Мэгг лежала на сиденье, медленно приходя в себя, не шевелясь, чувствуя, как все части тела и души как будто оказались разобранными, отстыковаными друг от друга, омытыми сотрясающим сознание экстазом, а теперь постепенно заново становятся единым целом. Ею.
Было слышно, как он дышит, громко, сильно. И больше не было ни звука. Ни слова.
Он мог сказать сотни разных слов в этот момент. Шутливое: "Я тебя все-таки поймал". Запальчивое: "Ты лучше всех". Собственническое: "Будь моей". Что-то совсем бестактное про Командора или Гейджа, что-то загадочное про себя... Или бессмыслицу про звезды. Или красивую историю.
Но он молчал громче, чем могли бы быть все эти слова. Он как будто взял что-то от нее и примеривал теперь, как ему этот новый кусок, как с ним теперь думать, чувствовать, видеть. Он был здесь, рядом с ней, он сжимал ее руку, но в то же время был где-то в себе, пытался что-то осознать или переосмыслить, или просто привыкнуть. Любые слова прозвучали бы фальшиво и ненужно.
И только когда она почувствовала, что приятный дурман почти ушел и что ее плечам и лодыжкам становится зябко, он повернулся, обнял ее крепко, всем телом, прижал руку к ее животу, выносившему сына, но все еще молодому и упругому. Внутри сразу сладко заныло, так что снова плеснуло жаром в голову и вниз, туда, где в очерченном бедрами треугольнике ее тело опять захотело получить его. На этот раз волна была нежнее и легче, и пальцы уже так не дрожали, и волна не сбивала с ног, а ровно колыхалась в груди, накатывая постепенно, но все еще сильно.
И чувствуя, как опять волнуется женщина, он наконец спросил:
— Не холодно?