Рощин не успел опомниться, как зазноба впилась в него, а он в нее со всей силой.
Пару часов не видел, а уже тосковал, оказывается, умом-то думал, как бы врага побить, а нутром по ней сох.
— Маринушка... не сейчас... войну делать надо... — шептал как в беспамятстве, покрывал ее лицо сухими горячими поцелуями, еле чувствуя растрескавшиеся губы. А отпустить, оттолкнуть не мог.
Через что прошли сегодня оба, а живые — вон как сердце заходится. Да и не только сердце. А надолго живые-то?
"Нельзя", — хотел сказать, и не мог: непослушная рука шарила, подол платья искала, или чего там на ней там надето было, прижал ее сам к стене так, чтоб не раздавить.
Подхватил под бедро белое, держит, ладонь изгиб тела помнит.
Еле отнял от нее губы в последний момент. Смотрит в глаз ее черный, улыбается, губы дрожат, глаза смеются:
— Нельзя еще, победить сначала надо. Пошли, любовь моя, наших найдем.