Выбрались-таки. Все сразу что-то делать кинулись. Несомненно, что-то важное, необходимое - черт его знает, что. А рыжий - нет, не знает. Стоит себе... ну, как стоит - облокотился о холодный камень стены, оттого только на ногах и держится. Смотрит прямо перед собой затуманенным взглядом, все пытается откашляться, свежим воздухом надышаться. Как адреналин из крови начал выветриваться - так вернулись и боль, и усталость, навалились мертвым грузом. Сейчас, казалось бы, из реальности ну никак нельзя выпадать - а охотник в мыслях уже был где-то далеко; может даже, в конце их бессмысленного пути.
Потом, конечно, вроде очнулся, оклемался, даже вон трупы таскать помог - ну, попытался; проку-то от него всегда мало было. Да, вроде и делал что-то, но видно было по взгляду - еще не здесь парниша. Сбежал, надолго сбежал в царство своих грез - только к ночи взгляд оттаял. Еще бы, как не оттаять-то от такого яркого пламени. Слишком весело огонь пляшет, чтобы кровь в жилах стыла.
"Упокой Господи души новопредставившихся рабов твоих..." - звучит хорошо поставленный голос монаха; все возле погребального костра его слышат. И продолжает парень - тихим, хриплым шепотом, только себе и слышным - стал-то он подальше от других, особняком.
- И пусть судят боги каждого по заслугам и по грехам его. И покойных, и не умерших еще.
Пусть судят боги тех, кто любой ценой хотел выжить, может, и детей своим жизнь обеспечить. Пусть судят боги и тех, кто в гости заглянул, чтобы себя от смерти спасти, а потом половину тамошних перерезал. У каждого правда-то своя, в конце концов, и грехи за каждой душой найдутся. И, возможно, слишком слепы были остекленевшие зеленые глаза, чтобы увидеть разницу между теми, кто в костре горел, и теми, по чьей вине этот костер и зажгли.