место, Анчар замолчал. Он вообще теперь больше молчал, смотрел по сторонам, пытался понять, как происходит восстание. В общем, неудивительно, что его приняли за шпиона. Но Медведь его хорошо знал и он хорошо знал Медведя, и проблем возникнуть не должно было. А даже если и не Медведь, то что? Ну, посадят в подвал, что, расстреляют его сразу? Нет, не расстреляют. Тем более, он других назовет, кто его знает.
На этот счет Алексей был спокоен.
Оставалось только ждать. Пока он мог согреться — на реке был ветер, и только войдя в тепло, Анчар понял, как закоченел. Еще хотелось курить, есть и действовать.
Рядом с ним в коридоре оказалась какая-то барышня в шубе лет не то двадцати, не то больше, не то меньше — за бледностью лица и не разберешь. Она что-то там проговорила по-французски, с каким-то не то акцентом, не то выговором, и Анчар подивился, так странно было видеть ее здесь среди простоватых рабочих и выспренных студентиков: на курсистку она не походила из-за шубы и потому что выглядела недостаточно глупо. Анчар молча кивнул на ее слова и принялся с интересом её разглядывать, не особенно стесняясь — должны же быть какие-то привилегии у арестанта?
Но арестанство его долго не продлилось.
— Спасибо, товарищ, — поблагодарил Анчар своего "конвоира", проверив патроны в барабане. Хуже нет, чем когда надеешься на оружие, а оно не стреляет. Ну, слава Богу, или кому там, эти олухи его разряжать не стали. Да и вообще револьвер у него забрали, а патроны нет.
Портрет царя в плевательнице Анчара не очень впечатлил (в эмиграции много и открыто ругали царя), а вот увидев хлеб, Алексей сразу накинулся на него. Кокаин, конечно, притуплял голод, да и азарт, страх, пули — все это затеняет чувства голода, холода, жажды, только потом они с удвоенной силой тело сводят. Тут как с алкоголем — все, что нипочем под хмельком, потом отдается будь здоров. Пьянит все же бой. Пьянит борьба.
— Из... Женевы... Газеты... Сбросил... Когда казаки... Пока ехал... Не знал... А вот приехал, — он, наконец, прожевал. — Сразу в дело. Мы на тройке с Деевым со станции поехали и двоих положили прямо с неё из наганов. Как Чацкий с коробля на бал! — просиял Алексей. Он все еще не верил во все, что происходит: тело передвигалось, жило рефлексами, а мозг воспринимал картину отстранённо, как задачу, которую надо решать, а не как огромное явление, которое надо осмыслить. И городовых оказалось ничуть не жалко. И даже мысль не закралась, что есть у них где-то семьи, седые отцы, тихие мамаши, сопливые дети. А, все равно. Было и было. И хорошо было. Тогда хорошо было, а теперь неважно.
— На разъезд налетели на Дорогомиловской, вот и выбросил чемодан! — Анчар отряхнулся от крошек. — Чаю нету? С утра не ел, не пил. Да чего я-то рассказываю!? Ты рассказывай! Что тут творится у вас? По перву смотрю — такой бардак, прямо прости господи! Известно, кто главные, что делать? План хоть у кого-то был?
Тут в коридоре раздались какие-то женские вопли, и внутрь практически ворвалась барышня из коридора, которая, как оказалось, вполне изъяснялась по-русски. Анчар ухмыльнулся её бойкости и высокопарности её слов. Если человек прошел ссылку или каторгу, он так говорить не будет. Красивые выражения — верный признак революционера домашнего, согбенного в духовном смысле, и вот, расправившего плечи, и думающего: что происходит со мной — это и есть настоящая революция, а вокруг — так, следствие.
— Каретный — это же в двух верстах? — уточнил Анчар. После ссылки и эмиграции Москва отчасти позабылась.