Не след было боярскому сыну пугаться волшбы, но Рощину, конечно, не по себе стало, когда цыганка глаза закатила. Но рука его не дрогнула, когда подхватить гадалку пришлось. Почувствовал он тугую плоть, молодую, женскую, материнскую, сочную, как яблочко красное, яркую, как цветок раскрывшийся, жаркую, как натопленная печь.
И только хмарь на душе не давала пламени разгореться.
Усмехнулся он, на кошелек глядя. Достал оттуда еще горсть монет, протянул ей.
— И ты себя береги, красавица. Схорониться бы тебе, чует сердце мое, могут тут случиться булатные проводы да червоные слезы. А вот из ребятишек твоих кто мог бы за лошадьми присмотреть.
Говорили, что цыгане лошадей воруют — и это правда. Но то цыгане, а это цыганята. А клин клином, как известно, вышибают.
— А звать-то тебя как? Даст Бог, свидимся еще.
Вот, опять басурманин не своей печалью опечалился. Слыхал Василий о людях ратных из земли немецкой, что вроде как воины, а вроде как и чернецы. Те обыкновенно крест на одежде носили, и давали обет не дотрагиваться до женщин. По-разному к ним относились на Руси, где божьими дворянами звали, а где и псами-рыцарями. Воины они, говорили, хоть куда, да честный бой не жалуют только — где скопом навалиться, где сонных резать, где сзади ударить, вот как Франц этот, что с волком тешился, на палача со спины напал.
А этот лучник сумрачный, интересно, не из таких ли? Не потому ли на цыганку взъелся, что видит око, да зуб неймет?
— Ты, стрелок, по всему видать, человек заморский, не знаешь законов наших неписаных. Так я тебе расскажу. У нас на Руси говорят: "Не пойман — не вор", а повинную голову, — тут подкинул он кошелек, звякнувший монетами, — меч не сечет, слыхал? А коли не терпится тебе, ясный сокол, покогтить кого, так не когтил бы лебедицу, не видишь — птенцы у нее, семеро по лавкам, мал мала меньше. Пойдем-ка лучше в кабак, там, я так мыслю, поболе тех, кому твоя проповедь о добродетелях християнских больше в масть выйдет. Если, конечно, не заробеешь, коль не мать с детишками пред тобой будет, а люд лихой.