— Для меня честь принять ваш меч, господин, — сказал Шин.
"Для тебя это смерть", — подумал Рёусин.
В ударе, который он нанес, была своя извращенная красота. Обман формально не был обманом. "Кому я могу отдать меч?" — всего лишь вопрос, который не обязывает подставлять горло под клинок. Этот удар был из тех, что не стал бы хвалить Годзаэмон, но оценил бы Кохэку.
Юноша почувствовал дрожь, прошедшую по телу Кацы, и то, какой силы это был человек. Словно приказать срубить могучий дуб. Нет, словно самому его срубить. Щемящее чувство непоправимости на том месте, где должен быть триумф мальчишки, перехитрившего и сразившего бывалого воина.
Ночь разворачивалась дальше, сверкая клинками. Окура даже не успел подумать о том, как мало у него шансов против двоих (или все же троих?) противников. С взвивгом разошлись клинки, зазвенел ускоряющийся размен. Даже несмотря на то, что царапины в горячечном азарте почти не замедляли порывистые взмахи князя, трудно было в темноте что-то сделать защищенному броней самураю — такие же удары, что жалили тело юноши, оставляли безобидные зарубки на лакированых стальных пластинах воинов Намахаги.
Два меча дают кое-какое преимущество, но никто и никогда не учил Рёусина драться одному, без защиты, против двух конников в доспехах. Вспомни князь Окура, что еще сегодня утром его просто поколотил какой-то Ханнпейта, все бы пропало, но он и этого не успел — после очередного взжвзжих на голом инстинкте отмахнул клинком, отведя руку для нового удара раньше, чем понял, что попал.
Это был еще один из красивых извивов сегодняшней ночи. А потом пришла Боль и ночь чуть не закончилась.
Юноша закричал и это было не рычание рассерженного тигра и не рев вулкана. Это был крик мальчишки, которому блестящей стальной полосой, острой как бритва, вскрыли бок.
— Оооааа! — кричал Рёусин, выдыхая чистую боль — без обиды, без ненависти, только боль. Он должен был кричать, чтобы не потеряться в этой боли и не зажаться под новыми ударами. У него не было времени отступать и зажиматься. Отчего-то он знал, что нельзя останавливаться, все должно идти быстрее, быстрее, пока не кончится, но не замедляться.
Исторгнув первую, самую злую боль через крик, и отразив очередной натиск, Окура, словно стрелу, бросил В своего противника вопрос, который сорвался с языка опережая возникающий в голове план:
— Готов к смерти?
Рёусин не сомневался — Зубастый готов и умереть и убить. Но после такого вопроса он не будет сомневаться, что следующий удар "коварный князь Окура" нанесет по нему. А план Рёусина был в том, чтобы поразить его коня и, оставив его усмирять взбесившуюся от дикой боли и ослепшую на один глаз скотину, с места в карьер рвануть навстречу четвертому врагу. Если тот поскачет прямо, не сворачивая, им обоим конец — они разобьются друг об друга в лепешку. Но если тот отвернет, мощная кобыла онны-бугэйси (хотя какой онны-бугэйси? Отныне это лошадь годзаэмона) легко опрокинет то, на чем он едет.
С таким замыслом Рёусин, в мысли уже почти летящий к тому, четвертому, задал зубастому свой нелепый вопрос.
Ведь все самураи готовы к смерти.
Все те, кого знал Рёусин, кроме одного.
Кроме него самого.
В тот момент, когда заметил, как тот, четвертый, остановился рядом с маленькой фигуркой Айюны, Рёусин безумно, до ломоты в челюстях захотел жить.