"Да что ж она творит-то, дуреха!" — подумал Василий про Маринку. — "Зря я тут грязь месил что ли, чтобы еще денег врагу давать на девиц, может статься, и русских? Да и Русская правда когда была-то, отменил же виру Царь Иван давным давно. Так еще и батыра приплела!" Но сказал он совсем другое:
— Полно тебе, знатная женщина! — с улыбкой перехватил он Маринкин золотой и у нее же в ладони зажал, прежде чем тот наземь скатился. — Заплатил я уже Трояну Велесовичу за тебя все виры ударами сабельными. — И, усмехнувшись разбитыми губами, прибавил, — А судя по тому, что он мне той же монетой сдачи отсчитал, хватило ему с лишком. Поклялся он уже, что на тебя видов не имеет.
Поклонился в последний раз царю змеиному.
— Благодарю тебя, царь. И прощай! — и подумал еще: "Вот бы уж никогда тебя не увидеть больше."
Да, не очень гоже было русскому витязю языческому богу кланяться. Зато по этикету царственному положено. А что там холопы всякие из Загатья про это подумают — то княжича мало волновало.
Недовольство Павла удивило Василия настолько, что он даже бровь поднял. "Ох и спеси у него! Сказать что ли Трояну, что я с него клятву не мстить князю полоцкому снимаю, да и пусть этот дурак надутый сам выкручивается? Хочу на лицо его посмотреть. Небось спеси-то поубавится сразу!"
Уже и рот раскрыл, да вовремя охолонился. "Взрослее надо быть, Василий Всеволодович. Троян-то и семью его не пожалеет, да еще чего доброго на драконе своем пол-города спалит." Поэтому вместо задуманных слов, он сказал:
— Не угодишь тебе, Павел Ростиславович. Видать, не милы тебе герои, коли всех врагов твоих в капусту не изрубили. Ну, не то чтоб я "спасибо" ждал: мы, конечно, Катигорошку не чета, он за тебя получше нашего бился, видимо. Но я тебе так скажу: мы женщину спасли, которую ты предал и по малодушию своему на смерть обрек. Не дали ей пропасть. У тебя-то вон и пес цепной и целая свита, а у нее — никого, кто ее защитил бы, хоть от князя, хоть от полубога языческого. По мне так это более геройское дело, чем обидчикам твоим мстить. Ну, бывай, князюшка. Поклон Забаве передать не забудь!
Но говорил Василий это так, на публику больше, без нутряного запала и настоящей подколки. Не было уж настроя лаяться, был настрой праздновать.
Это ж, Господи, какая гора-то с плечь свалилась! Это ж... это ж... счастье это, да и все!
Сорвал он с себя саблю, кинул Фоке и сказал:
— Ну, тать, как уговорено, от меня тебе в подарок! Носи с честью!
И всем сказал:
— Спасибо вам, други, что со мной тут были в трудный час. Хоть и бились мы с Трояном один на один, а без вас много сложней бы и против царевича змеиного выстоять, и перед отцом его стоять! А ты, Олена, не тревожься — я горяч, да отходчив. Да и нет за тобой вины никакой — человек сомневаться имеет право. И тот, кто со мной в трудный час рядом стоит и помочь готов, пусть и сомневаясь, тот во сто крат лучше верящего, да дома схоронившегося. А полечит меня пусть лучше Матушка — ей-то только руки наложить, а тебе хлопот меньше травы новые собирать.
Ну, тут уже и Маринка до него добралась. И когда ж еще целоваться, как ни сейчас?! И может ли быть слаще поцелуй, чем когда знаешь: "Ну, теперь точно моя! Богу вон — и то не отдал!" А что рука железная, так зато сама целая и настоящая: лнёт всем телом — как пена к волне, целует — как роса траву, обнимает — как облачко к солнцу, что во сне колдовском княжич видел! Родная, ласковая, никому больше не обещанная. Эх, и закатился бы сейчас Василий в Маринкины облака всеми своими солнцами, лунами и прочими кометами! Так все зашлось в груди, еле отъял губы, рукой ее гладит по щеке, тыльной стороной, чтобы кровью не запачкать. Отвлекся только когда Соловья увидел.
— Ну что, Одихманьтич! — крикнул он Соловью. — Не верил, что получится, а?! А!? Иди сюда, я тебя тоже обнять хочу! И давайте уж перед тем, как снова книгу открывать, пир устроим! Хоть народ нас запомнит веселыми! Давай Фока, доставай скатерку! А то уморился я тут: царевичей стало — не продохнуть! Одного пока переспоришь, другого пока перерубишь, вот в горле и пересохло у меня! Выпить надо меду перед дальней дорогой!