День за днем мерно тянулся серый дорожный тракт. Тусклое осеннее солнце, пробивающееся сквозь тонкие рваные облака, не согревало, но лишь скупо освещало дорогу. Угрюмое небо будто пожирало его: пелена стягивалась вокруг мрачного солнечного пятна, медленно, неторопливо, но все ближе и ближе, из часа в час, из минуты в минуту, тянулись и оплетали его свинцовые отростки. Путешествие от самого монастыря проходило в молчании. Его не нарушали ни люди, ни птицы. Казалось, все живое умерло вместе с природой, замерло в скорбном молчании над пустой запыленной дорогой. Только резкий, не по-осеннему холодный ветер, да мерзкий скрип колеса нарушали застывшее безмолвие. Петрус сидел в глубине повозки и молился, глядя на небо: "Sanctus espiritus...", - едва слышно слова слетали с его губ. Большие грубые пальцы перебирали бывшие когда-то темно-красными четки. Они выцвели, растрескались и постарели, как и его тело за годы и десятилетия усердной службы в монастыре. Все еще сияющая ярким светом, но начинающая угасать сила, разум, обвитый терновником мудрости и смирения - вот то, что Петрус может предложить миру, оказавшемуся таким жестоким когда-то к маленькому мальчику, предложить другим людям, чтобы им не пришлось пережить то, что когда пережил он сам. Сейчас. Пока еще не поздно. Пока он еще способен. К этому он готовился двадцать четыре года. Все ждал, когда поймет, что наконец готов. Он так и не понял. Но время уходит: редкие мужчины доживают до пятидесяти, через несколько лет его уже будут называть стариком. Так что либо сейчас, либо уже никогда.
Места, где останавливались Петрус и испанец были бедны и полузаброшены, хозяйва предлагали только хлеб, сыр да воду - уже более необходимого. Черствой буханки и воды достаточно для человека, и в большем монах не нуждался, хотя от сыра он не отказывался: часто Петрус отдавал лишнее маленьким грязным исхудавшим детишкам, смотревшим на него будто загнанные волчата, и истощенным матерям с осунувшимися лицами. Благодарность ему была не нужна, достаточно было лишь знать, что ты делаешь добро ближнему своему. Пяти часов сна на куче сена тоже хватит, если твоя совесть чиста и не отягощает тело ночью. Немногое остававшееся на привале время посвящалось вечерним и утренним молитвам освежением в памяти начинающих истираться из нее моментов писания Господня и истязающим тело физическим упражнениям. Стоило встретить монаху людей выполняющих тяжелую работу, как он был рад предложить свою силу в помощь, от чистого сердца. О чужих несчастьях он тоже с готовностью выслушивал - другое дело, что решиться исповедаться мрачному служителю Божьему мог и хотел далеко не всякий. Сам же Петрус о том, что у него на душе никогда ни с кем не заговаривал: предначертание слуги Господня - дарить облегчение, но не омрачать души других.
По дороге через лес они встретили купца. Храбрый человек или глупец: с одним телохранителем разъезжать по густому мрачному лесу, где опасность подстерегает на каждом шагу, за каждым поворотом, у каждого оврага. Люди, сбившиеся с пусти христианства, люди, которых вера доболе не удерживает от обмана, насилия и скотской жизни. И не только люди. Уж кому как не двум членам Ордена знать об этом. Мало ли что там говорят? Будем надеяться, что для тебя все так и останется, сын мой. Будем надеяться. Торговца большую часть времени Йеллоувуд предпочел не слушать: разговоры о грязных делишках этого человека, прости его Господь, Петруса не интересовали. Большую часть пути монах либо размышлял о писании, либо всматривался в проплывающие мимо деревья - всегда нужно быть готовым встретить опасность. И духом, и телом.
Несмотря на опускающиеся сумерки и сгущающийся туман, можно было заметить, что они приближаются к городу. Еще немного и они прибудут туда, куда их послал настоятель. В этом городе нужно найти некоего Джерома Мерсера. Имя Петрус запомнил хорошо. Найти про него записи в огромной монастырской библиотеке не удалось. Хотя это, на самом деле, и не удивительно: записи содержали лишь имена да обрывочные сведения о лучших охотниках ордена. Было бы наивно полагать, что их отправили к одному из таких. И все же неизвестность тревожила. Размышления монаха прервал скрип отвалившегося колеса и резкий крен набок. Чтобы не потерять равновесия и не упасть, он даже уперся локтем в борт повозки. Торговец наконец заглох, и Петрус осознал, как же тихо было вокруг. Даже слишком тихо.
- Подсобить? Сейчас, сын мой, - монах вылез из телеги и направился к колесу. Ему было совершенно не трудно в одиночку притащить назад огромное тяжеленное колесо. С каждым шагом Петрус начинал нервничать все больше и больше: что-то неуловимое в этом месте ему определенно не нравилось. Он даже захватил с собой из повозки огромный сверток серо-зеленой ткани, о котором за всю поездку так и не спросил или побоялся спросить купец. Рука невольно заползла в него и обхватила осиновую рукоять. Но находившийся в нем предмет так и не был развернут. Медленно подойдя к колесу, монах остановился и прислушался. "Наверное, просто нервы шалят", - пронеслось в голове у Йеллоувуда.