Забыл Василий, где земля, где небо, чуть от Маринкиных слов сознания не лишился. Не знал он, как это бывает, не любил за жизнь свою недолгую никого и никогда. Забавлялся только да понимал, что женят его однажды на боярской дочке, что будет она ему хорошей женой, родит детей, чтобы род их продолжить, а там... стерпится-слюбится, как отец говаривал. А любовь? Ну, а что любовь? Это ж только в песнях поется, а он уж не безусый мальчуган был, чтоб в них верить.
Лишь раз засомневался он в этом, когда увидел, как Вихрь, жеребец его соловый, кроет неистово статную вороную кобылу. Разозлился он на коня, сам не зная, отчего, пошел к нему, плеть для удара прибирая, да остановил его конюх Семен: постой, говорит, княжич, не видишь, любовь у них. Опешил от таких слов Василий, вскинулся, мол, что ты такое лепишь? Любовь — то когда в церкви венчаны, родители благословили, в тереме одном живут, а это ж животина, звери, блуд. А Семен ему ответил: "Наслушался ты, княжич, попа верно. Твой-то соловый ни на одну другую не смотрит, истомился весь по воронушке этой, не может без нее. Не мешай ты ему. Не всякий конь так будет, да и человек не всякий. А коли помешаешь — лютой ненавистью он тебя ненавидеть будет и однажды подведет." Усомнился тогда княжич во многом, что до этого ясным казалось, и бить жеребца не стал.
А теперь и сам понял, ртом воздух ловя, как это, когда не можешь без кого-то.
В лесу был он волком злым и голодным: только и желал, что войти, овладеть, напиться страстью из пересохших губ, выкупать пальцы в волосах, ниспадающих черными волнами, вырвать из груди ее высокой стон, до того ее довести, чтобы сладкой судорогой крутило ей тело — словно отомстить ей хотел за то, что проняла его дурманом любовным, так отомстить, чтобы от сладости зашлась вся.
А сейчас, чувствуя, как прижимается Маринка к нему, как сливается с ним, как голову на плечо кладет, почувствовал Василий, будто раскрылось что-то наподобие цветка у него внутри — то теплое, что чуть не задушил он минуту назад, в каюту идучи. И выпорхнуло из этого цветка всего одно желание, и село ему на плечо теплым сполохом солнца, которое ни разу он не видел.
Никогда ни к кому он такого желания не испытывал, а теперь почувствовал: захотел, чтоб Маринка счастлива была.
Но закончилось все быстрее, чем он надеялся.
Явилось откуда ни возьмись чудище неведомое, взмахнуло лапищей — вонзила змея в него зубы отравленные.
Вскрикнул княжич гневно, заскрипел зубами — да что поделаешь, потекла отрава по венам, занемел от нее бок, засаднил.
Был бы против него колдун какой или дракон или демон — схватил бы он саблю, заслонил бы собой Маринку, перекрестился бы да и ринулся в бой.
Но то царь был Змеиный.
Ну, кинулся бы он на него, ну победил бы даже — и что тогда? Спасло бы его это от яда? Сняло бы проклятие лютое с Чернавки?
Не блистал Василий науками, не отличался знаниями, не было у него премудрости книжной, но уж чего-чего, а с царями говорить его учили крепко. Царь он хоть змеиный, хоть русский, хоть хоть заморский — всегда одного толка.
Пересилил кое-как княжич боль, поклонился, но не до земли, ведь и сам он не простого рода был, и об этом не забывал. И сказал, за руку Маринку держа:
— Исполать тебе, Царь Змеиный! Врут стало быть, о тебе песни наши: во много раз ты против них величественнее, во много раз могутнее. Зовут меня Василий, роду я княжеского, повиниться я перед тобой хочу. Во сыром поле, что на Желтых Водах, убил я Змея-Кровавоглаза, твоего, стало быть, подданного. Исказила его сила темная, ошалел он от колдовства черного: стал питаться одной лишь плотью человеческой, житья людям не давать. Сразил я его в честном бою, силой и храбростью. Коли хочешь ты с меня за то спросить — изволь, готов я ответ держать. Что до дерзости моей, то не было у меня в мыслях тебе обиду нанести. Но создан наш род людской не так, как твой народ — не хозяева мы сердцу своему, не вольны ему приказывать. Если же хотел ты заставить меня пожалеть — не жалею я ни о чем, бо не так страшно умереть, как жить в тоске смертной до скончания лет, зная, что не обнял любовь свою, по малодушию струсив, пусть и пред таким грозным и великим царем, как ты.
Василий вздрогнул, чувствуя, как яд начинает жечь тело, но кривить лицо перед чудищем не стал, только облачко пара из рта вышло на выдохе.
— Коль не врет молва о твоей мудрости и могуществе, стало быть, знаешь ты, кто я, куда иду и что ищу. Не даром из всех мне Хранитель древа книгу отдал, что путь нам указать должна. Не рано ль решил ты извести меня, великий царь? Аль не любо подданным твоим на солнце погреться, как слышал я, в старину бывало? Аль хорошо им в вечном сумраке жить? Что до Маринки и до зла, которое ты над ней сотворить желаешь, на то твоя царская воля, а от себя скажу — хоть всю ее в змею преврати, не станет она мне от того менее милой.
И поклонился в другой раз.