Под этим градом бессвязных причитаний и мольбы Маун Су как-то вдруг сникает. Будто бы съёживается даже, зримо уменьшаясь в размерах. Ну, это-то, конечно, складская полутьма шутки шутит. Растворился в ней бирманец, одни глаза маслянисто блестят из черноты. Смотрят понуро.
– Всё-всё, – примирительно говорит Маун Су, без особого, впрочем, воодушевления. Но хватки не ослабляет.
Точь-в-точь растерянный взрослый перед раскричавшимся ребенком. И утешить как следует не умеет, и делать что-то всё-таки надо. Не вечно же так сидеть. Скоро уже и соглядатай таинственный обернётся. Если верить словам, которые второпях, обгоняя друг друга, летят с прыгающих губ изрезанного человека, лучше не дожидаться возвращения.
Нет, Маун Су не поверил, разумеется. В зловещие ритуалы, подчиняющие волю. В белую смерть под покровом чёрной ночи. Всё это допустимо и, может быть, даже очень возможно, в другое время и при других обстоятельствах. Но совершенно… избыточно здесь и сейчас. Здесь и сейчас есть просто запуганный до смерти человек, который, похоже, и вправду умудрился прощёлкать чужое добро каким-то заезжим ловкачам.
Так думает Маун Су, который не любит искать сложных ответов на простые вопросы.
Нельзя сказать, что Маун Су совершенно глух к тем загадочным и неизъяснимым сигналам, которые иногда прорываются в окружающую нас повседневность из мест куда более странных, сокрытых от глаз. Даже напротив, Маун Су всегда был суеверным человеком – примерно в той мере, в какой и может быть суеверным деревенский ремесленник, выросший среди рисовых плантаций и маковых полей. Но Маун Су кое-что повидал за последние пять лет, и поэтому теперь он также верит и в другие вещи.
Он верит в человеческую жадность, ослепляющую, переходящую в вероломство. В человеческую… глупость? Пожалуй, что и так. Можно быть очень могущественным человеком, и все равно вы поступаете глупо, воруя опиум У Шве.
А пленник… А что пленник? Тело его перенесло слишком многое, а разум не был достаточно дисциплинирован, чтобы сохранить ясность. Нужно отдать должное: «поработали» с ним плотно. Настолько, что добиться от него хоть чего- то полезного, похоже, не удастся – во всяком случае, не так быстро, чтобы стоило тратить время. Чем бы ни руководствовался этот захлебывающийся словами человечек, а совет он дал добрый и на удивление разумный: иди отсюда, Маун Су, не задерживайся.
– Всё. Всё, – ещё раз перебивает Маун Су, и в этих бессмысленных, в сущности, словах теперь и впрямь слышится что-то окончательное.
Маун Су приподнимается, все еще удерживая человека за шиворот, но уже одной рукой – в другой сквозь темноту смутно угадывается нож. Деловито, без суеты Маун Су перекладывает человека на живот, склоняется над ним. Коротко взлетает рука с ножом.
Сочно, отчётливо чавкнув, шею чуть выше ключицы клюет клинок.
Отерев нож, Маун Су убирает его обратно в ножны на пояснице (и умудрился же как-то приладить на саронг). Вздохнув от неприятных этих дел, шагает к выходу, на ходу одёргивает рубаху.
В дверях, перед тем как влиться в толпу, останавливается ненадолго. Быстрым взглядом окидывает открывшуюся панораму доков. Развалины домов, переулки, снующих мимо людей. С улицы выход как на ладони, да его, Маун Су, и видели уже – теперь можно особенно не прятаться. Но если кто за ним и смотрит, Маун Су хочет посмотреть в ответ.