Конечно, с таким настроем ты не стал образцовым солдатом.
Но человек устроен так, что если он не идет на бунт, он все же следует общепринятым вокруг нормам, особенно когда эти нормы насаждаются. И особенно когда они считаются... ценностью. Да, в Легионе ценили хорошего солдата. Если в обычной французской армии с наполеоновских времен прижилось отношение: "Главное ввязаться в бой!", согласно которому основной ценностью бойца был высокий боевой дух и умение "навалиться и вцепиться", то легионеры воевали иначе – аккуратно, старательно, вдумчиво. И постепенно ты стал обращать внимание на то, что от вас требуют не бессмысленных вещей. Чистые мундиры – залог здоровья, что в здешнем климате было особенно важно. Утомительные марш-броски – залог того, что когда дойдет до сражения, вы, промаршировав весь день, сможете, сцепив зубы, сделать "хоть что-то" – построиться в каре и отбиваться, а не поднять лапки кверху и упасть без сил. О стрельбе и говорить не приходилось. Видя, что ты стреляешь кое-как, лейтенант Ламбер лично поговорил с тобой.
– Мсье О'Ниль, – сказал он. – Выбросьте из головы те облака, в которых вы витаете. Здесь либо мы, либо они. Если вам наплевать на свою жизнь – то я могу вас понять, но всем вашим товарищам не наплевать на неё. Они стреляют метко не потому что они – кровожадные убийцы, а потому что ответная пуля может убить не только их, но и вас. Подумайте, каково вам будет, если они своей стрельбой спасут вас, а вы своим малодушием подведете их и станете причиной их гибели. Разве это – достойное поведение? Я слышал, что когда вас привели на службу, у вас при себе было целых два револьвера, кстати, можете забрать их в штабе, если вам не лень их таскать. Вы ведь их не для красоты носили? Вы можете врать мне, вы можете врать своим товарищам, но напрасно вы врете себе – уж я-то могу различить людей, которым приходилось убивать, и которым не приходилось. Вы, вероятно думаете, что убийство убийству рознь. Что есть какое-то честное, благородное убийство, которое вам подходит – а вот такое нет. Только на войне убийство и является честным. В мирной жизни всегда есть способ отказаться от него. Здесь же – нет, ни у вас, ни у вашего противника. Именно поэтому убийц презирают, а воинов – чтят. Подумайте об этом в следующий раз, когда будете целиться, хорошо?
Оказалось, что всё, решительно всё, что вы делаете – важно и имеет смысл. То есть, да, в конечном итоге смысл-то был в том, чтобы победить, а победа французского оружия была для тебя глупой безделицей. Но вот только для начала следовало не загнуться. И в этом отношении то, чем тебя заставляли заниматься, от рытья нужников до вбивания колышков от палатки играло большую роль.
А что было самым важным, что поддерживало вас в этой негостеприимной, пустынной, выжженной солнцем стране? Песни, которые вы пели. Сначала ты просто открывал рот – в хоре вроде и незаметно, что ты не поешь, а бережешь дыхание, но потом ты сам не заметил, как начал подхватывать – с песней почему-то идти было проще. Даже когда ветер кидал вам в лицо пыль, вы все равно пели назло этому ветру, назло кружившим над вами стервятниками и назло мексиканцам, поклявшимся вышвырнуть вас из своей страны.
Песен было много, но ты запомнил главную – "Луковую песню".
ссылка У вас не было оркестра – только ротный барабан. И не больно-то хороши были ваши запевающие. И голоса ваши – хриплые, нестройные, уставшие – звучали всегда поначалу жалко. Но потом, с каждым
Au pas camarades сил прибавлялось. Ты чувствовал, как в людях справа и слева, а потом и в тебе самом просыпается сила дерева, которое растет посреди пустыни назло всему. Сила травы, пробивающейся через камень. Сила тех, кто живет вопреки, а не благодаря. Из разряда "благодаря" был только идущий справа легионер и идущий слева легионер, да еще лейтенант Ламбер со своей кизиловой тростью подмышкой. И все вы кричите
Au pas camarades! – и в этот момент чувствуете, что все еще живы и вместе, а вместе – не в одиночку. Одиночки не выживают.
Что касается слов, то поначалу они казались тебе полным бредом – причем тут лук? Причем австрийцы? Потом тебе рассказали связанную с песней легенду.
– Говорят, перед сражением у Маренго у наших остался только хлеб и лук. Император спросил, что они едят, и когда узнал, сказал, что ничего лучшего для храбреца, чем лук, нету. Это была шутка, чтобы подбодрить солдат в тяжелый момент, ну вот из неё песня и сложилась. А "никакого лука австрийцам" – потому что они трусы.
– Когда я пою, мне наплевать, что я не француз, – говорил Покора.
И когда потом, после марша, вы пили воду, у неё был другой вкус. Не вкус милостиво одолженной вам этой землей жизни, а вкус жизни, которую вы взяли сами. Отбили, отвоевали милю за милей, сбивая подметки своих сапог. И вода как будто отдавала луком.
А потом батальон собрался вместе в лагере, был объявлен недельный отдых, и вот тогда-то ты и встретил Альберта – первый раз за год. Был июнь шестьдесят четвертого.
Вы обнялись. Ты сразу понял, что он изменился, и для этого даже необязательно было замечать нашивки капрала у него на рукаве. Да, твой кузен стал капралом.
– Как ты? – спросил он. А когда ты рассказал, то ответил:
– Да, этого я и боялся. Военная служба, видать, не для тебя, Уил. Ну а мне... а мне хорошо.
Ты спросил, чего же тут хорошего?! Ни грамма рома, хрючево вместо еды, желтая лихорадка на десерт и ещё и стрелять заставляют в кого попало!!! Это не говоря о том, что вас разлучили еще на... на четыре года!?!?!
Он улыбнулся тебе грустно и как-то снисходительно что ли.
– А наша жизнь, Уил? Вот скажи, жизнь, которую мы вели – разве она была правильной? Что мы делали хорошего?
Ты спросил его, что он теперь делает хорошего?
– Я сражаюсь! – ответил он. – И сражаюсь хорошо. И я хороший товарищ, понимаешь? Вот помнишь тех французов? Дардари, Клотье... Кто они? Что делают? Да никто! Просто проживают свои жизни, тратят их на пьянки или на девок из кафешантана. Одно и то же, одно и то же. Потом заводишь семью. Потом умираешь. И дети твои побежали по кругу. А тут – тут ведь не так. Посмотри, как эти люди относятся друг к другу, к нам. Ну да, нам тут некогда расшаркиваться, зато и уважение настоящее. Если тебя уважают – у этого совсем другая ценность. Тут война идет. Тут все серьезно. Нет ничего серьезнее, Уил.
Ты заметил, что Альберт стал мысли формулировать как-то коротко, рублено.
– На войне никто не разберет, кто прав, а кто нет, пока она не закончится. Вот ты знаешь, кто лучше, Максимилиан или республиканцы? Я не знаю. Это пусть другие решают, потом. Мне достаточно, что есть товарищи – и все.
Ты спросил, какого черта он тогда не пошел драться за конфедерацию?
Альберт пожал плечами.
– Мне было бы тяжело стрелять в американцев. Мало ли кто среди них может оказаться? И потом... Там-то я и так знаю, что обе стороны не правы. А тут – черт его разберет. Да и не всё ли равно? Есть приказ, есть товарищи, да и всё! Что еще нужно? Знаешь, мне кажется, в наших жизнях нам мало приказывали. Только тот, кто научился подчиняться, может научиться управлять. Знаешь... мне всегда казалось, я чего-то в жизни не успею. Не успею полюбить, не успею найти, не успею познать... а тут меня могут убить каждый день или я могу заболеть, но я спокоен. Легион никуда не денется. Я уже бессмертный, Уил, понимаешь? А ты? Что будет с тобой, если ты умрешь? Бедный Уил, – он снова обнял тебя. – Отбрось лишнее. Так много ненужного было, понимаешь?
Это был странный разговор.
Потом ваши роты опять разъединились.
***
Возможно, тебе было бы проще служить, если бы ты понимал, что происходит, как идет война. Увы! Этого толком не понимал ни лейтенант Ламбер, ни президент Хуарез, ни генерал Базэн. Это и невозможно было понять.
То есть, формально все было понятно – французские войска, поддержанные мексиканскими частями "консерваторов" (вскоре они получили вместо знамени императора Максимилиана, "выписанного" из Европы, можно сказать, по почте), теснили армию республиканцев по всем фронтам. Захватив Мехико, сердце страны, они теперь наступали по расходящимся, словно звезда, направлениям, и везде одерживали победы – брали города: когда штурмом, когда измором, когда уговорами, а когда и без боя. За то время, пока Иностранный Легион присматривал за тылом экспедиционных сил, корпус Базена и его прихвостни из числа мексиканцев отбили у повстанцев Актопан, Морелию, Керетаро, Гуанахуато, Сан-Луис-Потоси – внушительный список. Вы были не единственным легионом "добровольцев" – были ещё бельгийский и австрийский, и ещё куча всяких отрядов генералов-коллаборационистов, всех этих Мирамонов, Макесов, Мехий. Называли они себя то так, то эдак, но обязательно "защитниками Мексики". От кого и что они защищали?
В общем, внешне все выглядело, как надо – войска маршировали, атаковали и всячески делали вид, что участвуют в одной из кампаний Наполеона Бонапарта. К сожалению (или же к счастью) напоминало это больше всего кампанию Наполеона в Испании.
Дело в том, что в Мексике... нечего было захватывать. Тут не было толком ни промышленности, ни каких-либо ключевых районов, важных для обороны страны в целом – только пустыни, прерии, джунгли и горы. Базен с тридцатью тысячами своих солдатиков взял под контроль города на площади, примерно равной по размерам Франции, но кроме городов он не держал ничего. Да и в самих городах стоило его силам уйти, как власть переходила к повстанцам.
Крестьяне-то, конечно, особо не хотел присоединяться ни к одной из сторон, только бесправные мексиканские индейцы охотно вливались в ряды повстанцев – потому что либералы обещали наделить их общины землей. Но обе стороны активно пытались заставить население встать на свою сторону. Французы штыками загнали пеонов на избирательные участки, где те, конечно, от безысходности проголосовали за императора Максимилиана. После того, как он короновался, формально всех повстанцев можно было объявить вне закона и, например, судить военно-полевым судом. Хуарез не отставал – он объявил всех оставшихся на оккупированных территориях мужчин от двадцати до шестидесяти лет предателями, а поскольку оккупирована была половина страны, по сути – половину населения. Теперь, чтобы перестать быть предателями, им надо было стать партизанами.
Народ Мексики в своей массе хотел одного – чтобы от него отвязались и дале пожить спокойно. Но подобная роскошь в ближайшие лет пять явно не светила, надо было выбирать. И они выбрали республиканцев просто из принципа: лучше свои плохие парни, чем чужие.
Максимилиан I отнюдь не был тираном – этому человеку, ставшему пешкой в чужой глупой, пафосной, бессмысленной игре, можно было только посочувствовать. Он написал Хуаресу письмо и предложил заключить перемирие, чтобы обсудить совместные усилия по наведению в стране порядка. Боги, как это было наивно! Никто не позволил бы ему заключить такое перемирие: французы уже давно воевали на ради денег, а ради одной только победы, да и самому Хуаресу нужна была полная власть, а не милость с императорского плеча. И все равно Максимилиан попытался сделать хоть что-то: он провел национализацию церковного имущества, объявил свободу печати, пообещал амнистию, начал вводить бесплатное среднее образование, отменять пеонаж и даже индейцам разрешил совместное владение землей.
Но было уже поздно.
Кто-то скажет, что выиграть в партизанской войне нельзя – это, конечно, чепуха, можно, еще и как. НО НЕ С ТРИДЦАТЬЮ ТЫСЯЧАМИ ЧЕЛОВЕК В ВОСЬМИМИЛЛИОННОЙ СТРАНЕ! В которой и без войны-то по дорогам ходить было опасно...
Вы мало что понимали в ходе войны – вам просто иногда перед строем объявляли о славных победах французского оружия, и все. Но в вашей службе не менялось ничего – с той же частотой приходили сообщения о том, что там-то видели партизан, а здесь был совершен налет. Так же часто гоняли вас сопровождать караваны, прочесывать селения и холмы. Так же часто легионеры убывали, заразившись Желтым Джеком.
Ближе к осени вас передислоцировали южнее.
– Идем в Оаксаку, – говорил лейтенант Ламбер. – Ну, господа, выше голову. Ещё год-полтора, и они сдадутся.
Но вы не верили, что они сдадутся. Вы верили только в
fais ce que dois advienne que pourra. Что вам еще оставалось делать?
Постепенно тебя стали если не уважать, то по крайней мере считать за своего. Никто больше не задевал тебя. Ты служил среди них, ты вытерпел с ними слишком много, чтобы оставаться чужим.
– О'Ниль лучше всех варит кофе, – говорил Танги, молодой легионер чуть постарше тебя. Имя и фамилия у него были вымышленные – он попал в легион, потому что убил человека. Он говорил "случайно" – и ты верил в это. Про таких говорят "и мухи не обидит", хотя положиться на него было можно. Он был родом из-под Нанта, бедняк, которому на роду было написано оставаться бедняком всю жизнь, и в Легионе он, как говорится, ничего не терял.
Ты узнал получше и Покору. Он был намного старше тебя, лет тридцати с лишним, и был сыном эмигранта – его отец сам был повстанцем в тридцатых годах в Польше, а потом бежал в Париж, когда Покоре было лет пять. Покора договорился, чтобы деньги отсылали его сестре – у неё в Париже были дети, а мужа не было.
– Лучше сразу отослать – говорил он, – а то еще вам проиграю!
Это была шутка – играть вам было некогда, негде да и вообще не приветствовалось, что называется.
И еще ты запомнил одного мужчину, Жобера. У него было тонкое, аристократическое лицо, умные глаза и слегка надменный взгляд. Он не рассказывал вам о своем прошлом, но из его комментариев можно было судить, что он учился не то в колледже, не то в университете. Он всегда долго думал, прежде чем что-то сказать, а потом говорил – и сражал собеседника своим комментарием. Еще он знал наизусть стихи: на бивуаках вы просили его почитать их – и он читал вам по памяти Делиля, Шенье и Готье, и никто не говорил "Чепуха!" или "Блажь!"
– Стихи красивее, чем жизнь, – сказал как-то Покора. – Жизнь – уродливая шутка. Стихи – то дело другое.
– Жизнь порождает стихи, чтобы дать нам силы породить новую жизнь, – говорил Жобер.
– Ну это ты, положим, уже загнул! – отвечал поляк, чистя винтовку. – Тебя послушать, без стихов и жизни бы не было. Так нет! Когда-то стихов никаких не было, а жизнь уже была!
– Возможно, она была не так тяжела, – пожимал плечами Жобер.
– Нет. Не может такого быть. Жизнь на вкус всегда одинакова, – отвечал Покора. – Даже у богача. Ему просто падать выше. Разболится у него зуб – и что тогда? И всё. От лихорадки любой одинаково помрет. Жизнь всегда одинаково жестока, просто кому-то везёт, а кому-то нет.
***
Как-то раз вы нашли в деревне раненых партизан. Или не партизан, как тут разберешься? Ну, у кого еще могли оказаться огнестрельные раны?
Капитан Трюффо решил, что они партизаны. Лейтенант Ламбер сказал ему, что они военнопленные. Капитан сказал, что теперь, после коронации, они преступники. Лейтенант возразил, что нужны доказательства. Капитан спросил, сколькими солдатами лейтенант готов рискнуть, чтобы отконвоировать их... собственно, куда?
Они говорили четверть часа. В принципе, оба знали, чем закончится разговор, просто обоим хотелось потянуть время. Потом лейтенант вышел к вам.
– Добровольцы? – спросил Ламбер, морщась.
Никто не вышел из строя.
– Господа, сделать это необходимо. Вы ведь не хотите, чтобы вам потом эти туземные господа стреляли в спины? Итак, кто пойдет? Выходите, или я назначу команду приказом.
Тогда Покора вышел из строя, чертыхнувшись сквозь зубы так тихо, что слышал только ты и Жобер. И еще кто-то вышел, какой-то венгр с бычьей шеей, и один руанец, и еще один южанин с перебитым носом. "Надо – значит сделаем."
Привели "партизан" – их было трое, они хромали, а у одного была перевязана голова. Двое были индейцы, а один – креол. Они были так измучены жарой и своими ранами, что даже на ненависть у них сил не хватило. Они даже могилы себе вырыть не смогли – это пришлось делать потом.
– Курите? – спросил их сержант.
Те покачали головами.
Сержант развел руками.
– Тогда бренди?
Креол кивнул, но не оживился. У индейцев в глазах словно застыло расплавленное стекло.
Для вас для всех время тянулось, как обычно, а для них летело скорым поездом, но они этого словно не понимали.
Их поставили у растрескавшейся глинобитной стены.
–
Feu! – и винтовки плюнули дымом.
Они упали.
– Третье отделение – закопать, – приказал лейтенант. – Остальным разойтись.
Никто тогда не принял это близко к сердцу – ну расстреляли и расстреляли. Что ж поделаешь! Но большинство из вас поняли, что чем дальше, тем такого будет больше. Потому что когда армия одерживает победу за победой, а конца войне не видно – такого должно становиться все больше, а рыцарственного – все меньше.
Потом две ваши роты – твоя и Альберта – снова соединились и встали лагерем у холмов, где по слухам были логова герильерос.
***
Вы с Покорой стояли в карауле. Это был особый пост – на холме был сложен "колодец" из камней, и вы сидели в нем, чтобы вас издали не подстрелил какой-нибудь меткий партизан. Красные камни ночью остывали и становились темно-бурыми, а днем опять нагревались, на закате же они становились охряными.
Ночью было нежарко, всего плюс пятнадцать, но вам нельзя было заворачиваться в одеяла на посту. Нельзя было и разводить огонь. Вы просто торчали там, в этом "колодце" и смотрели по сторонам, выглядывая врага в ночи.
В карауле говорить было запрещено, но лучше говорить, чем заснуть – это ты усвоил быстро.
– Слушай, вот ты вроде умный, – спрашивал тебя Покора со своим неистребимым польским акцентом. – Скажи, почему солнце и луна везде одинаковые, а звезды разные? Зачем это так сделано?
Потом ты все-таки чуть не заснул, и он растормошил тебя.
– Не спать! А ну не спать! Соберись и смотри!
Потом вы молчали.
– Я много гнусного повидал, – добавил он вдруг ни с того ни с сего. – Много гнусного. Знаешь что? Все забывается. Все забывается. Хоть бы при мне Иисуса самого распяли – я бы и это со временем забыл. Человек так сделан, понял? И ты тоже забудешь.
Потом ты опять задремал, ткнувшись в камни грудью.
– Чшшш! О'Ниль! Просыпайся! Герильерос идут! – потряс он тебя за плечо.
Ты очнулся. Он был встревожен – похоже, это была не шутка. Вы вгляделись в летнюю ночь, прислушались. Было слышно только, как бьется сердце.
– Видишь их?
Ты не видел.
– А я вот слышал. Чшш!
И вы услышали металлический стук по камню и почти сразу же увидели тень, ползущую по камням. Тени. Их было несколько.
– Стреляй! – крикнул Покора.
Вам, видимо, уже не суждено было выжить, но своей стрельбой вы должны были подать сигнал батальону, чтобы в разбитом под холмом лагере легионеры встретили врага во всеоружии.
Покора вскинул винтовку к плечу, но замок только щелкнул – капсюль не сработал.
– Ах ты ж дерьмовщина! – скрежетнул зубами капрал, лихорадочно доставая новый капсюль из сумки. – Стреляй! Стреляй!