Дрогнул княжич от дерзости такой — чтобы дочь безродного разбойника ему ногу протягивала для обувания. Дрогнул от дерзости — и от желания до стопы ее сразу же дотронуться.
Стянул он с рук перчатки свои воинские, сбросил сапоги на землю да сложил в траву оружие.
Не ходил он босиком по траве давненько — негоже княжескому сыну босым на людях показываться в лагере военном. А в тереме высоком разве траву сыщешь? Да и если уж выходил за стены городов и крепостей, Василий, то на бой выходил, на войну, до прогулок ли там по траве-мураве?
Защекотала трава Лукоморья его пятки, и разлилась от того по телу забытая истома. Не охолонила его трава, но напомнила те времена, когда играли дети боярские с сыновьями конюших в одни игры, когда у еды был один вкус, с серебра ли ел, с глиняной ли плошки, когда слушая былины про богатырей, не задавался вопросом, знатнее его род, чем у Черноборода или Финиста, али нет.
Ведь трава всем щекочет пятки одинаково, коли босым по ней ходить.
Обхватил он крепко ногу Маринкину повыше щиколотки да обмотал стопу кушаком красным, так, чтобы кожу не резал, но и не слетал. Почувствовал ладонями, сколько дорог прошагали ее ноги, стремени не знающие. Почувствовал, сколько силы в них еще, что носят ее по белу свету, с ее клюкой железной, сердцем каменным да гордостью непомерной.
Выпустил стопу ее, будто нехотя, да обронил случайно второй кусок ткани. Опустился за ним к земле, зашарил по траве, да так и остался, на одном колене в ногах у Чернавки стоя.
И по левой ноге ее, хромой, пальцами провел до колена. Не как лошадь по холке треплют — как в рожь войдя, по колосьям проводят. Поднял бережно ее левую ногу, стал ее тоже тканью богатой укутывать.
Не думал он, что сказать ей, да и вообще, в силах ли был бы думать другой на его месте? Сами слова с уст сорвались.
— Помню, сразиться ты мне предлагала когда-то, в шутку ли, всерьез ли, когда солнце найдем. Но чую, раньше ты меня проняла сюда, — прижал к груди мягко ее ногу, словно показывая, куда. — И бахтерец не помог, и ладанка не уберегла от тебя...
Запнулся, украдкой слюну сглатывая, что предательски говорить мешала. И выдохнул чуть подрагивающими, непослушными, горячими губами, не в силах от глаз ее своих отвести:
— ...Маринка.