Бой кончился. Казалось бы победил, сразил, превзошел — ликуй да веселись. И все бы так. Но опять нашло.
Бой один-на-один, поединок до смерти, когда каждый знает, что ни пощады не попросит, ни сдачи не примет — это не то же, что просто бой стенка на стенку, где каждый кто во что горазд машет, каждому от каждого прилететь может. Там иное — носись на коне, сыпь "гостинцами", смотри, чтоб на тебя кто сбоку не налетел, пока рубишься. Все быстро и весело, или тяжко и яростно, но токмо нету там Врага. Есть враги, супостаты — кроши их, помогай своим, чтобы больше врагов полегло да меньше наших. Веди воев, когда идут за тобой, держись со всеми, когда все держатся. Все просто.
Но когда Василий выходил один-на-один, чувствовал он другой, особый азарт, что воспламенял кровь, придавал сил, пьянил посильнее, чем вино да брага — голова-то вот она, чистая, коли удар в шлем не поймал, а в душе такой разгон и такая сладость от слитной жажды победы, страха смерти и предвкушения удара, что и словами не передать. Иное. Сильнее, глубже, до дна самого достает.
Но только в этом вы с супротивником вдвоем заверчены. Когда двое достойных встречаются, как бы друг друга ни ненавидели, как бы ни презирали род или племя, как бы жгуче не желали смерти того, кто напротив, они на эти последние секунды словно братья становятся. Братья по оружия, братья во смерти. Страшен их бой неизбежностью поражения иль победы, неизбежностью того, что ты либо убийцей станешь, либо самому убитому быть. Либо ты последний, кто ему в глаза смотрит, либо он тебе. И нет человека роднее во время поединка, чем тот, кто тебя мечом достать пытается.
И потому, когда поединок окончен азарт — уходит. И чувствуешь — боль. И сладость — горечью отдается, и хмель — похмельем, а радость — не в радость. А внутри — пустота глухая, как будто струна оборвалась.
Василий знал, что так не у всех, что есть мясники и самовлюбленные головорезы, но видел тоже и у других поединщиков порой, как после разящего удара не улыбаются они вовсе, а хмурятся и задумчивы.
Застыл княжич над телом, глядя, как доспехи распадаются. Злился он на себя в такие моменты, и злость эту в себе держал. Ведь вроде же все правильно — и Соловья спасать надо было, и гетман — кощеевский прислужник, зло лютое. Но как ни крути — а больно. И не расскажешь никому и ни за что о таком.
"Прощай, Гетман. И передай на той стороне привет мой тому ватажнику, чьего имени не знаю, которому голову разрубил до зубов. И багатуру берендеевскому, которого на пику насадил перед битвой у реки Быстринки. И атаману Кожаному, которому палицей лоб проломил. И прочим всем. Скажи, помню братьев. А сам спи вечно и не вставай никогда".
Очнулся княжич, смахнул кровь с клинка булатного, вложил медленно саблю в ножны, как всегда до щелчка. Перекрестился неспешно. С нами Бог и святой Михаил.
Оглянулся, увидел, что Лелислав пленника вязать хочет, да вроде ищет, чем бы. Снял с пояса свои путы ременные с медными бляшками, да бросил ему.
— Так оно сподручнее будет, гусляр.
Закричал голосом зычным, злость выплескивая:
— Эй, корчмарь! Квасу неси, да поживее!
Пить хотелось. Добавил бы еще, что, мол, пошевеливайся, рожа бандитская, пока хибару твою по бревнышку не раскатали. Но передумал, чего горло драть.
К Соловью подошел, ружье свое подняв. Вот надо же... Все детство либо сам в соловьях проходил, либо против, а довелось бок-о-бок драться.
— Скажи, как величать-то мне тебя? Соловей — это ж кличка разбойничья, вроде как. Не с руки, ты ж теперь не разбойник...