Несмотря на раздутое эго и чувство собственного превосходства (кажется, обманул все-таки урядника!), когда Семен повернулся и посмотрел на Черехова перед самым задуманным ударом, тот едва не вздрогнул от неожиданности. Сухо кивнув своей жертве, он покрепче сжал нож в карман.
И тут его словно преобразили: ладони вспотели, сердце затрепетало, как подбитая в крыло куропатка, плечи ссутулились от бремени надвигающейся развязки, о которой знает только он.
"Господи! Неужто справлюсь!? Это что ж, вот ножом прямо сейчас?! Вот прямо ударить?!"
Показалось, что тот человек, который пару минут назад говорил себе: "Убить, потому что он предложил невыносимое!", что это другой был кто-то — сильный, храбрый, решительный, высокий, с чистым, ясным умом. Да-да, сверх-Черехов. А этот, который сейчас достает уже осколок лезвия из кармана трясущейся ручкой, — это совсем другой, маленький Черехов-исполнитель, черешонок-чертененок, вчерашний гимназистик. Хотя казалось бы, сколько лет уже прошло.
И конечно, черешонок чуть все не испортил: и ударил слабо, и вкось, и кое-как. Но хорошо, что сзади его подпирал своей волей уже казавшийся великим Сверх-Черехов, ниспровергающий, видящий, спокойный даже в гневе. И помня о нем, Алексей ударил во второй раз и разозлился, страшно разозлился, когда почувствовал, что нет, опять не кончено.
Взглянув наконец в глаза Семену, в первый раз после того, как ударил его в спину, но не чувствуя никакого стыда, а чувствуя пока что плохо знакомую звериную злобу, Алексей выдавил глухо прошедшее под напряженными желваками и покинувшее сведенный судорогой рот:
— Мррразь!..
В этот момент каким-то краешком сознания он отметил, словно в блокнотик записал, что ненавидит сейчас Семена не за что-то: не за свою ссылку, не за Шинкевича, не за сивушный дух в избе, не за данный уряднику властью револьвер, а потому что тот, другой Черехов, сверх-Черехов, приказал этому, нынешнему, слабенькому, еле проколовшему полушубок ножом: "Возненавидь и убей!"
То что злоба его не есть спонтанная ненависть человека к человеку, по сути отвратительная, а только временно нужная и полезная, даже необходимая часть чего-то большего, Дела, так понравилось Алексею-черешонку, что он враз успокоился и мгновенно полюбил себя таким: оскаленным, вспотевшим, с мокрыми ногами и окровавленной грубой железкой, зажатой в кулаке. Ну и что же, что некрасиво? Зато настоящее! Зато нужное!
Семен побежал прочь, но мысль отступиться, не переходить черту, оставить урядника и бежать без оглядки с Алзамая, пусть обагрив руки, но душу не запятнав убийством, эта мысль быстро покинула голову Черехова, как пустая гильза барабан револьвера. Он догонит и убьет его — не потому что хочет или не хочет, а потому что сверх-Черехов так приказал.
— Ну-ка дай-ка! — протянул Черехов руку к Кржижановскому, мысленно похвалив его за твердость и поругав за плохой прицел. Голос его звучал спокойно и живо, как будто он попросил кочергу, чтобы помешать угли в печке. И нетерпеливо добавил. — Живей!
"Догоню и бац! - между лопаток!" — решил он. — "Главное, на бегу не палить. Догнать - и наверняка."