Василий был не рад после разговора с Малахом. Уж казалось бы — воин и есть воин, а крепко все было не по нему. Не привык себя княжич сдерживать, а тут каждый зацепить норовит. Что басурманин, что Соловей, что дочка его, что Малах, что гусляр — каждый то не в свое дело лезет, то уколоть спешит, то упрекнуть чем-то. Умом-то, конечно, Василий понимал, что между ними пролегла пропасть, да и в друзья он ни к кому не набивался.
Вывел он воина-кащеевца на бережок, снес ему головушку, смыл со стали булатной кровушку, да и пошел по песку. На волны смотрел, да тосковал по родному краю, по отчему дому. Думал, что там да как сейчас, да чем все заняты в это время дня. Да вспоминает ли о нем хоть одна живая душа. Ходил княжич по берегу, слушал прибой да раковины разглядывал. Никогда он доселе моря не видел, а теперь, хоть оно и мрачное было и недоброе, лучами солнечными не освещаемое, но все же величественное, свежее. Хотелось на волны его насмотреться, воздухом соленым надышаться. Нашел местечко почище, сел на бревно, что прибоем выкатило, да и задумался обо всем да не о чем. А на душе склизко, будто водоросли там раскиданы гниющие, ну точно на берегу. Вот ведь не зря говорят, что важнее не куда, а с кем.
Думал он, все крутил в голове с одного бока на другой, что о нем говорили, да как. И вроде бы что ему до них? Бродяги да воры, да монахиня — кто он им, кто они ему? В ином раскладе и слушать бы не стал — протянул бы плетью поперек лица, чтобы думали, прежде чем говорить. А тут-то как? Ить товарищи. Неможно лютовать. Да и браниться не к лицу.
Ничего Василий не придумал, побросал кинжальчик в песок, попересыпал песок тот из ладони в ладонь, намочил сапоги в море-окияне, да и пошел назад.
Такова, стало быть, дорога его. Не поворачивать же теперь из-за огляда людского. Не за тем он ехал, чтобы слова красные о себе выслушивать.
Сидел Василий на пиру, пригорюнившись, косился все на местных, на сволоту празднующую. Да на соратничков. На Черную Девку, что упилась допьяну. Вот кому легко! Есть с кем — выпьет, нет — тоже. Княжичу же брага в рот не лилась, коли нету человека, с кем разделить хмельное веселье.
Так и сидел он, всем чужой, что своим, что местным, что родичам Малаховым. Не с кем словом перекинуться, не с кем песню на два голоса спеть.
И лишь когда Злата плясать вышла, махнул Василий рукой. В Киеве — там по-другому было, там проводы божеские, семья, дом, в трезвости надо было быть. А тут, в Велесовом Хвосте, иное совсем — дьяволовы проводы. Вторые, последние, стало быть.
Ахнул он кружку разом да и пошел плясать. Да уж и все равно было, как посмотрят да что скажут. Сапоги в пол стучат, музыканты из кожи вон лезут, Злата сама как пожар в степи. Пьянит пляска почище вина да браги, взлетают юбки, крутится мир. Пропади оно пропадом, один раз живешь.
=========================================================================
А на корабль взошел уже готовый хоть через час саблю вон и драться, с кем надо будет. Большой был у Малаха корабль, не швыряло его, как скорлупку, на волнах, и оттого, может, и не было у Василия морской болезни. Наоборот, понравился ему корабль. Словно конь породистый, даром что клеймо переставили. А что кощеевский да рабов возил — так и у коня не спрашивают, как работать хочет. Запрягают да едут.
Но, однако же, думы тяжелые бесследно не исчезли. Улучил Василий момент, когда матушка одна будет, да вездесущий гусляр на выпивку отвлечется. Тогда и спросил ее вот о чем:
— Ты уж не серчай, хотел я у тебя спросить, да все никак времени не было. Не разумеешь ли ты, по какой такой хитрости князь Орел людей выбирал для похода нашего? Уж больно братия эта странная. Отчего не богатыри, не воины православные, не честные христиане? Отчего бродяги, разбойники да воры? Отчего язычники да басурмане? В толк я взять не могу. Уже ль перевелись на земле русской герои, что во Христа веруют? В толк я не возьму, и горько мне от этого. Знаю я, бывает, что товарищей по битве не выбираешь, но чувствую, что чужой я им.