Рощин не пришел в восторг ни от слов Хранителя, ни от реакции Лелислава.
Не по сердцу был такой зачин Василию. А гусляр чуть ли не обрадовался, когда услышал, сразу по-иному слушать стал. Ох, вся их эта новгородская вольница — рассадник замашек против державы. Что про царскую власть плохого ни скажут — им словно мед в уши вливают. Давно пора прищучить северный город, да только царь Иван стар уже для такой войны. А может, и силушки у Киева не хватает — с одной стороны хану надо по усам давать, с другой, сказывали, Жигимонт поднимается в ливонских землях... Да и нечисти меньше не становится, сколько ни бьют. Где уж тут ушлых новгородцев придавить? Но ничего, погодите, выйдет и ваш срок.
— Сказки все это, — недоверчиво проворчал княжич, усаживаясь на землю. Разводить костер Рощин предоставил своим спутникам. — Царь на Руси помазан должен быть. Кто грех такой на душу взял бы, Кощея помазать на царство!? Что-то не так тут.
Заговорив о грехах, Василий вспомнил и о своих. А вернее, о том, как в лесу, перед тем как упасть в объятия Маринки и предаться с ней самому несвоевременному, самому опасному (если верить словам Златы и Иришки) и (что уж тут скрывать!) самому сладостному из всех своих прегрешений, сорвал с себя крест и ладанку с мощами. А после даже и не вспомнил о том, чтобы надеть обратно, так, за пазуху сунул бездумно. Да и как было вспомнить, если весь его разум без остатка занимали Маринкины спелые губы, белая шея да темные, как лихая ночка, волосы, в которые он зарывался лицом снова и снова...
А теперь вот вспомнил про крест. Но что-то горячее и упрямое не давало родиться чувству вины или раскаянию в душе обычно набожного Василия. Снял княжич перчатки, достал шелковый шнур, стал кое-как концы сплетать, слушая, что там еще кот расскажет.
Все же для этого сюда шли так долго.