Закипела кровь молодая от Маринкиного бесстыдства. Вспыхнули вместе желание и ярость. Вот ты какая, любая моя!
"Хочу!" — чуть было не сказал ей Василий в самое ухо с плохо скрываемой... не злобой, не ненавистью, но так, словно напасть на нее хотел. — "Хочу тебя взять страстную, сильную, распутную, свободную и покорить, подчинить, сломать, объездить, как кобылу, чтобы стала ты покорной, смирной, нашей, домашней, мягкой и послушной. Хочу тебя брать, пока пощады не запросишь, пока не сдашься, пока не согнешься."
И ярился княжич от того, что знал — никогда так не будет! Хоть ты ярмо на нее надень, хоть ты в цепи ее закуй, хоть на хлеб и воду в келью посади, хоть вон зароками свяжи — все равно будет она каждый раз по-своему распрямляться, все равно не смирится ее мятежность. Всегда будет своевольной, дерзкой, упрямой и сильной.
Но и это было бы пол-беды. А беда была в том, что как день ясно стало вдруг: если когда и случится укротить Чернавкин нрав — то все, угаснет любовь, уйдет, долг останется да привязанность, а вот так кипеть, как сейчас — не будет уже, хоть тресни. Кипит-то оно как раз заради того, чтобы хоть на немного, хоть на время сделать ее своей, ручной, смирной, хоть лаской, хоть силой. А вернее всего и лаской, и силой. Ох, никогда Василий не обманывался — сколь ни плакала Маринка, Дерезу обнимая, сколь ни размякала у него в руках, когда в волосы ее пальцы запускал, когда целовал в уста: сердце ее крепче камня может стать в любой момент, и не будет она любить слабого. Ей же тоже это же и нужно было — чтоб согнули ее, подмяли, объездили, рукой хозяйской по крупу похлопали, да только потом чтобы сбросить седока и посмеяться над ним, и снова дразнить, чтобы снова овладел. По-новой. Только еще жарче.
А окончательно ее смирить могла только смерть. Или, может, ребенок, тут Василий не мог знать наверное. Но ни о чем из этого думать он не мог, так его это открытое в ней проняло, так ему душу опалило.
"Вот ты, значит, какая, краса моя!"
— Хочу!
Не могли его сейчас сдержать ни нежность, ни стыд, ни благочестие. Диким она его сделала, ярым, словно не парень с молодкой тешится, а сокол синицу когтями рвет. Как зверь стал — все слова забыл ласковые, все прикосновения чуткие. Схватил женщину, сжал в объятиях, насадил на себя, куда сама попросила, не заботясь, хорошо ли ей — лишь бы быстрее да сильнее взять. Аж зубы стиснул, аж пелена нашла.
"Вот ты какая, значит!"
Не милование это было, даже не страстное слияние, как на траве-мураве в первый их раз — низкое это было, животное, ошалелое, с рычанием, с брызгами, что по воде летели, со сплетением тел словно в борьбе, с запрокинутой черноволосой головой, с руками, что за плечи ее книзу тянули с каждым рывком — чтоб еще сильнее, еще животнее, еще ниже.
"Хочу!"
"Хочу чтобы ты моей была! Не навсегда моей — каждый раз моей! Каждый раз мне отдавалась, чтобы каждый раз после сбросить!"
Девка!
Хоть поженимся, хоть обвенчаемся, хоть на княгинин трон сядешь – всегда девкой останешься: бесстыдной, черной, непокорной и оттого еще более желанной. Нету жизни там где одно только черное. Отмирает жизнь там, где только белое. Жизнь там, где белое с черным соединяется. И иногда вот так — силой, толчками, с накрученными на кулак черными косами, и любовь нужна, чтобы это из насилия в таинство превратить. Грубое, животное, ярое, бесстыжее — а все же таинство.
Не помнил Василий, как оказались после на берегу, как упали на траву, как дышали и надышаться не могли.
Чуть только пришел в себя, как почувствовал будто через край хватил. Не слишком ли? А говорил-то "милая", "голубка", и... А как спросишь? И не извиняться же теперь: не виниться жеребцу, что кобылу больно резво крыл.
Глянул в небо, что тучами было затянуто, как всегда. На ветки ракитника, что зловещими лапами чьими-то будто нависли.
— Не умирай раньше меня, — попросил. — После тебя уж не будет никого.
Горько потерять. Где потом сил взять, когда такое было и ушло?
Ну вот, опять на похоронный лад потянуло, что ж такое?
— Мариииинка, — протянул, как раньше бывало, с нежностью. Ушла ярость. Опять милая, опять приласкать хочется, приголубить. — Марииинка. Дай я тебя, как ты меня тогда, в степи...
Прильнул к ней телом, раздвинул ее бедра белые, ладные, крепкие, материнства еще не познавшие. Руку осторожно на живот положил, припал губами к женскому, терпкому, волнующему.
"Сука ты, царь змеиный. Но я тебя понимаю. Как такой делиться?"
Нежит ее лоно, услаждает, тешит языком — лишь бы хорошо ей было сейчас, лишь бы сладко, лишь бы отрадно.