Револьвер пахнул дважды — кх! кх! — в заснеженном поле звук быстро потерялся, ушел без эха, как в подушку. Не было оглушительного раската, а ветер сразу развеял легкий дымок. Черехов еще подержал палец на крючке, выбрав свободный ход. Потом подошел, наклонился, с осторожной брезгливостью ссутулив спину и прикрыв себе лицо снизу рукавом, выстрелил Семену последним патроном прямо в лоб.
"Вот. Я сделал. Сделал," — звучало в голове спокойно, но почему-то не ликующе. Звучало с явным облегчением но и с тревогой за будущее. Тревогой, на которую сейчас нету сил.
Нельзя было сказать, что Алексей вымотался, но, конечно, перевести дух хотелось. Он опустился на колени в снег, сел на ноги, словно сложившись. Взгляд его не отрывался от мертвеца. Не глядя протянул он револьвер подбежавшему машинисту.
Жалости к Семену он не чувствовал. Но и ненависти тоже. А вот к самому себе вопросы были. И он задавал эти вопросы, как доверчивый ученик спрашивает мудрого учителя, задавал их от черешенка-исполнителя великому Сверх-Черехову. Только тот не отвечал. Он вообще куда-то исчез. Несмотря на присутствие Кржижановского, Алексею сделалось одиноко, настолько, что даже заныло под ложечкой. Он почувствовал себя очень глупо: обманутым, использованным. Не Шинкевичем даже, нет — самим собой.
"Дьявольщина какая-то," — подумал.
Надо было что-то ответить — во время схватки так торопился, что вопрос про провокатора повис в воздухе. Его сшибло револьверным краханьем, но снегом запорошить не успело, и вот теперь он лежал на земле, где-то у самых валенок убитого, и Черехов поднял его, чуть повертел в мыслях и ответил:
— Да. Провокатор. Это, Глеб, урядник наш, Семен. Он Шинкевича поймать и убить хотел, а меня помогать заставлял. И вам бы тоже досталось. Так-то вот.
От лжи сделалось легче, но он все продолжал смотреть, не отрываясь, на застывшие глаза, на пятна крови, на судорожно, не до конца сжавшуюся пятерню Семена. Сам бездумно зачерпнул горсть снега, но не донес ни до рта, ни до лица, подержал у подбородка и выбросил, когда ладонь уже начало жечь холодом.
Вытер руку о подол и наконец повернулся к машинисту.
— Что с санями сделаем? — спросил так, будто что делать с телом, было уже решено и проговорено.