Почувствовал Василий, услышав ответ на свой вопрос, как внутри сжалось что-то, стиснутое, перекрученное, задавленное.
— Спасибо тебе, — ответил губами одними, еле слышно.
Отвернулся от вужалки, пошел, под ноги себе глядя. Чернее тучи, перчатку стискивал до белых костяшек, по бедру себя похлопывая, все сильней с каждым ударом. А левой рукой за ворот держался, оттягивал, как будто душно ему.
Прошел с десяток саженей, словно и не видя, куда, зачем. Потом голову поднял — зубы стиснуты, в глазах злость, обида. Не привык княжич беспомощным себя чувствовать, привык, что на любой вызов свой ответ имеется у него. А тут как быть?
Крепко его зацепило все это, видать. Думал, видно, на чем душу отвести, и увидел тут, как Фока скачет, будто заяц ошпаренный. Подбежал к нему порывисто, вышиб сапогом саблю, что перед этим снова кончиком в костер упала.
— Что ж ты делаешь, дубина стоеросовая!? Аль не знаешь, что в огне у стали закалка сходит? Такая сабля была ладная, пошто ты ее в костер-то сунул, балда!? Погнется она у тебя о первый же шлем! С таким головотяпством никакого оружия нам не хватит! С чем тогда биться будем? Гусли врагов в могилу не укладывают!
Отдышался немного, понял, что лишку наговорил, наверное, да и Фока ведь получил уже за свое головотяпство.
Снял тогда Василий наруч с предплечья, сказал уже поспокойнее, примирительно:
— На хоть, приложи холодное.
Отошел немного, сел на землю, где трава еще зеленая оставалась, да и закручинился, пальцы в замок сцепив, лбом в руки уперевшись. Про Фоку и думать забыл.
Коли не вужалка, пошел бы может, хоть одним глазком взглянуть, что на ручье делаться будет. А теперь не до того. И колется, и жжется, и крутит внутри — помирать-то и раньше не хотелось, а теперь вроде и жизнь не в жизнь.