Сначала Дамиан хотел отвернуться, чтобы не смотреть в глаза незнакомцу, но потом он с удивлением обнаружил, что смотрит... в свои глаза. А такие же глаза, которые каждое утро глядели на него из зеркала, только в них не было тяжёлого, как свинец, груза, не было ржавой усталости и прожигающей как кислота тоски, терзающей сердце. И тогда О'Келли-младший не смог отвести глаз. Он даже не сразу понял смысл его слов, заворожённо глядя на то, как может выглядеть его взгляд, и не сразу обратил внимание на приближающуюся к груди ладонь.
Когда в груди, вокруг исстрадавшегося сердца, разлилось необычное тепло, Дамиан ощутил необыкновенное чувство, которого до сих пор никогда не испытывал, которое считал невозможным. Умиротворение. Ясная как день уверенность в том, что он в безопасности, ему некуда и незачем торопиться, что он полностью принимает мир, а мир, в свою очередь, абсолютно принимает его таким, какой он есть. И Дамиан с наслаждением отдался этому чувству, позволив ему заполнить всё своё существо, прикрыв веки, из-под которых неожиданно сорвались две крупные и чистые слезы, покатившиеся вдоль переносицы. Но медиум даже не подумал о том, чтобы скрыть их, стереть поскорее. Мысль о том, что "мужчины не плачут" ни на миг не возникла в его разуме, он был убеждён, что мир примет его в любом проявлении: плачущего, спящего, кричащего или читающего книгу.
Напряжённая спина Дамиана расслабилась и естественным образом выпрямилась, плечи опустились, ноги расслабились. Он понял, что говорит, уже после того, как первые звуки сорвались с его губ. Он не выдавливал из себя слова, не подбирал фразы, откровение лилось из самого его сердца, и слёзы из-под прикрытых век не раз за время монолога скользили вдоль переносицы.
- Всю свою жизнь мне казалось, что люди бросают мне, я ощущал полнейшую свою никчёмность, отчуждение, считал себя изгоем, которого никто не хочет видеть рядом с собой. Я решил, что я лишний на этой планете... да и вообще в этом мире. Мне казалось, что родители бросили меня, что они не хотели быть со мной и предпочли спрятаться от меня под землёй в гробах, лишь бы никогда не видеть меня больше. Филдсы отдали меня тебе, потому что не хотели нянчиться с больным ребёнком, которого они никогда не любили и которого им повесили на шею. Именно так я думал тогда, и потому не хотел выздоравливать. Я хотел умереть, чтобы меня спрятали под землёй, и я больше никого не обременял своим существованием. Моя жизнь казалась мне... жалкой, тщетной, напрасной тратой еды и кислорода. Когда умерли Филдсы, я поначалу злился на них, а потом пришла тоска. Я винил себя в их смерти, мне казалось, что я их заразил чем-то, когда болел, и умерли они из-за меня. Это было странно, думать так и понимать, что это глупые мысли, хотя сердце всё равно сжималось от боли. И тогда я понял, что сильно скучаю по ним, по родителям. До этого я даже не злился на них, а после смерти дяди и тёти... я больше недели по ночам плакал в подушку и менял наволочки, чтобы Роберт не узнал. Дедушка Роберт... Его я ненавидел, презирал и боялся. Но я сначала радовался, что он хотя бы не пытается умереть и спрятаться в гробу или отдать меня кому-нибудь. За это я его любил, и старался быть хорошим внуком, который помогает своему дедушке, прилежно учится и участвует в его работе. А теперь я живу, презирая себя и видя в зеркале отражение своего дедушки: обманщика, эгоиста и садиста. И я не хочу так жить. Но каждый раз, когда я решаю "Всё! Довольно лжи!", я вспоминаю, что не умею ничего, кроме как водить за нос людей, переживающих горечь утраты кого-то дорогого, вытряхивая из их страдающих сердец звонкие монеты и длинные банкноты. Вся моя жизнь наполнена болью, которую я сам себе причиняю. Я есть единственный источник моих страданий. А я так хочу любить. И ещё сильнее я хочу, чтобы меня любили. Но я не смогу любить кого-либо или быть любимым, пока не научусь любить себя...
Дамиан замолчал, открыл глаза и посмотрел в лицо своему собеседнику, ловя его (свой?) взгляд.