Наверное, ты так себе и представлял последний бой капитана Данжу – герильерос лезут и лезут, а храбрый джентльмен жмет и жмет на спуск револьвера, но вот, барабаны пусты, надежды нет, и герой смело встречает грудью вражеский штык. Или лбом саблю. Или что там у них...
Но только оказалось, что у герильерос с вами одна важная общая черта – они тоже, мать их, хотели жить, а не умирать. И еще было очень темно.
Ты выстрелил – вспышка разорвала ночной мрак, и на мгновение ты отчетливо увидел ползущих между камнями людей с короткими мушкетами и длинными ножами. Они были одеты в темные короткие куртки и повязки на головах – тоже черные, чтобы прикрыть лбы и не так выделяться лицами.
И все опять погрузилось во мрак, еще более плотный, как тебе показалось, потому что вспышка немного ослепила и тебя самого.
–
Бамос! Кохедлос! – крикнул кто-то вполголоса, и вы услышали торопливые шаги. Ты начал заряжать мушкет, а Покора, сменивший капсюль, высунулся и выстрелил сам. И сразу две тени кинулись на вас, темные, опасные, стремительные. Ты выхватил "Лефошо" и выстрелил, почти не целясь, потому что темно было так, что ты бы мушку не разглядел.
И тени пропали. Ты выстрелил еще, куда-то в их направлении, и еще, но даже во время вспышек не мог понять – живы они или нет. Где они вообще? И тут сзади кто-то, обвалив кусок стенки, прыгнул в ваш "колодец" и схватил тебя за руку. Что-то очень острое и холодное ткнуло тебя в бок, распороло сукно мундира. Ты вскрикнул.
– Пусти! – крикнул Покора, и повернувшись, сделал с ним что-то такое страшное и резкое, от чего нападавший тоже вскрикнул и хватка его ослабла. Ты выпростал руку с револьвером и выстрелил в него.
– Сдохни, мразь! – сказал поляк и принялся колоть его штыком, зажатым в руке, как мясник колет поросенка.
Навалившееся на тебя тело стало совсем податливым, оно обвисло, перекинувшись через укрытие – ногами за пределами стенки, а окровавленной головой и руками – внутри.
– Подох он?! Подооох! Стреляй! Я заряжу пока! Стреляй!
Ты крикнул, что ничего не видно.
– Да главное стреляй!
Ты пальнул еще, заметив зловещую тень, и по взвизгу пули понял, что это скала.
В темноте кто-то быстро лопотал по-мексикански. Ты целил в голоса, но мешкал нажать на спуск. И тут услышал, как под чьей-то ногой стукнул камень. Ты повернулся и заметил еще одну тень – согнутую, подбирающуюся с другой стороны. Выставил руку над плечом у Покоры и выстрелил в тень дважды, так что капрал даже крякнул – дуло было в нескольких дюймах от его уха. В этот раз ты увидел, словно запечатленные на фотографии удивленные глаза, искривленный стоном рот и судорожно поднятую руку. И тень пропала.
Покора вытащил шомпол из ствола.
– Ну, подходите! – крикнул он.
Наконец, в лагере заиграли тревогу.
ссылка Для этого вы тут и стояли в секрете – чтобы если будут резать, то вас двоих, а не весь лагерь сразу.
– Что, съели!? – расхохотался капрал, как тебе показалось, нервно. В ответ началась пальба. Пули хлопали по камням вашего укрытия, так что страшно было поднять голову. Вы укрылись, и ты достал второй револьвер.
– Дай мне, – сказал Покора. – Зачем тебе два-то? Сейчас пойдут.
Вы сидели, скорчившись, слушая, как переговариваются мятежники за скалами. Сколько раз по вам стреляли? Дюжину или две?
– Ничего, отобьемся. Главное не трусить.
Потом выстрелы и разговоры совсем смолкли. Вы услышали какой-то шорох. Герильерос могли подобраться к вам и застрелить, просто сунув в колодец мушкеты через край стены.
– Давай на счет три, – прошептал Покора. – Раз... два... три!
Вы высунулись, тыча револьверами в темноту.
А вокруг уже никого не было.
Вы еще какое-то время настороженно, едва показывая из-за бруствера носы, вглядывались в тени и прислушивались к шорохам, осыпающейся каменной крошке, постукиваниям чего-то металлического, еле слышному стону.
Потом все совсем утихло. Герильерос ушли так же, как пришли – тихо, незаметно и быстро. Если бы не вы – что бы они устроили там, в спящем лагере, своими ножами?
– А ты, О'Ниль, молодец, – сказал Покора. – Не растерялся. Ух! Еще бы чуть-чуть – и все! Поставил бы тебе пиво, но в этой стране хорошего не найдешь.
Через двадцать минут до вас добрался патруль и сменил вас. Тебя перевязали, но царапина была нестрашная. Когда начало светать, у колодца нашли два трупа – не считая того, который повис на каменной кладке. И еще на камнях были пятна крови – кого-то вы зацепили.
– Молодцы! – сказал лейтенант Ламбер. – Видите, О'Ниль, это оказывается несложно. Делай, что должен – и будь что будет.
***
Вскоре после этой стычки, армия пришла в движение.
Лейтенант Ламбер не ошибся – ваш легион приписали ко второй бригаде генерала Манжена и отправили на юг, в Оаксаку. На самом деле она называлась Оахакой, но французы не выговаривали "х", и у них получалась Оаксака. Вы с Покорой посмеялись над ними, а в ответ вас чаще стали посылать расспрашивать дорогу у местных.
Марш выдался долгим – он был не самым тяжелым, потому что к климату вы уже привыкли, но очень уж длинным – километров триста. И еще – очень тревожным. Вы шли, и шли, и шли, и конца не было этому пути, а издалека за вами наблюдали всадники республиканцев. По вашей огромной колонне с пушками и обозом никто не осмеливался стрелять, но вы чувствовали на себе взгляды из-под каждого куста, из-за каждой скалы. Вы шли упрямо, потому что знали: отстанешь – умрешь. Ваши ботинки сносились, ваши мундиры выцвели на солнце, ваши шляпы растрепало на ветру.
Вы дошли до этой Оахаки, большому городу в долине между поросшими лесом невысокими горами, и осадили его: заняли все деревни вокруг, перекрыли дороги блок-постами, установили дозоры и разъезды. А потом втащили на холмы пушки и принялись его бомбардировать.
Бомбардировка началась в декабре, и два месяца вы засыпали город ядрами и гранатами. Стреляли размеренно, чтобы пушки не перегрелись и их не разорвало. Никто никуда не торопился. Отвечать вам осажденным было нечем – ваши мощные "морские" пушки легко подавили их убогую медную артиллерию.
Над городом день за днем парили черные мексиканские грифы. Ты видел их и вблизи – уродливых гротескных птиц с длинными, изогнутыми на концах клювами, с кожистыми головами, похожими на индюшачьи. Им здесь было хорошо.
Вы жили в палатках, обложенных камнями на случай нападения. Скоро вы завшивели. Еда была скверной. Многие солдаты мучались от дизентерии. Но вы стояли, как скала, и никого не пропускали ни в город, ни из города. Повстанцы пытались иногда проскользнуть через ваши пикеты, но черта с два у них это получалось – патрули следили за тропами днем и ночью. Алжирские зуавы и тирайёры охотились за мексиканцами по зарослям, как звери за зверьми. Ты сам видел, как несколько зуавов шли и несли в руках отрезанные головы. Не потому что между мексиканцами и алжирцами была какая-то особая ненависть, да и не потому что алжирцы были такими уж особенно дикими – вы иногда перебрасывались парой фраз, и выглядели они как обычные, цивилизованные люди. Но просто всё всем уже осточертело. Вам можно было делать всё, только делать-то было нечего.
Через два месяца Оахака сдалась. Вы вошли в неё не как победители, а как люди, которые зачем-то разметали палкой муравейник, а теперь без особого любопытства разглядываете то, что от него осталось. Глинобитные стены, расколотые снарядами. Кучи мусора и щебня на улицах. Хмурых жителей, исподлобья, со страхом смотрящих на вас.
– Чего уставились?! Не глазейте! – прикрикнул на них Танги и замахнулся штыком в ножнах. Он за время осады стал злым и агрессивным. Куда-то подевался мирный бедняк, который "и мухи не обидит".
– Оставь их, – сказал Покора.
– Я им поглазею.
– Да они тебя не понимают даже, – мексиканцы и правда глядели с угрюмым равнодушием и никак на него не реагировали.
– Поймут. Пора им учить французский.
Вы подняли французское и имперское знамена на площади перед собором и приняли сдачу.
Потом – мылись, брились и приводили себя в порядок. В городе уже нечего было есть, жители голодали. Грабежей и кровавых убийств не было – они сами готовы были все вам отдать за чашку риса, только у большинства давно не осталось ничего ценного. Богатые люди из города уехали вместе со своим добром еще до начала осады.
В общем, сильно вы не разбогатели. Только Покора раздобыл где-то золотой крест размером почти с ладонь.
– Отправлю домой, – сказал он, поцеловал его и перекрестился. – Мы тоже католики.
– Католики! – хмыкнул Жобер. – Небось зарезал кого-нибудь?
– За крест-то? Неее... на две кукурузные лепешки сменял.
А потом... вы просто взяли и пошли назад – те же триста километров, с пушками, которые тянули отощавшие мулы, с обозом, в починенных за время осады башмаках и заштопанных мундирах. "Оаксакская экспедиция" – так это назвали. В Оахаке оставили гарнизонишко – теперь генералы могли похвалиться, что "захватили целый мексиканский штат". Вот зачем это все было.
И опять началась военная рутина – вы охраняли какие-то телеграфные линии, проводили какие-то караваны, ловили каких-то партизан в холмах. Чаще всего – безо всякого результата.
Новости из США доходили до вас с опозданием, обрывочными, неточными. Говорили, что Конфедерация все-таки проигрывает. Еще в шестьдесят третьем, когда вы только "записались" в Легион было какое-то важное сражение, которое она проиграла. Но потом вроде, случались и победы. Из Мексики, куда газеты если и доходили, то только французские, было решительно неясно, что же там происходит в штатах. Ты писал письма домой... но они, вероятно, не доходили. Как и кто бы проследил за тем, чтобы они достигли адресата? Через какой порт? Ведь все порты были блокированы кораблями янки.
После осады Оахаки вы узнали, что осенью, оказывается, янки захватили Джорджию – Атланту взяли еще осенью, а Саванну – к рождеству. Что там было с вашими родителями, с вашими семьями – никто не знал. Альберт только пожал плечами.
– Мы все равно ничего сделать не можем, – сказал он. Но чувствовалось, что что-то пылу у него поубавилось, что-то он, кажется, накушался "военного братства". Первые два года оно еще ничего, а потом уже надоест любому.
***
Весь шестьдесят пятый прошел в какой-то непонятной возне – туда, сюда, туда, сюда. Иногда вы стояли лагерем и подолгу ничего не делали. Вас отправляли в увольнительные, но только группами не меньше пяти человек – одиночные солдаты слишком часто не возвращались. Потом несколько человек дезертировало, и все увольнительные сразу отменили.
– Сидим, как дураки, в лагере, из-за каких-то трусов и идиотов. Все равно их поймают, – вздыхал Покора.
– А чего ты там не видел-то? – спрашивал его Танги.
– Да я там женщину завел.
– Красотку?
– Да не сказал бы... Но... но добрую.
– Ну, теперь уж неважно. Можешь с ней попрощаться.
– Не сыпь мне соль на рану.
– И как звали?
– Тереза.
– Шлюха какая-нибудь местная?
– Неее... какое там. Просто улыбнулась мне – вот и всё. Мне так давно никто не улыбался, друг.
– Да ты небось деньги ей таскаешь.
– Ну так, было немного. Но ей тоже надо детей кормить.
– Ты у нас, я посмотрю, прямо семьянин.
Покора грустно улыбнулся и покачал головой.
– Да не переживай, будут другие.
– Не знаю. Может, и так. А может, и нет.
В июне вы с Альбертом узнали, что Конфедерация сдалась. Война между штатами закончилась.
И тут же появились слухи, что в армии республиканцев теперь воюют иностранные добровольцы – американцы, поляки, даже какие-то греки. Ходили слухи, что США поставляет им оружие через северную границу и через Сан-Франциско.
– А ты бы стал стрелять в американцев? – спрашивал тебя Покора. – В кого бы ты выстрелил, О'Ниль? В меня или в этого вашего янки?
– А ты бы выстрелил в поляка? – спрашивал Жобер.
Покора долго думал.
– Ну, чего замолчал?
– Когда на нас пойдут в атаку, я буду стрелять в любого, – ответил Покора твердо. – Я с вами до конца. За вас я любого на штык насажу. Вот так.
– Вот это дело! – одобрил сержант. – Настоящий легионер.
В октябре Максимилиан издал "Черный Декрет" – указ о том, что любой носящий оружие мексиканец, отказавшийся сложить его по первому требованию, должен быть казнен.
Лейтенант Ламбер зачитал вам приказ. Теперь вы обыскивали дома, и если находили в них мушкет или пистолет – ставили к стенке кого-то из мужчин. А как иначе?
– Мы еще что, – рассказывал сержант. – Я слышал от одного приятеля, под Веракрусом орудуют суданцы из Египта. Эти рубят налево и направо, виновных и невиновных. И не пропускают ни одной бабы. Как услышат, что в деревне герильерос – так все, не разбираются.
– Ну и правильно, – заметил Танги. – Так только и можно победить.
– Так можно только проиграть, – сказал на это Жобер. – В этой войне надо перетягивать население на свою сторону.
– Перетянешь их, как же.
– Значит, мы проиграем.
– Ты что же, трусишь?
Жобер усмехнулся.
– Да нет. Мне вообще все равно.
Но как бы он к этому ни относился, победа всё отчетливее стала ускользать от вас. И в шестьдесят шестом вы начали отступать. Вы всё мотались и мотались по Центральной и Северной Мексике, но только теперь помимо герильерос появились и регулярные части противника. Они выглядели неказисто – плоховато одетые, плоховато держащие строй, плоховато стреляющие. Вы с ними встречались пару раз в бою и легко их разгоняли, только их не становилось от этого меньше.
И стали приходить тревожные сообщения – там такой-то отряд разбит, здесь генерал потерпел поражение. То и дело вы получали приказ "выступать немедленно", и хотя до рядовых этого обычно не доводили, вы всегда знали по обеспокоенному лицу лейтенанта Ламбера, что в этот раз ваша рота уносит ноги, а не идет на какое-либо задание.
Дезертиров тоже стало больше. Бродили слухи, что мексиканцы не расстреливают пленных, но верилось в них с трудом. И все же солдаты продолжали исчезать. Иногда их ловили – и тогда в кандалах уводили назад, к побережью, а оттуда ссылали в тюрьмы на каких-то далеких островах. Там, говорят, было куда хуже, чем в легионе – люди там работали не то на шахтах, не то на строительстве дорог в джунглях. Сроки были лет по десять или по пятнадцать, но столько там по слухам никто выдержать не мог: помирали от лихорадки и тоски.
– Это с нами офицеры "цацкаются", – говорил Танги. – "Мсье легионеры то", "мсье легионеры сё". А там цацкаться не будут. Чуть что – плетьми по спине: работай, пока не сдохнешь, а сдохнешь – не беда.
Все это звучало страшно. Но люди все равно дезертировали. На что надеялись?
А весной вас наконец по-настоящему разбили.
***
Ты не запомнил, где это произошло. Названия были такие похожие, а деревни – так вообще одинаковые... Санта-Чего-то-там... Изабель? Каталина? И даже точной даты не запомнил, кажется, это было в марте или в апреле. Ваш сводный отряд в тот раз состоял из небольшого количества имперской конницы, одной линейной роты, двух ваших потрепанных рот легионеров человек по восемьдесят в каждой, и еще четырех сотен имперских солдат. Командовал вами целый генерал (Де Бриан, так, кажется, его звали?) – он ездил на красивой лошади и все высматривал что-то в подзорную трубу.
И в один из дней впереди, за холмами, раздалась стрельба. Это бились друг с другом конные дозоры. Войско замерло. Пошли носиться курьеры с приказами и донесениями.
– Ротаааа! Развернуться в три шеренги! – отдал приказ капитан Мулини, который в шестьдесят пятом сменил вышедшего в отставку по болезни Трюффо.
Вы перестроились, подождали, пока союзники-мексиканцы подравняются и подопрут ваш фланг, а с другой стороны то же сделают ваши товарищи-легионеры, и двинулись вперед. Тум! Тум! Туки-тум! – отстукивал барабанщик. Все ждали – неужели настоящая битва? Вы ведь правда за всю войну не видели ни одной битвы. Как она выглядит-то хоть?
Оказалось – вообще не весело.
Весь ужас заключался в том, что ничего не было понятно и почти ничего не видно. Сжатый в строю другими солдатами, ты видел так же, как и все, строй врага в трехстах шагах – тонкую линию темно-синих мундиров, еще темнее, чем ваши. Эта полоска едва проглядывала сквозь пелену пыли, поднятой сотнями ног. А потом дым после первого залпа заволок все перед вами.
– Заряжай! Целься! Огонь!
А в кого стрелять? Пыль лезла в глаза, пот пропитал рубашку под мундиром.
Мимо строя носились всадники, кто-то кому-то что-то объяснял хриплым, сорванным голосом. Грохали вдалеке пушки, со свистом куда-то проносились ядра – чьи? Кто побеждает? Кто проигрывает?
Барабан все отстукивал и отстукивал такт.
Куда-то проскакал мимо генерал Де Бриан.
Рядом с тобой никого не убило и не ранило, но было слышно, как кричат раненые. Ты шел в шеренге, стиснутый с боков, спереди и сзади другими солдатами. Все молчали, потому что нечего было говорить. Первоначальный ужас от осознания, что вот это вот – бой, что ты ничего не решаешь, а все решается само, сменился деятельным ступором – как автоматы вы скусывали патроны, надевали капсюли, прикладывались и стреляли "куда-то туда". "Куда-то по ним."
И в тот момент, когда тебе показалось, что ты втянулся, что ты привык, раздался крик:
– Генерал убит! Мексиканцы бегут!
Все вытягивали шеи, чтобы посмотреть, правда ли бегут, но никому ничего не было видно.
– Ровнее шеренгу! Ровнее!
Потом вокруг стали падать ядра – они отскакивали от земли, поднимая пыль, пролетали над ней низко-низко и катились дальше. Некоторые со свистом пролетали над головой.
– Отступать в строю! – скомандовал капитан Мулини. – До чего скверные канониры у них, ребята!
Строй попятился, и чуть погодя прямо в него прилетело ядро – прямо в ваш строй. Раздался многоголосый вой: кого-то к чертям разорвало, наверное, но... ты даже не увидел, кого и как! А вдруг Альберта?
Потом вы сомкнули ряды и стали снова отступать. Поднявшийся ветер сдул дым и пыль в сторону, и стало видно конницу, которая сновала по равнине туда-сюда.
Это были лансеры мятежников – в широкополых сомбреро, в коротких желтых куртках, подпоясанные красными кушаками и с красными же платками под шляпами, они носились с копьями под мышками, словно задиристые пикадоры, то и дело сваливаясь в рукопашные с имперскими кавалеристами. Тех было намного меньше, и скоро их совсем прогнали с поля боя.
Группки лансеров стали заходить к вам с боков, они кричали: "
Ó-ле! Ó-ле! Хей! Хей!" – и что-то еще на своем языке, а вы отгоняли их пальбой. И снова пятились, пятились, пятились.
Потом капитан с помощью отборной ругани развернул вас захождением – вы увидели вражеские шеренги, плотные, но неуверенные. Они словно наощупь подходили к вам, и когда вы дали по ним залп, они сразу же отошли. Но не рассеялись.
Капитан позвал лейтенантов на совещание – возникал передышка.
Солдаты с тревогой смотрели по сторонам.
– У меня пятнадцать патронов осталось, – сказал Покора.
– И штык, – сказал кто-то.
– И штык.
– Кто-то должен подвести нам патроны, иначе крышка!
– Николя, ты жив там еще?
– Жив! А ты?
– И я жив...
И вот вы снова начали пятиться, изредка поворачиваясь и давая залпы то влево, то вправо.
Наконец, осмелев, на вас налетели те самые руралесы-лансеры с копьями: с твоего места было видно проносящиеся над вашими рядами вдоль строя головы в сомбреро, а под шляпами – худые, усатые, потные, сосредоточенные лица. Резко щелкал металл о металл – копья о штыки.
Дико, будто выворачиваясь наизнанку, закричала раненая лошадь – почти как человек, только отчаяннее и громче. Кто-то выматерился. Всадники отступили. Один легионер, из молодых, пришедших после Оахаки, бросил винтовку, заткнул уши руками и повалился на колени. Его подняли и запихнули в строй. Он шел, как сомнамбула, без винтовки, ему насильно всучили её в руки, но он опять выронил её. Лейтенант ударил его палкой:
– В строй! В строй, болван! – но он только опять упал на колени и закрыл уши. И снова его подняли.
– Не будь дураком! Не трусь! – кричали на него товарищи.
И опять ваш строй пятился, поворачивался, как неуклюжий корабль, и давал залпы. И опять смуглые, усатые лица и длинные наконечники копий мелькали поверх ваших кепи, на которые вы сменили шляпы на время боя.
Ты шарил в патронной сумке – там осталось всего три заряда. Еще вон револьверы, дааа...
И наконец, враги зашли со всех сторон. Они подступали то справа, то слева, вы уже не могли поворачиваться достаточно ловко. Все сбились с ног, все страдали от жажды, во флягах было пусто. Некоторые были ранены, но сцепив зубы, упрямо шли в строю, а если не могли стрелять, отдавали вам патроны. Мулини был тоже ранен – его левая рука болталась, как плеть, даже некогда было соорудить повязку.
Потом с фланга подъехали "драгуны" в серых низких шляпах и начали стрелять в вас почти в упор. И когда вы стали разворачиваться, чтобы дать им прикурить, кто-то крикнул:
– Все пропало! Окружены!
Вот тогда вы побежали. Это началось словно по команде: ты не понял как именно и кто первым кинулся бежать, а кто устремился за ним, только вдруг жесткий строй превратился в податливое, колышущееся от страха стадо. Физические силы еще были, но душевных не осталось.
– Стоять! Вы же легионеры! – закричал лейтенант Ламбер, но его уже не слушали, толкали плечами. Да он и сам кричал как-то неуверенно.
Вы бежали, а со всех сторон маячили вражеские конники. Они наскакивали на отставших, рубили их с плеча или же брали в плен, а вы бежали, стараясь не оглядываться. И еще снова подлетали на взмыленных приземистых лошадях драгуны, стреляли в толпу, почти не целясь. Люди падали, другие подхватывали их и тащили за собой. Многие еще сжимали бесполезные винтовки, но почти никто уже не отстреливался. Среди отставших был Жобер – в какой-то момент он вдруг сказал:
– С меня хватит, – ты оглянулся и увидел его лицо, его глаза, смотрящие вам вслед.
Что с ним стало?
Потом толпа сама собой остановилась – кончились силы. Сколько в ней было человек? Сорок? Пятьдесят?
Вы сбились в кучу, тяжело дыша, и выставили во все стороны винтовки. Многие просто сели на землю, уперев в неё приклады.
Ты увидел всадника с куском белого полотна (кажется, это была оторванная штанина), который подъехал, помахивая этим импровизированным флагом, и крикнул:
– Эй! Сдавайся! А не то, – и он зловеще провел большим пальцем у себя под шеей. –
Лос кортаремос! Легионер! Сдавайся!
Он улыбался, словно дразня вас.
Проехав пару раз мимо строя и еще раз повторив свои угрозы, он ускакал, гикая и свистя.
– Патронов бы еще, – вздохнул кто-то.
– Дело дрянь.
– Ну что, парни? Что? Сдаемся?
– Погоди.
– Все равно крышка.
Солдаты лениво препирались пять минут. Покора достал сигару и спокойно прикурил.
– Хочешь? – спросил он тебя, достав вторую. "Как все – так и я," – было написано на его лице. И еще на многих лицах.
Подъехал какой-то офицер – теперь уже с нормальным белым флагом.
В него целились, но никто не стрелял.
– Солдаты! Вы храбро сражались! А теперь – сложите оружие! – крикнул он громко, звонко, с нажимом, по-французски, но с сильным акцентом.
На какое-то время все замялись, стушевались... а потом начали бросать винтовки.
И так кончилась эта битва. Ты даже точно не знаешь, убил ли ты кого-то в этом месиве.
***
У вас забрали винтовки, дали передохнуть и напиться воды. Мексиканцы ловили лошадей и собирали раненых, а вы сидели и молчали, ожидая своей участи.
Потом, уже ближе к вечеру, вас построили в колонну и куда-то повели. Раненых не бросили, а повезли на телегах из обоза. На одной из них ехал и Альберт – ему прострелили бок. Он лежал там, бледный, сцепив зубы, а ты брел впереди вместе с остальными солдатами. Танги и Покора шли рядом с тобой.
Ваша вереница шла и шла, некоторые раненые умирали по дороге. Никто не копал им могилы. Но никто и не зверствовал, никто вас не бил и не мучил – мексиканцы смотрели на вас с безразличием. Вы просто были лишними в этой стране.
Наконец, дней десять спустя, вы пришли в какой-то город, кажется, Техуакан... или Торреон... Там вас посадили в одну большую общую залу в тюрьме, мексиканцев и французов вместе, и дали как следует поесть бобов с рисом. Вы сидели большой кучей, места было мало, но никто не жаловался. Вы вообще мало говорили – все были подавлены и напряженно ждали, что будет дальше.
Откуда-то взялся врач, который осмотрел раненых и даже сделал пару операций. Альберта забрали в госпиталь, но как он и выживет ли – об этом тебе ничего не говорили.
Вас всех переписали – кто, откуда, как зовут, сколько лет. Ну, раз переписали, значит, наверное, убивать прямо сейчас не будут? Потом стали вызывать по одному, вернувшиеся рассказывали, что им задавали какие-то вопросы, предлагали сражаться на стороне республиканцев. Возвращались не все.
Было жутковато.
Потом зашли два низеньких, молодых мексиканских солдата и громко по очереди крикнули:
– Вильям О'Ниль!
Тебя ввели в просторный кабинет с массивным столом, усадили за стол перед красивым, усатым офицером с блестящими пуговицами на синем мундире, с красным шелковым кушаком и золотистой кисточкой.
– Вы – Вильям О'Ниль? – спросил он, улыбаясь, по-французски.
– Ты кивнул.
– Я майор Маркез. Выпейте воды.
Он спросил тебя еще раз, из какой ты части, попросил рассказать, как и где ты служил.
– Мы знаем, что вы – американец. Так странно для американца сражаться за Максимилиана, когда сотни, тысячи ваших соотечественников сражаются за республику. "Легион Чести". А как же вы попали в эту шайку наемников, в этот их "иностранный полк"?
Вы немного поговорили. Голос у него был приятный, вкрадчивый, и сам он вел себя очень вежливо и дружелюбно.
– Я вижу, мсье О'Ниль, вы оказались втянуты во всю эту авантюру случайно. Вам ведь безразличен и Максимилиан, и французы, я прав? Счастье, что вас не задела пуля или пика! Это была бы невосполнимая утрата для вашей семьи! А теперь, синьор О'Ниль, у вас все будет хорошо. Мы не какие-то варвары! Мы не убиваем пленных. Мы отправляем пленных французов на север, и там они содержатся, а если хотят, то могут работать. Мы подбираем работу им по вкусу – кто становится сапожником, а кто плотником. Мы даже некоторых обучаем, если есть такое желание. Но вы – американец. Мы не воюем с США. Мы просто возьмем с вас слово больше не воевать против республики, доставим вас до границы на севере и проследим, чтобы вы безопасно достигли города в Техасе. Или можем отправить вас домой морем через Калифорнию, если вы того желаете. Если же вы прониклись идеей благородной борьбы мексиканского народа против угнетателей и интервентов, то вступайте в Легион Чести, сражайтесь вместе с другими вашими соотечественниками, и так вы поправите вред, что ненароком принесли нашей стране. Что выберете?
Маркез говорил это так гладко, что было понятно – фразы у него отрепетированы и выучены заранее. Он смотрел на тебя своими карими глазами, и в них было написано столько сочувствия, столько одобрения, столько поддержки.
А потом он сказал слегка, может быть, всего на полтона холоднее:
– Я только не упомянул об одной маленькой формальности. Вы ведь были в Атликско в июне шестьдесят четвертого? Уже больше двух лет прошло, я вам напомню, что тогда было. Тогда ваша рота расстреляла трех патриотов. И так вышло...
Он развел руками:
– Так вышло, что один из них был племянником синьора генерала Диаса.
Ты слышал о Порфирио Диасе – грозном предводителе республиканцев.
– Мы хотим знать, кто стрелял в него. Мы, конечно, имеем кое-какие сведения. Но знаете... не хочется ошибиться, и чтобы пострадали невиновные. Просто назовите, кого вы помните из стрелявших. Вы же были там.
Ты, конечно, сказал, что не помнишь... два года прошло! Но только ты всё помнил. Венгр с бычьей шеей – он умер от лихорадки. Руанец с темными, злыми глазами – его ранили во время осады Оахаки, и он отдал концы в госпитале. Южанин с перебитым носом дезертировал, о его судьбе ты ничего не знал. И капрал Покора. Он тогда чертыхнулся, вышел из строя, а потом стрелял в приговоренных.
– Так у вас есть время подумать и вспомнить. Мы же никуда не торопимся! – сказал майор. – Но и затягивать не надо.
Ты сказал, что они, кажется, все умерли.
– В самом деле? Ну, тогда назовите их друзей. Велика ли разница, в сущности? Генерал имеет право на воздаяние, верно? А этот дурацкий иностранный полк... это плохая страница вашей жизни. Бессмысленная, глупая война. Назовите имена, переверните её – и всё. И вас с кузеном отправят домой. Или не домой – как захотите. Я очень рассчитываю на ваше благоразумие.
Тебя увели и посадили в одиночную камеру. Глиняные стены, соломенный тюфяк, маленькое зарешеченное окошечко, тарелка кукурузной каши... а, нет, никакой тарелки. Только кружка воды.
Ты попросил еще воды.
– Больше давать не велено, – ответил твой стражник, пожав плечами.
Солнце зашло. Ты лежал в темноте и чувствовал распухший, деревянный язык на деревянном нёбе.
На следующий день должен был прийти майор Маркез и снова задать тебе вопрос. Но он... он не пришел. Никто не пришел. Только охранник сунул тебе через дверцу кружку с водой.
Кружку, стенки которой хотелось вылизать, до того тут было жарко. И все.
И еще один такой же день.
Но ты был легионер, ты переносил походы и лишения, и двое суток выдержал, только ноги уже плохо держали.
Потом двое солдат выволокли тебя из камеры и повели, хотя скорее потащили, в кабинет майора.
Усадили перед ним на стул.
– Надеюсь, хорошо вас кормят? – спросил он с участием. Ты смотрел в эти чуть раскосые, хитроватые креольские глаза и понимал, что он тебя, конечно, не убьет. Если только случайно помрешь тут, потому что про тебя забудут. – Я как раз собираюсь скоро обедать. Хотите отобедать вместе со мной? Моя кухарка готовит... ммм... ай-яй-яй, синьор О'Ниль. Вам обязательно надо попробовать. Вам вообще так много еще надо в жизни попробовать. Вы глупо потратили три года своей молодой жизни. Вы же не хотите еще глупее потратить её остаток?