Василю сказали послушать. И он слушал.
С удивлением, со страхом, переходящим в глубокую мрачность на лице, но слушал и не перебивал.
- Поединок чести, це одно. - Наконец, после тяжелого молчания, заговорил кислевит - Но вбивати господаря в его же доме... Он дав нам крышу над головою, пищу. Навищо вбивати? - Спросил прямо, глядя куда-то в древнюю каменную стену - Коли дерешься, раз без этого не обойтись, то можливо же и ранить... - Казалось, нарушение нерушимых законов гостеприимства поединком было для кислевита чем-то немыслимым - Не насмерть. Чому не так? Це же человек, а не нечисть лесная, не бандит.
И потом Василь снова замолк, и по усталому, бледному лицу, по нахмуренным бровям было видно, что он усердно думает.
Наконец, утерев со лба испарину, заговорил опять. Без злобы или гнева, в Василе их не было. Только усталость и боль от раны.
- Одному нельзя. Це смерть, якщо не от вил, так от ран. Я не лекарь. Ликувати себя не сможу. - Василь, наконец, смотрит на Франческу, и в глазах нет никакой стали, ничего, кроме болезненной усталости и глубокой вины за только что принятое решение - Я пойду в Нойхафен разом со всеми... Не сгину один в дороге, не сгину тут, один. Я... - Осекается Василь, видно, что слова даются ему тяжело. Не от ран, а от того осознания, что он уходит и бросает, тем самым, своих товарищей - Я вже не сможу вам ничем помочь. Только помехою буду. - Голос Василя совсем теряет силу, он словно бы просит прощения за какой-то жуткий и отвратительный грех - И тому повинен идти со всеми.