Раньше Василий любил морозец. Ну да, щиплется, но зато и бодрит, ох как бодрит! На морозе плохо когда? Когда ты в рваном армяке да в дырявых портах плетешься с вязанкой сырых дровишек на спине к дому-развалюхе, где голодные дети в обносках на остывшую печку забились. А когда ты княжий сын, там по-другому: встал с утреца, навернул чугунок каши с салом, поплескал водой в очи, натянул кафтан на меху, да шапку соболью, да рукавицы бобровые. Вихрь уже оседланный, под теплой попоной стоит, стремена инеем покрылись, а сам только фыркает, да снег копытит нетерпеливо. Дескать, давай уже, хозяин, погнали за зайцем или за кем там тебе надобно? Взлетаешь в седло и поехал себе — комары да мухи не кусают, сапогами снег черпать не нужно, следы сверху читаешь да выглядываешь врага али зверя. Кровь на морозце сворачивается быстро, трупы коченеют и не пахнут дохлятиной. Только следи, как бы булат гибкость не потерял, да тетива не порвалась. В кафтане даже хорошо — стрелы ордынские в нем застревают, когда на излете.
Или вовсе велишь сани запрячь с бубенцами, друзей скликаешь, да с цыганами по девкам... эх! На морозе и поцелуи горячее выходили!
А с мороза в княжий терем входишь — шубу или что там с плечь скидаешь: их уже служка подхватит, а сам к столу. Перекрестишься, махнешь водочки, захрустишь огурцом, да щей дымящихся навернешь — аж за ушами трещит!
Но это было давно, там, на юге. А теперь у княжича адски ныл шрам, паном Войцехом оставленный. И напоминал, что даже молодые, знатные и красивые смертны. И Василий был зол и матерился сквозь зубы.
А вокруг были не леса киевщины и даже не степные заставы, а голая тундра. Ветер воет, поземка метет, полозья скрипят да олени ушами хлопают. Тоска!
И не до поцелуев вовсе, хоть Маринка и рядом — надо по сторонам смотреть, а не миловаться. Кощеевцам хоть окорот и дали, да кроме них что ли врагов не было? Как же. Ходят тут бродят и чудища всякие, и люди, от чудищ недалеко ушедшие.
Если кто может себе позволить подумать о жалости и о сострадании, помечтать о том, что будет дальше или пожалеть бедненьких кощеевых воинов — то это не командир. Командир должен думать о караулах, засадах и нападениях.
И то, как ни старался, чуть Оленку не прозевали! Ну тут уж вообще больше никаких сомнений не было. И пела тетива, и грохотало ружье, и секла сабля завернутых в шкуры раскосых охотничков. Была отупелая злоба на всех, кто встает на пути и хочет убить. Конечно, их вроде бы в гости не звали... но и лезть без разговоров убивать за диковинку было слишком люто, чтобы еще кого-то жалеть. Подходи — не бойся, уходи — не плачь!
А когда понял, что из-за скатерти они так упорно нападали, разозлился еще больше. Потому как все равно скатерка, не подаренная Фокой чукчам, еды бы им не принесла. Хоть бы узнали, поговорили для начала, чем так вот с костяными стрелами на стальные кольчуги-то лезть. А хотя, ну, узнали бы, ну, поговорили, выведали, и что? Все равно норовили бы всех поубивать, а Фоку взять живым да замучить, чтобы им эту скатерть "подарил". Не, ребятки, разговор с вами короткий. Вы ТАК выживаете? Ну и мы ТАК выживаем. Только вы ради себя, а мы за всех, и значит наше дело правее вашего. И весь сказ.
И детей ему тоже было не особо жалко. Вырастут — и станут такими же. И какая разница, им сейчас умирать или потом тем, кого они убьют? С равнодушием взирал он на лишенные кормильцев семьи. Он таких и на Руси навидался. Тех-то жальче почему-то было.
А потом пошли мерзлые. Тут уж вообще никаких сомнений не было — только сдавленный волей ужас, да усталость, да тоскливое отчаяние: "Что ж вы все никак не умираете?" Хорошо хоть Данька сообразил быстро. Да, в общем, и так бы догадались. Все, что не можешь сразу убить — поджигай, хотя бы попробуй — это было то немногое, что Василий усвоил из методов Поундса.
Ну, не хотите сталью упокоиться, так сгорите, отребье, погрейтесь напоследок. Рощину это было все равно.
И Осьмушу ему тоже было не жалко. С того самого момента, как он, тогда, в Полоцке, обмолвился, что имеет право ему, Рощину, приказывать. Доверять — доверял, потому что как не доверять, если вместе идешь? Но не простил. И страдания, у Осьмуши на лице написанные, о том, что тут де кощеевцы, бедняжки, друг друга ели, и им самим закусывали, не отзывалось у Рощина ничего. "Мало что ли наших детей с голоду повымерло, когда хоругви папаши твоего посевы вытаптывали." Рощина, конечно, можно было обвинить в княжичьей избалованности, да в беспутной юности. Но кое-что он крепко усвоил: если свои тебе коня дали, которого целая деревня почитай кормит, да доспех, который больше стоит, чем обычный человек за год заработает, да обучили науке ратной, да людей доверили, то неважно, княжий ты сын или еще чей: ты твердо должен помнить, где свои, а где чужие, где Наши, а где Ваши. И головой думай, и сердце имей, и где можно крови избежать — избегай. Но наших и не наших отделяй. А Осьмуша был не наш, это Рощин нутром чуял. И хуже того: под нашего подделавшийся. Хорошо, что до беды это не довело. До полной беды.
А могло.
С такими думами ничего особо не радовало — ни огни северного сияния, ни еда со скатерки, ни жар волшебного пера.
А когда дошли до развалин кощеевских, тут вдруг Рощин и понял, отчетливо, что самую важную службу сослужил. Может, будут еще сражения, службы и задания, может, ему еще княжить суждено, а может — так, детей растить, да еще и не в княжьем тереме, а на заставе какой-нибудь забытой. Все может быть. Но уж важнее того, что он сюда всех их привел от застав, никого не потеряв — вот это самое важное и было.
Не весело ему было и не грустно. Но пустовато.
— Да чего уж, — возразил он Фоке. — У тебя голова запасная что ли имеется? Пойдем все вместе. Дорога-то одна на всех. Не зевай, ребята. Кто знает, что там, в руинах этих.