Выражение лица княжича менялось несколько раз, пока Соловей говорил. Пару раз кулаки его сжимались, пару раз он бледнел, раз и кровь в лицо бросилась. Но выслушал разбойника внимательно, не перебивая.
И прежде чем ответить, порадовался, что чарку опрокинул. Под такую вот беседу — самое оно, чтобы не выкипеть, пока слушаешь, да и не таиться, когда сам говорить начнешь.
— Складно ты сказал, Соловей Одихмантьевич, не без разумения отцовского. Я тебя послушал, теперь дай и мне сказать. На твои речи будет у меня два ответа. В первую голову, я для тебя не Васек, а Василий. Васьком меня будешь называть не раньше, чем я с тобой породнюсь. И на возраст мой не кивай — я еще от тебя благодарностей не услышал, за то что гетман Войцех на этом самом месте, — княжич кивнул туда, где на полу красовались новые доски взамен тех, что Сигизмунд проломил, упав с рассеченной глоткой, — кровью изошел, а не ты. Ну, благодарности-то мне твои не нужны, — тут княжич, конечно, покривил душой, ему бы очень сильно польстило, если бы Соловей его поблагодарил хоть раз, — но коли я к тебе с уважением, это не значит, что ты со мной панибратствовать должен. Напротив. И еще раз повторю — не сватаюсь я пока что, а коли сватался бы, не с пустыми руками пришел бы. Уж не знаю, как там по вашим обычаям, а по нашим если девка просватана, то новые женихи поперек старого не лезут, покуда свадьба не расстроена. То, что несчастье нам прочишь — дело одно, а то, что Маринку царь змеиный изведет смертью лютой — это другое. Может, тебе и по сердцу, что твоя дочка на погибель идет, а мне — нет, и я все сделаю, чтобы такого исхода избежать. Будет Велес после мстить или не будет — тоже дело десятое. Для начала её от женитьбы змеиной избавить требуется, а после об остальном печься. Это мой первый тебе ответ.
Василий покрутил в руках пустую стопку.
— А второй мой ответ будет таков. Маринку ты, конечно, лучше меня знаешь, хотя, может, и не до конца. А вот меня не знаешь совсем. Так послушай. Люди простые думают, что ежели терем высокий да богатый, то счастье там всем на роду написано, согласие по дому ходит, любовь и покой в семье. Как бы не так. Я, чтоб ты знал, Соловей Одихмантьевич, не наследник, я средний сын. Старший брат мой — тот отцов любимец, младший да меньшой братья — мамкины, я же — ни туда, ни сюда. Когда-то по-другому было, а теперь вот так, — княжич сокрушенно покачал головой. — Помню, когда вышел я впервые отроком со двора нашего в город гулять — дала мне мать кольцо серебряное на счастье. Как отправлялся на войну в первый раз — надела ладанку на шею, от беды да напасти. Когда ж за солнцем отправился... ничего мне матушка с собой не дала. Никак меня батюшка не благословил, поворчал лишь. Братья мои, обнимаясь со мной, улыбались тайком, веруя, что сгину я на пути опасном. Такая вот семья у меня, таков род светлых князей Рощиных! Иль думаешь, стану наговаривать я на родичей?
Василий кисло улыбнулся.
— Был я юношей беспутным, да как вырос — уважил отца, переменился. Все по-евонному стал делать, не перечить, честь рода блюсти, своей песне на горло наступать. Никогда я не роптал, как тебе сейчас ропщу. Делал, что велено, и так, постепенно, все мне опостылело. Осталось в жизни одно счастье. Не на дне оно кубка хмельного, не на столе среди карт да костей, не между ног у блудниц бесстыдных, хоть испробовал я все те удовольствия. На конце лезвия булатного счастье мое единственное было: сразиться с достойным противником насмерть — либо ты его, либо он тебя, и никак иначе.
Княжич до половины вытянул саблю из ножен и с шелестом вбросил назад. "Вот это было счастье мое", — говорил его жест.
— Шел я на войну вроде как за правое дело: целовал крест перед битвой, говорил себе, что за веру да за народ да за честь рода сражаюсь. Но коли по совести, бился я чтобы в поединке схлестнуться. Ничто больше кровь мне так не горячило, ничто огонь в душе не разжигало. Только даром не дается упоение это: лишь кончится поединок — чую я не радость, а горечь, не сладость победы, а оскомину вины. И тянется за мной вереница душ, что убил азарта ради, хоть и правым делом прикрываясь. Бог-то все видит, сердца он взвешивает, а не слова. И будто чую я взгляд убитых тех, смотрят они на меня с того света глазницами пустыми да ждут, словно брата своего, как родные братья в отчем доме не ждут!
Стопка в кулаке Василия тихо хрустнула. Хорошо еще, что рука в перчатку была затянута. Опомнившись, он продолжил спокойнее.
— Слушай дальше. Сказала мне цыганка Злата в тот раз еще, мол, упущено у тебя все в прошлом. Будто знала! Как отобрали у меня должность ловчего в пользу младшего брата, последняя отрада пропала. Там можно изредка хоть на зверя выйти, с чудищем побороться. Мне же думная доля выпала. Не великого я ума человек, сижу под бормотанье подьячих, с ума от скуки схожу. И тоска заедает по звону стали да по азарту поединошному. Высохну я там, как лист по осени. Таким-то счастьем я счастлив в дому своем, Соловей Одихмантьевич.
Покачал он головой.
— И тут — Маринка твоя. Спору нет — девка лихая, злая да заносчивая, — "А еще горячая до дрожи и бесстыжая до одури", чуть с языка не сорвалось. — Все это я вижу, не слепой. Может, слыхал уже, что когда первый раз встретились, разбранились так, что она чуть биться со мной не решилась.
Княжич улыбнулся, вспоминая спор в тронном зале.
— Ну а с чего ей другой быть-то было? Али кто к ней когда с заботой да лаской относился? Али учил ее кто доброте да отзывчивости? Есть в ней черная сторона, да есть и светлая, как во всяком человеке. Только на кой ляд ей было наружу ту светлую сторону выставлять, если весь мир на нее перегаром дышал, глотку порвать либо поиметь норовил? Поживешь среди дегтя — поневоле запачкаешься. Да и не в том дело, плохая она, хорошая, добрая иль злая. Какая уж есть... Веришь, нет ли, только ее обняв, ощутил я кое-что посильнее, чем поединошный тот азарт. Там ты смерти желаешь человеку, что ближе всех тебе в этот момент. А с ней — счастья. Не хочу я до конца дней своих только и знать радость, что в схватке да убийстве — хочу знать ее в объятиях искренних, в ухмылке ее дерзкой, а даст Бог — в детях, от любви рожденных. Может, ты и прав, и ничего хорошего у нас с Маринкой не получится. Но сам ведь знаешь, любовь — не монета медная, на дороге не валяется, всю жизнь можешь проходить — да так больше и не встретить. И потому ради такого деля я рискнуть готов. Тем паче, что теряю не так много, как может показаться.
Рощин пожал плечами.
— Касаемо же породы твоей разбойничьей... Ну, что в нас с Маринкой переделаться может и кем нам потом быть — князем и княгиней, али бродягой и бродяжкой — то мне неведомо, да и тебе тоже. Зато ведомо мне, что коли выберу ее — стало быть, сам выберу, а коли откажусь, то в том меня самого не будет, а будет лишь средний сын князя Всеволода Рощина. А я собой быть хочу нынче и впредь, пусть и про род свой помня. Свое сердце слушать и своей головой жить, какая уж она мне дадена, а не под папкину указку изгибаться. И хочу я, чтоб Маринка со мной была. А для того мне ее спасти нужно, так или иначе.
Вспомнил тут Василий, как при всех дерзила Чернавка царю змеиному, будто и не боялась ничего в целом мире, и как наедине вжималась ему в грудь, словно звереныш малый, всеми брошенный, плакала слезами горючими. Защемило у него сердце, ком к горлу подкатил. "Моя. Не отдам".
— Вот мой второй тебе ответ. Так что сделай милость, расскажи дальше все как есть.