Ловец взял фляжку, чтобы в свою очередь сделать глоток, и их пальцы на мгновение встретились. Ее ловкие, проворные пальцы, привыкшие действовать пинцетом и скальпелем, и его сильные, твердые, сменившие не одну дюжину перчаток, стершихся до дыр о битый кирпич и перекрученную арматуру развалин.
Другие бывалые сталкеры — что Сэнди, что Уотч, да и Гейдж, пожалуй, тоже — выглядели порядком ободранными, и дело было не в одежде. Могильники царапали души посильнее, чем ладони и колени. Но Ловец как будто только отшлифовался там. Тем, кто был с ним не знаком, даже могло показаться, что ему не чуждо легкомыслие.
Но легкомысленным он не был. Да, не завел он ни семьи, ни детей, но много ли Мэгг помнила сталкеров, у которых они имелись? Кому нужен мужчина, который сегодня, может, и принес хабара на пять сотен, а завтра ушел в город-могильник и не вернулся? Находились такие отчаянные женщины, но было их совсем немного. В основном они тоже были сталкерами.
Вот как она.
♫
ссылка Ловец отпил из фляги и, словно почувствовав ее усталость, сменил тему. Ни слова больше не сказал о трудностях. Как будто заметил, как переходит Мэгг на другую радиоволну, и какое-то внутреннее колесико у себя тоже подкрутил.
А ведь он все знал. Знал, как страшно и несправедливо погиб Командор и как тяжело она переносила его смерть. Как ее сторонились потом в лагере. Как тяжело бывает с Гейджем, с этим человеком, у которого, несмотря на все его лидерские качества и сталкерское чутье, внутри свои пустоши и могильники. Знал, что где-то далеко, в маленьком Хауорте растет ее сын, толком не узнавший отца. Знал, как страшно быть одной — он ведь тоже каждый раз оставался один, когда натасканные им новички уходили в другие команды. И все-таки ни слова не говорил об этих вещах, точь-в-точь как она сама, оказывая помощь, не жгла антисептиком открытую плоть, обрабатывая смоченным йодом тампоном только края раны.
Слова ведь ничего не исправляют — ими не воскресить мертвых, не изменить мир, не вернуть прошлое. Слова только сообщают: "Ты не один, я с тобой". А он и так был с ней.
Мужчина что-то говорил, глядя на нее или на пламя. Что-то рассказывал или вспоминал — она слышала его спокойный, ровный голос, иногда улавливая мысль, иногда пропуская целые фразы. Потом Ловец отодвинул люк в крыше — и в темном проеме показались крохотные огоньки. Еще глоток — и они там, в далеком, недоступном небе, стали чуточку теплее. Все по-настоящему красивое, что было на этой планете, люди сожгли, разбомбили и отравили. Но вот до звезд не дотянулись, к счастью.
Давно стемнело, но только сейчас тяжелый день отпустил Мэгг, словно нехотя вытащив из нее когти.
Был ли тому причиной хмель, или то, что она вдруг оказалась вдалеке от людей, или то, что ее прижимал к себе мужчина — но вдруг из глубины памяти пришло воспоминание "хороших лет". Уже после того, как в Корби пропали родители, и до самых сталкерско-бандитских разборок, то время, когда она переехала сначала в Инфинити-Резорт, потом в Рэд, когда началась по-настоящему взрослая жизнь. Тогда тоже свистели пули и лилась кровь, а гочи и рейдеры не были добрее или смирнее. Но тогда она часто ловила на себе взгляды мужчин. Тогда ее не называли Вдовой и не шептались за столиками, завидев ее в дверях бара. Тогда мир еще не показал свой оскал. Тогда она чаще смотрела на звезды. Тогда перед ней была гора, и она чувствовала, что в силах подняться на эту гору — молодость билась в груди, желание жить пульсировало в артериях.
Мэгг часто вспоминала то время, но первый раз за последние месяцы и даже годы это воспоминание пришло без сводящего рот горького привкуса утраты. Оно наполняло изнутри и улыбка непроизвольно появлялась на лице. И, несмотря на все горести, оно не было ложью. Просто проблемы существовали вообще — вчера, завтра, через неделю. А это, пришедшее из прошлого — здесь и сейчас. И можно было удержать его на какое-то время. Может, набирая себе новичков в команду, именно это чувство и старался поймать Ловец?
Мэгг ощутила, как их губы мягко соприкоснулись, и в этот момент что-то сжалось, как от холода, и сразу же разлилось тепло, и оно было уже больше, чем просто разливающееся смутное марево от алкоголя. Это было яркое, жаркое и жадное. И она почувствовала, что стоит на краю, вот сейчас можно прыгнуть в эту поднимающуюся теплую волну, и позволить ей затопить все. И смыть с себя что-то, что носилось уже больше года, срослось с ней, с ее именем и обликом. Но было еще возможно остаться в этом, дневном, тяжелом, непростом, в том человеке, которым она была последний год. И для этого надо было только разорвать объятие и отодвинуться на сиденье влево всего на дюйм.
Его губы были горячими и мягкими.