...Вот представьте себе: вы сегодня, в России 2018 года, задумали теракт. Вот достало вас все происходящее, и вы прозрели: "добро должно быть с кулаками". А в кулаке должна быть бомба. С чего бы вы начали? Как бы вы выбрали среди многочисленных коррупционеров, держиморд, пропагандистов, законотворцев, продажных судей и просто верноподданных идиотов того, кто достоин вашего риска, а может быть и самой вашей жизни, если придется умереть, убивая?
Чем бы руководствовались? Нашли бы рациональные критерии? Поддались эмоциям и порыву? Рассчитывали бы доступность жертвы или ее значимость? Да-с, вопрос!
Вот и у Елизаветы Михайловны выбор был велик, сомнений было много, а соблазнов и того больше. Разум подсказывал: нужно искать "уязвимое место" - того, кто часто выезжает по частным делам, к кому доступ попроще, кто побеззаботнее и поувереннее чувствует себя в революционном хаосе. И тогда нужно сейчас присмотреться получше к "артистам на помосте".
С другой стороны, совесть объясняла рассудку: "важно, чтобы по заслугам!" Каждый ли государственный человек достоин смерти? Хочется думать, что да. Но не всегда выходит.
Однажды Лиза, например, столкнулась с семьей Унтербергера возле ресторана Пяткина на Рождественке. Бывший губернатор любил свободно, «запросто», посещать общественные места. Кажется, ему до всего было дело – от старых мостовых до чистоты воротничков у половых в «заведениях», словно вся губерния была одной большой военной казармой под его началом. Но больше всего внимания Павел Федорович уделял противопожарным мерам. Он боялся огня, сам несколько раз тушил пожары еще во Владивостоке, где градоначальствовал до перевода в Нижний Новгород. А тут стал притчей во языцех со своими указами о противопожарных «мерах для домохозяек»*…
Была весна, только-только сошел снег, пару недель оставалось до Пасхи. Лиза шла по Рождественке в сторону Кремля, задумчивая после собрания партийной ячейки. Она узнала о плане Савенкова, «приговорившего» Унтербергера за арест Заломова. Ей ярко представлялись картины разгона демонстрантов в Сормове, о которых сейчас шумели повсюду, но к гневу и ненависти примешивалось что-то едва уловимое. Что-то вроде сочувствия этому усатому старику, испугавшемуся, что дело дойдет до вооруженного бунта…
И вдруг – вот он. Выходит степенно из узких дверей ресторана. Сам придерживает двери, выпуская тонкогубую невзрачную жену, трех дочерей, младшего сына. Медленно спускается по крыльцу, потягивает влажный мартовский воздух, подает руку почему-то младшей девочке – голубоглазой, белесой, какой-то ужасно жалкой… Ба-аааа-бах! – в двухста шагах от Лизы и в ста пятидесяти от губернатора раздается взрыв, и столб пламени вздымается выше человеческого роста!
Она вздрогнула всем телом, моргнула от неожиданности, инстинктивно отшатнулась назад, и в голове пронеслось: «так вот запросто? Без подготовки?!» Но посмотреть вперед, на источник взрыва не смогла – не могла оторваться от губернатора: большой лысыватый человек в красивом мундире лежал на маленькой испуганной девочке, прикрывая ее своей огромной спиной от возможной опасности. И Лизе показалось, что она и прыжок его львиный, сбивающий дочку с ног, отбрасывающий от взрыва, видела…
Топотали по мостовой городовые и охрана, суетливо отступали назад в ресторан жена и дети, растерянный татарчонок из соседнего трактира, из-за неловкости которого и «возгорелось пламя», размазывал по черной от сажи щеке мелкие слезы ужаса… А Елизавета Михайловна стояла в оцепенении и смотрела, смотрела, как встает Унтербергер, как неловко отряхивается, поднимает дочку, берет на руки. Как он раздражен и испуган одновременно. Как при этом ласков и надежен для хрупкой девочки. Только грубые руки городового, оттеснившие Лизу вглубь переулка, заставили ее очнуться. Домой она шла совсем потерянная, внутри боролись восхищение губернатором и жалость – почему-то к себе. И злость – на себя же: «какого чорта, Лиза?! А как же рабочие?! Как же их голубоглазые дочери?!» Поднимаясь в квартиру, Лиза вдруг обнаружила, что в глазах у нее стоят слезы, и от того в полумраке лестницы, совсем уж ничего не видно.
…Однако, сейчас, когда надо было выбрать жертву, после голоса совести, призывающей выбирать «самого зловредного» управителя, вступал и еще один голос. Мы с вами назвали бы его «амбиции», а в 1906-м его по-прежнему именовали «гордыня». Да, пора признаться себе - Лиза хотела прославиться. Она называла это «прозвучать», имея ввиду впечатление, которое организованное ею убийство должно было произвести на общественность и властьпридержащих. После 1905 года это было не так-то просто: когда рабочие стреляют в генералов из-за самодельных баррикад самодельным пушками, что может значить какой-то подорванный бомбой начальник охранки? Будь трижды виновен в преступлениях – теперь это всего лишь «контратака» власти. «На войне, как на войне», - повторяют обыватели. И даже те, кто пару лет назад твердил в гостиных о необходимости перемен, теперь вздыхают об утерянной «стабильности» и сочувствуют «защитникам внутреннего спокойствия», уже их, а не бунтующих рабочих и бомбистов-эссеров, называют жертвами…
За этими размышлениями Лиза добралась до толпы перед зданием Ярмарки. Как и рассчитывала, она легко смогла продвинуться к помосту – перед ней расступались, мягко, не раздражаясь, давали место барышне. Пару раз пришлось поздороваться и улыбнуться – какие-то знакомые отца, вероятно. Пахло потом, патокой и разогретой солнцем пылью. Громко и нестройно играл оркестр. Кажется, основные речи уже были сказаны, и теперь чиновники неловко толпились на украшенном помосте, оглядывались, не понимая, от кого же должен поступить сигнал расходиться. Лиза сразу выхватила взглядом генерал-губернатора – черноволосый, красивый мужчина с лицом разночинца, о чем-то оживленно беседовал с представителем купечества – полноватым «жилеточником» с чуть вьющейся бородкой.
«Фредерикс – странный, - думала она, - то вальяжен до бесстыдства, то напряжен и взневрлён в высшей степени. Должно быть, у него много смятения, и он сам не решил, что же ему делать в этой заварухе. А ведь надо при этом производить впечатление «надёжи и опоры». В таком состоянии легко потерять бдительность».
Чуть правее от Фредерикса стояли и перешептывались, чуть наклонившись друг к другу, Сергей Иванович Бирюков (вице-губернатор, добродушный либерал-помещик с дон-кихотовской бородкой) и начальник губернского жандармского отделения, генерал-майор Антон Иванович Левицкий (словно с парадных французских портретов сошедший, известный всей губернии безбожный взяточник).
Лиза чуть прищурилась и напряглась, словно захотела расслышать, о чем они говорят. Но вместо этого вдруг поймала обрывки разговора двух мужчин средних лет слева от себя: «Больше тыщи рублей не доплатил Смирнову за мебель в Москве… - Как это? Просто не заплатил? – Да, вот просто, Иван Иваныч, что дозволено Юпитеру, как говориться…» Лизу опять затошнило. Почему-то последнее время разговоры о мздоимцах и казенных деньгах производили на нее впечатление большее, чем рассказы о жестоких расправах. «Господи… Руки бы оторвала сама, без всякой бомбы! Как же я устала на это смотреть… Мерзость!.. И ничего же не помогает – ни суды, ни указы! Вот бы, как на Востоке – просто отрубать им руки… и головы… за каждую копейку бы…»
Но вдруг лицо Лизы залилось краской, она буквально вспыхнула и даже вдохнула резко, а выдохнуть не смогла. Это была ненависть – настоящая, животная, такая, от которой вмиг исчезают из головы все мысли. Ее глаза встретились с жестким взглядом из-под собольих бровей: ротмистр Николай Трещенков бодро спускался с помоста, вглядываясь в толпу. Бобрик на голове, тусклые эполеты, сверкающие пуговицы и… резкие движения садиста.
Это был самый худший выбор со всех точек зрения. Начальник охранки окружен вооруженными защитниками почти круглосуточно. Он быстр, ловок, бдителен, смел, жесток, подозрителен. Он – «идейный» охранитель режима и даже если бы кто-то вздумал задушить его, сонного, подушкой, он бы яростно отбивался и без сомнения победил! К тому же, его уничтожение не могло принести ни славы, ни облегчения народу. Одного начальника филеров и провокаторов убиваешь, - на его место приходит другой, еще более страшный и отвратительный. Но…
Лиза уже понимала: она выбрала. Ей невыносимо просто, что он живет с ней в одном городе, дышит одним воздухом, ходит по той же земле… Он – это воплощение самого худшего в человеческом роду – презрения к слабым и железной уверенности в правоте и превосходстве силы и власти. Правители – по идее ли, по страху ли, из интереса или из бахвальства, - не важно! – но что-то делают и хорошее. Города строят, земли защищают, культуру поддерживают. Но эти… Нет. Эта порода совсем другая. В ней нет ни капли смысла, ни капли пользы! Только тупая уверенность: всё и всегда должно оставаться как есть! Каждый, кто хочет «переменить участь» - враг. Каждый, кто смеет просто УВИДЕТЬ недочеты, гниль и несправедливость - должен быть уничтожен. Ни чиновник-вор, ни генерал-убийца, ни заводчик-эксплуататор, но тот, кто возмутился их деяниями. Самым безжалостным образом.
Лиза поняла, что дрожит от ненависти. Дрожит всем телом, внутри которого страшно бьется сердце. Нужно выбираться из толпы, - решила она. Главное – не видеть больше этого легавого пса, а что уж дальше – потом решится. Обратный путь на набережную показался Лизе вечностью. Но зато, выбравшись, она ощутила на лице свежий речной ветер, увидела солнце в воде и задышала ровнее. «Надо же… нужно платье сменить», - со смущением подумала Лиза, обнаружив на светлом сукне темные круглые подтеки пота прямо под мышками. Не оборачиваясь, она двинулась в сторону ярмарочной площади, но вдруг заметила легкую конку прямо у моста. Окликнула, села и, откинувшись на спинку, прикрыла глаза. В голове стучало: «Решено… решено». И больше никаких мыслей не было. Чем дальше удалялась Лиза от Главного дома, тем спокойнее ей становилось.