Василий ехал в хорошем настроении. Вся жизнь его словно разгладилась до горизонта и стала куда менее горькой и неопределенной. "Вот, добудем солнце," — думал он. — "А там я таких дел наворочу! Эх!"
Каких именно дел, он пока не знал. И все же будущее представлялось ему прекрасным, как солнечный день.
Что, папа недоволен невестой будет? Ой-ой-ой, беда какая! По сравнению с тем, чтобы отдать Маринку каким-то неведомым чудам-юдам, воскрешающим мертвых детей-чудовищ и разрывающим женщин на части, это казалось таким пустяком. Хосспадииии!
Конечно, жаль было, что матушка оставила их отряд. Но он уговаривать ее не стал. Уж кто-кто, а она понимает, что важнее, ей сам Бог дорожку указывает. И с одной стороны, Василий жалел, что не ударят больше вражин ее разящие молнии, что не наложит она на него исцеляющих, заботливых рук, и что не прозреет тьму прошлого, а то и туман грядущего.
Но, с другой стороны, как кощеевцев разбили, так и врагов стало меньше! А еще... еще... еще Василий, несмотря на всю свою веру, стал несколько стесняться монахини. Потому что Маринка-то как была язычница, так язычницей и осталась, назло всем. И уж если ее Боги не свернули, то и смертные не свернут. И потому что если раньше их любовь была трагичной, мол, все равно ж им расставаться, ну, пусть уж вместе побудут, и монахиня за это особо не выговаривала, то теперь... теперь-то вроде бы по христианским обычаям до свадьбы ничего-то им не полагалось. Поэтому с Мирославой Рощин простился с грустью, но и с некоторым облегчением. В вере-то своей княжич был тверд, как скала, только когда Маринка рядом оказывалась, кое-в-чем другом еще тверже становился, и тут выходила некоторая разладица.
В приподнятом настроении подъехал он к печке и, видя испуганные взгляды людей, засунул плетку, которой по обыкновению похлопывал по сапогу, за пояс.
— Ну что, станичнички, лихоимцы, голь перехожая? Пустите княжьего сына к огню, кости погреть? — с веселым видом, спросил Василий, спрыгивая с коня и подходя к печке. — Зябко нынче, руки погрею. — Снял свои перчатки и уселся подле них.
За время странствий Василий, выбравший женщиной своей бродячую девку, другом вора, а зятем - разбойника, с удивлением стал понимать, что простые люди ничем его не раздражают, покуда не начинают наглеть. Холопы да бродяги — и что ж? Ну, на роду у них так написано. Это не значит, что они хуже. Некоторые чем-то даже лучше — вольнее, прямее, а где и честнее. Спесь-то его не от того шла, что он де выше них себя ставил, а от того, что роду своему упасть не мог дать. А покуда не пытались простые люди его как-то заслонить, обойти или оттереть, он против них и не имел ничего. Тем более не в шатре княжеском они тут, а в поле, а вокруг — все "свои". Все друг про друга знают. Всякое знают, хорошее, плохое. И про него тоже знают: и хорошее, и плохое. И извинялся он перед ними, и ругался, и ярился, и без сил израненный лежал, и куда пойти да что делать не знал, и совета спрашивал, и женщину свою целовал, и мимо цели бил, и от котовских чар уснул. Да и вообще всяк всякого в их отряде почитай от смерти спасал, и все вместе за одно дело бились. Так что перед кем тут ронять достоинство?
— Ну что, голытьба? Не тушуйся, не трону, коли вы без черной мысли. Расскажите, что тут поделывается, что происходит. Что это за печь такая, и за каким хреном она посреди поля тут высится?