Каждое действие имеет свои последствия.
Если это подвиг, то он имеет и свою цену. Иногда эта цена бывает уплачена вперед — так платил ее Рио, долгими днями упражняясь с мечом. Иногда эта цена выплачивается сразу же, как заплатила Айюна в лесу, когда в ответ на удар кинжала несчастный Ханнпейта, о котором все давно забыли, отвесил ей хлесткую пощечину. Иногда вообще неизвестно, какой будет эта цена, да и для того, кто совершает действо, никакой это не подвиг — это было справедливо для Годзаэмона, преломившего древний клинок обычным булыжником. Иногда же эту цену устанавливает сам совершающий подвиг, как оммёдзи, знавший, чем грозит высвобождение сонма демонов.
Молодой Лорд Окура Рёусин платил за свой яростный ночной бой сразу же и потом, понимал, но не догадывался, не задумывался о том, совершает ли геройство, и в то же время не мог поступить иначе ни в один из моментов. Все же это не означает, что он не выбирал. Лишь то, что случись ему выбирать снова, он выбрал бы так же.
Даже зная цену.
"Ты был между небом и землей? Ты был между богами и смертными? Ты был между любовью и ненавистью? Теперь ты будешь между жизнью и смертью. И ты будешь болтаться между ними, пока не перестанешь желать ни той, ни другой."
И дни превратились в череду кошмаров.
Вначале они просто повторяли бой — раз за разом сверкали лезвия, звучали вскрики, а Хидеки прижимал к себе Айюну. Снова и снова меч обрушивался на Рёусина, но теперь уже все сливалось в беспорядке, весь ход событий нарушался, и принца убивали еще до того, как конкубина оказывалась на лошади. Его то безжалостно добивал Хонда, то Шин Каца отказывался умирать и с гневным криком наносил ответный удар, то посреди боя появлялся отец и спрашивал, почему он так подло поступает со своим противником, вместо того чтобы принять честную смерть в бою. Этот кошмар был хуже прочих. Но самый плохой был тот, где после того, как юный князь, выпив воды, испускал дух, Хонда и Хидеки бросались друг на друга, и один убивал другого, а затем Ютанари-сан целовала победителя в губы. Рёусин кричал в этом месте, и слышал, как его призрак кричит над лугом, но не мог ничего поделать — его легкое, невесомое "я" медленно плыло в ночи, поднимаясь к облакам.
Потом кошмары стали другими. Впрочем, не было никакого потом. Дни слились в один долгий кошмар, и принц видел их по многу раз каждый, одни отчетливо и резко, другие размыто и неявно, иногда как по новой, иногда с содроганием вспоминая, что это уже было. Бывало, он лежал с открытыми глазами, и хижина казалась ему очередным кошмаром, а все предметы и лица в ней — искаженным и незнакомыми.
Он метался по постели скрежеща зубами, он кусал губы в кровь, он бил кулаком левой руки по своему убогому топчану и скрюченными, сведенными судорогой пальцами расшвыривал солому. А иногда он горько смеялся и кричал неразборчивые, запальчивые слова, то ли клятвы, то ли проклятья. Однажды он сорвал голос, но продолжал кому-то не то приказывать, не то доказывать что-то неведомое, страшным хриплым шепотом.
А в это время по заснеженной равнине брела маленькая фигурка, адским пламенем горела Хиджияма, друзья оборачивались врагами или демонами, а огромный воин в полном боевом облачении презрительно взирал на принца, держа в руке четыре шашки.
И Рёусин слышал голос отца, самые ненавистные слова от самого дорого человека.
— Ты опозорил меня! Ты опозорил весь род Окура! Ты не смог подчинить себе даже одного ронина! Ты связался с моей девкой! Ты проиграл, и проиграл нечестно! Ты не мог достойно жить и не смог достойно умереть! Теперь я бы сам убил тебя! Вот это, — и отец раскрывал ладонь. — Те, кого ты называл друзьями. Тот сор, что безумный колдун подобрал на дороге в Ямато. — И отец бросал шашки в огонь, а Рёусин бросался за ними с криком "Не надо!" А мертвый лорд отталкивал его, или стоял и смотрел или даже смеялся, и в этот момент лицо его менялось, и он становился похожим на Намахагу. Рёусин никогда не видел лорда Намахагу, но в кошмаре всегда знал, что это он. Правую руку, которой принц пытался вытащить шашки из костра, немилосердно жгло, но он почти доставал их. И в этот момент отец выхватывал меч и наотмашь рубил руку, так что капли крови шипели, испаряясь в огне. И иногда от этого удара принц выгибался дугой на своей постели, не чувствуя ничего, кроме боли, а иногда выкрикивал отцу в лицо страшные оскорбления, на которые ни за что не решился бы при жизни, а тот лишь кривил губы в презрительной усмешке.
И снова маленькая фигурка брела среди снежных полей, оставляя за собой кровавый след из отрубленной культи, и ведя спор с кем-то незримым, страшным и неумолимым.
В другие разы отец был напротив грустен и ласков. Молча смотрел на Рёусина, а потом поворачивался и уходил, и так хотелось побежать за ним вслед и остановить его. Или пойти с ним вместе, сильным, честным, благородным, способным победить всех и вся, защитить от всего. И Рёусин бросался вперед, но все те же шашки лежали на земле, и пока он собирал их, отец исчезал. И шашки превращались в людей.
Были кошмары про подвал с тремя зарубленными ронином крестьянами, про надменную холодность конкубины, про Годзаэмона, пробующего вино, которое Рёусину подает Маса, и умирающему в жутких мучениях... Были кошмары про воительницу с разрубленной головой, явившуюся отобрать назад своего коня, про крестьян, которые поднимают его насмех, про то, как Кёдзи перестает обращать на него внимание во время переговоров с Намахагой.
Было все, что душе не угодно.
Когда лихорадка сменилась спокойным забытьем опустошения, и Рёусин пришел в себя, он думал, что минула вечность, и его волосы, должно быть, теперь седые, как у Масы Сабуро. Но князь даже не смог этому удивиться или порадоваться. Кошмары отступили, словно волки, дочиста обгладавшие скелет его разума. Но сам скелет был цел — принц так и не сошел с ума, хотя в каком-то смысле это было бы избавлением.
Смутно понимая, где он находится, несколько суток юноша потратил, чтобы вспомнить, кто он такой, что значит сожалеть и радоваться, любить и ненавидеть, хотеть и завидовать. Он снова чувствовал что-то, кроме боли или отсутствия боли.
Лишь потом он начал говорить.
Однажды он спросил у Кёдзи, подозвав его к своему ложу все еще слабым голосом:
— Омомори-сан, мне казалось, я умер. Но теперь я вижу, что я жив. Вот моя правая рука. Как видно, ей больше никогда не быть такой же сильной, как прежде, а мне, должно быть, никогда больше не суждено стрелять из лука, драться нагинатой и объезжать непокорных лошадей. Человек с одной рукой может внушить людям столько же уважения, как полностью здоровый? Если мне и суждено быть князем, я не желаю, чтобы меня запомнили, как Рёусина-калеку.
В один из дней он спросил у Годзаэмона, кивнув на циновку подле своей постели:
— Путь буси — это путь служения, и каждый буси боится потерять своего господина. А ты боялся, когда нашел меня без сознания? О чем ты думал в этот момент? И если бы я умер, какой стих ты бы сочинил? Я жив, но я был на пороге смерти. И потому я хочу услышать его сейчас.
Вечером, когда солнце уже село, а луна еще не поднялась, юный князь спросил у Айюны, перед тем долго разглядывая ее профиль:
— Мудрый Оммёдзи был советником моего отца, и долгие годы вызвали в нем привязанность ко мне. Славного Годзаэмона удерживает долг воина. Ронин надеется получить от меня то, что ему не дадут другие лорды. Маса делает на меня свою ставку — Намахага в любом случае не простит его. Всех людей, привязывает ко мне долг или выгода. Но не вас, Айюна-сан. Моя мать называла вас расчетливой, — Рёусин не стал упоминать остальные слова, которые его матушка использовала с этим вместе, — но оставаться здесь для вас — самый невыгодный из всех расчетов. Не скрою — вы не воин, не лазутчик и не знахарь, но меньше, чем с кем-либо, я бы хотел сейчас расстаться именно с вами. И все же, ваш ум здесь не к чему применить, а ваша красота может потускнеть от лишений, которые приходится терпеть. Так почему вы все еще со мной?
Впервые встав на ноги и прогулявшись вокруг хижины, Рёусин согревал руки чашкой травяного отвара. Когда в хижину вошел Рио Кохэку, лорд Окура спросил у него:
— С тех пор, как мы впервые встретились, у меня было время подумать о том, что происходило раньше. Я помню, как ты торговался с Кёдзи, говоря о замках, наложницах и золоте. Но когда мы разговаривали в подвале, ты сказал, что хочешь умереть. Никакие замки и никакое золото не нужны человеку, решившему умереть. Шутки в сторону. Чего же в тебе больше, любви к жизни или желания смерти?
В одно холодное утро, когда ветер за окном завывал особенно сильно, Рёусин попросил оммёдзи собрать всех спутников, исключая Масу.
— Друзья, — начал он неофициально. — Мы многое пережили, несмотря на все удары судьбы и трудности. Вы сражались за меня и подвергались смертельной опасности. Я ценю это. К сожалению, сейчас мне нечем отблагодарить вас. Не скрою, наше положение серьезное, а риск поражения по-прежнему существует. Но как бы там ни было, я буду продолжать бороться с Намахагой и собираюсь победить его. И все же не для всех из вас эта война — его война. Мы бежали из Хиджиямы поспешно, не каждый выбирал с кем и в чем он участвует. Любой из вас сделал достаточно, чтобы заслужить себе спокойную жизнь, поэтому каждый, кого не связывает клятва, волен уйти прямо сейчас. Я никогда не вспомню о вас дурно и никогда не буду расценивать это, как измену. Подумайте дважды, прежде чем продолжать со мной путь. Теперь я — почти калека, на дворе зима, а Намахага не стал глупее или добрее. Но я хочу, чтобы теперь каждый понимал — если вы идете со мной дальше, то с этого момент эта война — ваша война. Мой враг — ваш враг. Моя победа — ваша победа. Теперь решайте.