- Да чего нам бегать, - громче, чем следовало бы, пустился в рассуждения Алан. - Нам засесть и...
- Тихо, - грубо оборвал его Кемадо, сохранявший осторожность. - Заткнись и поехали.
Алан замолчал, но через пару минут снова принялся насвистывать, отчаянно фальшивя.
Патрик понимал: самое плохое в таких парнях - то, что они не живут достаточно долго, чтобы осознать, что творят, на что тратят свою жизнь, короткую и глупую. Сколько лет было этому юноше? Двадцать один? А может, девятнадцать? А грехов хватило бы на двух сорокалетних. А сколько у него времени, чтобы что-то изменить, пока ему не всадят нож в его тощий (жизнь-то не сахар) живот, не вышибут пулей мозги в каком-нибудь грязном кабаке? Из-за чего? Из-за падшей женщины, которую он забыл бы через неделю? Из-за горсти презренного металла, которую спустит в следующем таком же кабаке? Из-за бранного слова, сказанного так, лихости ради?
А если даже этого и не произойдет, кем он станет? Таким, как Кемадо, едущий рядом? Homo homini lupus est - про таких, как он, все его отличие от зверя в том, что пользуется он револвьером и ножом, а не клыками и когтями.
Но ведь ребенок, где бы и у кого он ни родился, смотрит на мир чистыми глазами, его душа открыта и для Бога, и для Дьявола. Почему же туда так часто входит Дьявол? Где мы оступаемся, что получается вот такое? Можем ли мы сделать хоть что-то?
Зачем все это нужно?
Но не было ответа, ни в зажигающихся теплыми огнями окнах домов, ни в начавшем растекаться холодным золотом закате, ни в криках ворон, летавших у мусорных куч, как несчастные грешников, не могущие вслед за другими птицами улететь в теплые края, в рай. Может, и грешники не попадают в ад, а всего лишь остаются здесь?