Эван сидел в тишине, с зажатым в руке ингалятором и смотрел на группу в каком-то лёгком неверии. Он банально не верил, что всё это реально происходит. Крюковолк вернул Рубикона в обмен на Штормтигра. Сам Эван… поступил бы он так же?
Мужчина точно не знал.
У него сейчас было хриплое и прерывистое дыхание. Эван сильно нервничал. Он делал затяжку за затяжкой, чтобы немного облегчить боль в груди: слишком много выдыхал споры, из-за чего астма (а именно свою астму он некогда модифицировал с помощью грибка) давала о себе знать чаще, чем хотелось бы. Всё горло жгло от раздражения. Учёный просто думал о чём-то безрадостном.
На вопрос Хлои, Киршнер указал на два массивных плюшевых медведя, что сидели в углу помещения. Это были две из трёх плюшевых игрушек в человеческий рост, которые тинкер привёз с собой из дома, когда команда бежала из города. Именно между ними затаился ящик с текиллой. “Посмотри под лапой у Тиндерса”, — свойственным ему корявым (когда нервничал) почерком написал бирюк, указывая на мишку с красным шарфиком на шее.
Все уже основательно набрались. Рубикон был в невменяемом состоянии и даже предлагал свою руку на опыты. Для Эвана такое предложение было… просто оскорбительным! Было видно, как он потихоньку закипает от слов Роджера, но потом гнев внутри него просто выгорел и он остался сидеть в кресле с блокнотом и карандашом на коленях. Просто закрыл лицо руками, пытаясь как-то сосредоточиться и не поддаваться на провокацию.
Его распирали дурные воспоминание и очередной проигрыш… просто жрал тинкера изнутри, поэтому когда его жена зашла с закусками, он передал ей мысленную команду просто уйти спать. Ему не хотелось даже видеть сейчас Кристину, хотя она была единственной его радостью — теперь же, глядя на неё он испытывал только боль и сожалени, как и при взгляде на плюшевых медведей — её один символ его провала в жизни.
“Заменять одну руку — нет смысла”, — написал Эван в блокноте, показывая написанное Рубикону, — “В большей части моего теха сейчас нет смысла. У меня нет ресурсов на высококлассных тех. А мелкие модификации требуют хирургического вмешательства во всё тело или имплантирования симбиотом”. Пару секунд сидел ровно.
“А копаться у себя в потрохах или в голове никто из вас мне не позволит. Даже если Хлоя мне не доверяет, то вы двое и подавно. Я больше не хочу никого улучшать насильно”, — последнюю фразу он написал чуть крупнее прочего. Подсел к окну, глядя в ночную темноту и развернувшись к группе спиной. Это был плохой день.
Когда-то и он хотел быть… героем. Помогал детям. Хотел помочь так точно! Даже примкнул к волонтёрскому движению, чтобы попасть в больницу с ребятами, у которых были онкологии. У Джереми Тиндерса был рак поджелудочной. У Итана Буша — лейкемия. А у малышки Эби… была астма, как у меня самого, и такие же строгие, безучастные родители: Эван думал, нет, он истово верил, что с ней точно получиться! Но… не вышло.
Его система восстановления сработала только с четвёртого раза, когда тинкер протестировал её на себе. После этого было много попыток, чтобы всё сработало как надо. Но на другом человеке, кроме него, весь тех приживался от разу к разу. Эвану приходилось искать причины этому и определённые предпосылки к работе различных культур. Всё дело было в выбранном материале и опыте.
Он прошёл через столько попыток, столько сожалений и столько дерьмовых экспериментов, что те случаи, когда изобретённые им организмы оказались стабильными и хорошо действовали вселяли в Киршнера гордость. И поэтому же он впадал в ярость, когда окружающие принижали его творения. Когда относились к ним как к какому-то уродству. А ведь он хочет просто помочь другим людям!
“Нет ничего плохого в том, чтобы действовать как крыса. Стыдно действовать глупо. Мы действовали глупо. Как в тот раз, с Лу и Уиллом”, — написал Эван вновь в блокноте, — “Нам надо было проглотить свою гордость и не лезть на кейпов с самого начала. Как надо было проглотить гордость и кинуть фургон с людьми в тот раз. В противном случае, мы продолжим проигрывать. Снова и снова”.