Осмотрел Василий воинство еще разок.
— Прежде, чем дальше отправляться, всем нам омыться надо, — а про себя подумал: "Особенно Фоке". — У того самого места, где Гийяр к нам вышел. Долго рассиживаться не будем, но думаю, ордынцам сейчас не до нас. А нам выбрать надо, куда дальше путь держать. Я за Новгород, вы тоже обдумайте. Франц, а ты Казимира этого осмотри. Поговорим, как в себя придет. Сейчас небыстро поедем, так что ты, Всеслав, догоняй.
И добавил еще, подумав.
— С тобой тоже... поговорим.
Похлопал Вихря своего, потрепал по холке, проверил подпргуи, седло — не сбилось ли, не натерло ли где. А сам глазом косит в сторону Маринки, которая в траве лежит. Вспомнил — так с ней и не поговорил про монастырь, когда дрова собирали. И улыбнулся про себя — ох, не до того было.
***
Когда усыпил кот-баюн Василия, не хотелось ему просыпаться. А как проснулся, жаль даже было немного, что из такого сна его выдернули, где все было: Маринка, солнце, поле с цветами, воля вольная и предвкушения сладость.
Но если б знал, что наяву его ждет — сам бы поспешил проснуться.
Опустилась перед ним женщина на колени, гордость свою непомерную отринув. Истомила его руками, обволокла губами, изласкала языком. Земли с небесами невзвидел княжич, запрокинул голову, закрыл глаза — хоть сто ордынцев сейчас мимо скачи, наверное, не услышал бы, пока стрелами его бы не утыкали. Стоит, еле дышит, каждое движение ее самое легкое ловит жадно.
В каждом касании, в каждом нажиме, в каждом влажном трепетании столько было любви — окутала ею его естество Маринка, и нежно, и плотно, и сильно, и как только душе угодно. И откуда столько ее у девки черной, разбойницы, душегубицы? Где держала, где прятала, когда по дорогам скиталась, лихая и нахальная? Уже и не знал княжич, когда, в какой момент понял, что только с виду она грубая и дерзкая, а как откроется — любой может быть: и нежной, и ласковой, и покорной. Только надо, чтобы захотела. Успел еще подумать: "За что мне такое?", прежде чем невозможно стало мыслями куда-то в сторону прянуть от того, что происходило внизу.
Растянулись секунды, как патока, провалился княжич в негу: то на небо его Маринка отправит — как будто взлетит сейчас он от наслаждения, пробьет собой тучи и солнце с луной достанет, то подразнит любимая — спустит его назад на землю, мягкую, как ее рот. Метало его так, метало, извелся весь, искусал губы, чувствует — все ближе подступает. А Маринка не торопится, только сильнее его изводит, до дрожи в коленях.
Не выдержал, открыл глаза.
— Что ж ты со мной делаешь... — прошептал, а руки сами ей на затылок легли, пальцы в волосы зарылись. Взял ее мягко, но крепко, по-хозяйски, чтоб знала, кто ее мужчина. Как впустила его в горло — у него аж зубы сжались от истомы и от скользкой тугой нежности. А она смотрит снизу глазом своим здоровым, без стыда, без смущения, мерцает ее черный глаз, как волшебный самоцвет, только самоцветы холодно блестят, а этот — живой и лукавый.
Знал он, что это за лукавство — этим настоящая женщина от распутной девки отличается. "Я на коленях стою перед тобой, но ты мне принадлежишь, так же как я тебе. И нет твоей власти надо мной без моей над тобой".
А может, не было никакого лукавства? Может, просто радуется Маринка, что в обход всех запретов велесовых любимого тешит?
Тут и накрыло его внезапно, нахлынуло, словно белая, яркая пелена на глаза наползла. Словно волна, что внутри плескалась, рассердилась и край перехлестнула. Вырвала рык из его губ, в стон переходящий, понеслась куда-то и жаром выхлестнула из него раз, другой, и третий. Потом на возврате прошлась теплом до самого затылка, до мурашек, до судороги. И оставила княжича опустошенным, до дна выпитым.
Пальцы сами разжались, волосы Маринкины выпуская, повалился он как сноп у ног любимой, не замечая, что земля жесткая, раскинул руки. Силился девку к себе притянуть, приласкать, поцеловать, а в руке силы нет. И во всем теле благостная слабость, как будто разъяли все члены, омыли живой водой да на место приставили. Пальцем пошевелить — и то сложно.
Выжала его Маринка до звенящей пустоты, всю силу молодецкую высосала. Но не как вампир высасывает, вместо силы немощь оставляя. А как выплескивают из кувшина простоквашу, чтобы свежее парное молоко налить. Чтобы на смену старой силе мужской, застоявшейся, новая пришла, яростная, еще сильнее, еще звонче, еще злее.
Хотел, кажется, Василий о чем-то поговорить с Чернавкой... да какое там! Все забыл. Только гладит ее по волосам и шепчет что-то медленно, хрипло, сбивчиво, сам не знает, что...