Дятел был олицетворением Голода. Словно конь вороной третьего из всадников шептал ему на ухо про вино и ячмень - и Чонка с жадностью забрасывал в себя пищу.
Он начал с привычного ломтя черного хлеба - да не черствого с плесниной*, а душистого, ноздреватого и мягкого - ажно из самой печи! Да головку лука вприкуску.
Затем горстями зачерпывал ароматную кашу и отправлял ее в пасть. Подумал сперва, что с тараканами - ан нет, какие-то заморские ягоды, сморщенные, сладкие, рыжего и черного цвета.
Был и горячий бульон, да такой наваристый, что, не отбери Мымра памятную ложку - стояла бы в нем! Обжигаясь, прихлебывал его из узорной пиалы - целенькой, не отколотой!
А на кухню пожаловал не иначе, как рыцарь. Эту братию Дятел научился признавать по полному благородных порывов лику, всемирной печали в глазах и какой-то своей, особенной породе. Вот и этот, однорукий - не свой, не чужой. Вроде как и к господам имеет отношение весьма слабое, коль на черную кухню приперся, а тоже "дайте-подайте!".
Одного не поймут его круга люди - не ровня вам чернь, а вы не ровня господам. Вот и стоят, с тяжестью самовольно взваленных обетов на плечах, меж мощеного тракта, по которому ездит в каретах знать, и полными дерьма канавами, где простой люд босиком ходит. И стоят, и мечутся, и тем угодить, и этих не обидеть - и никак в толк не возьмут, что идти вперед надобно!
А потому Оскар, нажравшись от пуза, мутными глазами глядел на вошедшего, довольно обсасывая куриный мосол.
И, когда господин де Брюссеир(но этого имени Дятел покуда не знал) приступил к трапезе, Чонка с громким, на всю кухню, хрустом, раскусил кость и принялся ее медленно и вдумчиво жевать. Все так же вытаращившись на незнакомца - не мигая.