Мир. Мартина. "Апостарло тодо" - все или ничего. Вгрызается лезвие в правое плечо врага. Да, если тот здоровяк, что сейчас валяется там, в подсобке, что-то в своей жизни и делал хорошо, так это затачивал свое оружие. Железо входит в смуглую кожу и погружается в плоть так легко, словно это взбитые сливки, а не мышцы, биопластик и нейрошлейфы.
Щелк - струи крови, горячие и липкие, фонтанами бьют вверх, в стороны, хлещут тебе на грудь, окатывают лицо. А потом "Клещ", продемонстрировав то, что аугментации не всегда подчиняются тем ограничениям, что накладывает на человеческое тело природа, вдруг со свистом - буквально за долю секунды - проворачивает свой манипулятор на все триста шестьдесят градусов, по часовой, с такой силой всадив шип навершия уже в твою руку, что металл буквально пропахивает в раздираемом мясе, лопающихся жилках и крошащихся косточках драный ров чудовищной глубины, и практически разваливает кисть надвое, перечеркнув ее от основания большого пальца к основанию мизинца.
Остается торчать в его торсе нож, от резкого рывка вошедший в живое практически по упоры, а ты, по инерции мотнув искалеченной конечностью, рассыпаешь на пол и на стены веер багровых брызг, и брякаешься на задницу с высоты собственного роста. Льется рекой краснота на штанину, подрагивают лоскутно вывернутые края страшной раны, висят безвольными марионетками непослушные пальцы с рассеченными сухожилиями.
- Карахо...
Взявшись за рукоятку навахи, заклинившей между естественным и искусственным, покачивает ее влево-вправо боевик. Тянет, цокнув зубами.
- Крепко зашла.
Дергает снова. Металл подается. И, совершенно внезапно, его изукрашенный "бразо", скрипнув шарниром, с грохотом валится на бетон, отчего-то начав ползать по кругу, сноровисто перебирая "пальцами" так, словно это лапки какого-нибудь арахнида. Закоротило-заклинило, похоже.
"Клещ" же, прижав ладонь к свежеобразовавшейся культе, пинком отбрасывает прочь стилет, и, прислонившись спиной к стенке, пару секунд наблюдает за гарцующим перед ним своенравным протезом. Глянув куда-то за твою спину, трясет головой.
- Ты молодец, гатито. Эмпате, ничья.
Смотрит на тебя теперь, Мартина, морщится от боли.
- Акуэрдо?
Бежит его кровь, льется твоя. Все вокруг в ней, красное на сером.
Мир. Монтеррей. Еще секунда - клац, Фуэнтес уже сбита с ног. Холодеет ливер, когда понимаешь, что сейчас сделает "Апостадор". И пока сердце пропускает удар, а воображение уже достраивает картину того, как смертоносное жало пробивает макушку стажерки, ставя в вашей с ней истории жирную точку, Сантильяно неожиданно - причем, не только для тебя, но, кажется, и для себя - лишается ведущей руки.
Отступает, явно будучи ошарашенным тем, как повернулись события. Помолчав немного, понимает, видимо, что его неплохо приложило. Или, может быть, приходит к выводу, что девчонка доказала то, что требовалось доказать. Или решает, что раз ты не убил его протеже, то и у него нет повода убивать твою.
В любом случае, ничья в таком бою для человека его положения - сорт поражения. И он, бросив короткий взгляд на лежащую у твоих ног "Ари", предлагает ее Мартине.