– На них не написано, конечно, но что мы сможем им предложить в переговорах? – Огладил бороду Ирениус; лицо менестреля выражало сомнение. – Они явно злы и явно обладают преимуществом. В этой осыпающейся пещере, например, мы не можем сидеть вечно, у них численное превосходство, и мы-таки убили их бога: врядли право всех людей не быть пожранными богами значит для них больше чем комариный писк.
Чёрная Мамба тем временем взяла инициативу в свои руки, оставив бесполезных мужчин за спиной. Окруженная шевелящимися лианами, ведьма стала на пороге меж дверьми, обрамлённая ими словно рамой картины и получила возможность собственными глазами наблюдать устремлённое на неё оружие. В отличие от менестреля у ведьмы не было времени сосчитать копья, но то, что видимых воинов было не меньше двух дюжин понималось само собой. Ближашие находилась более-менее на открытом пространстве возле двери, и Черная Мамба могла различить ещё нескольких, что скрывались среди кустарников и уплотняющихся джунглей; в остальном ей оставалось полагаться на подсчёт Ирениуса. Дварф был прав и в другом: в воинах было что-то неестественое. Появившись вот так видимо неся в себе силу побежденного божества, Чёрная Мамба не заметила ни единого проблеска страха, ни единого – почитания или уважения. Подведённые алым, слегка выпученные темные глаза, видимые на тёмной коже по проблескам белков, смотрели на неё как на цель, и что-то неестественное было в том как кривились рты воинов, в том, как напряжены были их позы. Красная краска в резких, злых линиях на их телах, струящаяся от глаз до скул и далее к рукам и ногам, раскрывающаяся рисунками черепов на их телах... ведьма неожиданно вспомнила что в дальних племенах шаманы знали как смешивать краску с ягодами, растущими на полях битв, так что воины шли в бой, не ведая страха, не испытывая сомнений, не чувствуя боли, их тела становились холодными словно лёд и после окончания битвы даже женщины не могли их отогреть окончательно, в мыслях таких воинов навсегда поселялась смерть; два или три применения такой краски делало мужчин wafu hai, живыми мёртвыми, с бьющимися сердцами и мёртвыми мыслями. Но такая краска значило могущественного шамана – и, словно угадав её мысли, над поляной поплыл голос.
Описать этот голос в чисто человеческих терминах было бы невозможно. Он был хриплым, весьма низким и мужским, но сказать лишь это значило сказать, скажем, о пауке-отшельнике что что он восьминог, забыв про медовую прозрачность его лап и смертельный яд его жвал. Описать этот голос полностью можно было только через нечеловеческие феномены: он сочился словно туман, не имея видимого источника, он был вкрадчив словно зарывающееся под кожу насекомое, он нес в себе скрежет кости о кость и властность смерти.
– Bwana wako. – Засмеялся голос сухим, едким смешком, и затем продолжил на несколько ломанном, достаточно архаичном языке Семи Королевств. – Я говорить ваш язык, чтобы все за тобой понимать, что я сказал, ведьма. Вы все сдаваться мирно-мирно.