— Э, да ты, брат, самое то пропустил, — улыбнулся Черехов на рассказ о питерском заключении собеседника. — Что табак, что еда из ресторанов... Ты, брат, самого-то не видел, революции не видел. Это... черт тебя дери, это захватывает! Описать не берусь. Это знаешь как? Как будто ты мечтал с детства о чем-то, ну там, о море, о яхте, или об горе Эверест, скажем, и привык мечтать, как о невозможном, а потом — рррраз! — и вот оно, руку протяни! Белая-белая верхушка на солнце искрится вся, искорки! Но потом, конечно... словом, видно, что еще бороться и бороться. Зря ты, уходишь, зря. Сейчас самое время для борьбы. Не такое, чтобы сливки снимать, это да, но нужна сейчас борьба.
Он сказал, немного смешавшись в конце, недовыразив свое сожаление, потому что побоялся, что Керенский сочтет его слова обидными. Керенскому он не очень доверял, поэтому про сверкающие вершины говорил, и вполне искренне, а вот про то, где и что конкретно делал в декабре, старался помалкивать.
Конечно, черехов-малыш подсунул мелкую, разночинную мыслишку, мол, тебя, Сашка, не в пропитанные революционным духом Кресты, тебя бы в Алзамай на месячишко, вот бы ты, по-иному запел, но обсасывать эту дребедень Черехов у себя в голове не стал — во-первых, уже столько раз это было передумано про самых разных людей, именовавших себя революционерами, что идея утратила привлекательность хрустящей свежей постели, в которую падаешь с размаху и погружаешься в крахмальный простынный дух. А во-вторых, немного посмотрев людей, Алексей уже и не считал свою судьбу такой романтично-ужасной. Ну, побыл в ссылке немного... И что? Не каторга, не рудник. Люди, правда, там дрянь по большей части были, ну так и что же? Хорошие люди везде как самородки — в тоннах пыли и камней один отыщется.
Керенский, как чуял Анчар, самородком не был, но, как оказалось в следующую минуту, и не зря воздух коптил.
Жадно выхватывая из гомона человеческих голосов каждое слово собеседника, Черехов чувствовал, какая удача свалилась почти что прямо с неба! Тут, в Москве, многовато было людей, знавших его в лицо, а в Нижнем работать будет попроще.
— Взрывчатку найдем! — уверенно кивнул Анчар, отхлебнув разом пол-кружки, к которой до этого почти не притрагивался. Вдруг жажда проснулась! Пиво было ледяное и очень приятное. Как же приятно было ощущать пиво, хороший табак, с удобством ездить в поездах, вместо того, чтобы на убогих санях трястись по метели — но еще приятнее было сознавать, что ты сверхчеловек, что ты готов рискнуть и лишиться всего, что там пива, жизни готов лишиться! И через это ощущать, что, вот мол, пива этого ты достоин поболе, чем те, другие, кто пьет его просто так, кто не носит в саквояже динамит.
Выслушав детали относительно волжской ячейки, Черехов из последних сил дождался, когда человек, о котором говорил Керенский, наконец придет. Анчар ничего особенного от него не ждал, и потому увиденным не был разочарован: да, напоминал этот интеллигентный малый юношу бледного со взором горящим. Но Алексей давно зарекся судить о человеке по первому впечатлению. В терроре люди часто преображаются, становятся не тем, кем казались. Становятся собой настоящими. Даже если этого настоящего не узнают потом ни друзья, ни родители.
— Душан, — протянул он руку новоприбывшему. — Это имя. Пойдемте отсюда. Спасибо, Саша, бывай. Удачи, чем бы ты там ни занялся!
Брякнул мелочью по столу, расплачиваясь за пиво и, взяв одной рукой под локоток лопоухого интеллигента, а другой подхватив шляпу, раздвигая ею толпу и отмахиваясь от шныряющих половых, двинулся к выходу.
Говорить с этим, новым, надо было наедине. Керенский спасовал, вышел из игры.
— Вы платформы какой придерживаетесь? Или так во все это встряли? Или своей какой-то идее? — спросил Черехов у этого нового, когда они спустились по Сретенке до бульвара, и остановившись у ограды, провожали взглядом трамвай. Вопросы о том, кто ты, откуда, где был и кому кем приходишься — неприличные в нашем деле. А вот во что веришь — вполне уместный. — У вас папирос, кстати, нет?