Рёусин не знал, жив ли он или уже мертв, настолько реальность свилась в один коридор, а судьба потеряла ответвления. Он скакал и скакал, а вокруг с бешеной скоростью несся мир.
И это было прекрасно. Не красиво лунным светом, затопившим рощу и превратившим листву в серебряную филигрань. Не приятно трепещущим под рукой молодым женским телом. А прекрасно сразу каждым клочком, прекрасно тем, как все оказалось на своих местах. Конь. Красавица. Погоня. Лес. Луна. Крики. Топот.
Одной большой картиной, какой он ни разу не видел мир раньше. Даже в голову не пришло бы смотреть на него так. Рёусину захотелось, чтобы это никогда не кончалось. Его разрывали возбуждение и спокойствие, два противоположных состояния, борющихся внутри него, словно тигр и дракон.
Он едва не потерялся в красоте всей круговерти, с трудом оторвавшись от не созерцания даже, а от растворения во всем, что происходило вокруг.
"Как же так?" — думал он. — "Ведь я — князь Окура. Я всегда был мальчиком. А теперь я — капля, летящая из-под копыта. Я — блеск луны на мече. Я — крик солдата. Я — всё это".
Рёусин почувствовал себя как там, в лесу, когда на него надвигался конь Ханнпейты, только с другой стороны. Он был сейчас не парень, которому голос крикнул "Давай!" Он был сам голос. И он даже не знал, что нужно делать. О нет, если бы он задумался, он отмел бы все свои действия, как недостойные. Но сейчас он только чувствовал.
Легко поборов начавшее было нарождаться желание очнуться, он остановил коня, даже не прибегая к поводу, просто перестав подгонять его и чуть отклонившись назад. Затем сразу, крепко и длительно поцеловал Айюну и, перед тем, как ссадить ее с коня, шепнул ей:
— Беги к лесу и жди там. Не бойся.
Он сказал только то, что чувствовал. Чего она должна была ждать? Сколько? Она поймет. Или почувствует. Или нет. Не было важно или неважно. Было только так, как могло быть. И могло быть только так, как было.
А дальше князь повернул коня к преследователям и поехал им навстречу рысью, унося с собой вкус ее спелых губ.
В правой руке он держал меч поперек рукояти, словно хотел преподнести его, как подарок.
А в левой — второй меч, острием вниз, так, чтобы в ночной темноте его было не видно за конской шеей. Словно хотел преподнести в качестве второго подарка ядовитую змею.
Правая рука держала меч высоко поднятым. Левая — низко опущенным.
— Я Окура Рёусин! Кто из вас главный? Кому я могу отдать свой меч? — крикнул он преследователям. Откуда им было знать, что у него есть второй, и что юноша владеет и левой рукой? Будет ли в этой ночи его удар в горло, если оно не защищено доспехом, недостойным трюком или всего лишь естественным штрихом на общей картине? Будут ли раненые лошади его преследователей укором ему когда-нибудь?
Будет ли ронин насмехаться или злословить?
Существует ли ронин?
Существуют ли правила? Разделимо ли достойное и недостойное?
Существует ли жизнь отдельно от смерти?
Юноша словно разучился задавать себе эти вопросы.
Была только ночь. Он выпил эту ночь через поцелуй и впустил ее в себя.