Плантация Дентона, хотя лучше, наверное, было назвать её фермой, оказалась небольшой, но и не крошечной, акров двести пятьдесят. Дом – широкий, двухэтажный, был построен буквой L. Короткое крыло было высоким, а длинное – одноэтажным, зато к нему была пристроена большая веранда. На ней стояли два плетеных кресла. Наверное, молодожены в них сидели вместе, держась за руки – вот что можно было подумать, увидев их.
Сказать, что встреча вышла неловкой – значит, не сказать ничего.
Ты отпустил нанятый на карманные деньги багги (сам ты править экипажем еще пока не умел), тут же пожалев об этом, и постучался в дверь. Тебе открыла сестра. Было видно, что она не знает, как отреагировать, потому что не знает, с чем ты пришел.
Дональда дома не было, он уехал в город по каким-то делам. Сестра пригласила тебя выпить кофе. Разговор мягко говоря, не клеился.
Когда Дональд вернулся, она явно приободрилась. Молодой хозяин сказал:
– Ах, это юный мистер Мур почтил нас визитом. Доброго дня.
Бетти глянула на мужа, и тогда ты почувствовал в них непередаваемое словами единение, словно у них была какая-то тайна, какое-то общее дело, которое венчало их союз. Не просто страсть и не просто протест. Было ощущение, как будто они – команда корабля что ли, и на этом корабле есть капитан, а есть его помощник. И капитан слушает помощника, а помощник подчиняется капитану. И потому кораблю этому, как бы его ни швыряли волны, не страшны ни мели, ни рифы.
Вы пообедали, обсудили погоду, цены на хлопок и сахарный тростник и финансовый кризис.
– В газетах пишут, еще один банк закрылся в Огайо, – сказал Дональд. – Ну а у нас все тихо. Как дела у мистера Мура, вашего батюшки? Его это все не коснулось.
Ты подтвердил, что нет, не коснулось вроде бы.
– Ну и слава Богу.
Вы помолчали, аккуратно похрустывая Беннскими вафлями, поданными на десерт.
– У моего дяди было охотничье ружье, хотите посмотреть? – вдруг предложил Дентон, чтобы спасти положение.
Ружье оказалось довольно красивое, даже слишком дорого выглядящее для этого дома – современное, капсюльное, хорошо вычищенное и смазанное.
– Здесь не то чтобы есть на кого охотиться, – пожал плечами Дентон. – Но дядя считал, что в доме должно быть оружие.
Он показал тебе картечные патроны, которыми его можно было зарядить.
Потом он повез тебя обратно в город на своей бричке.
– Передайте мистеру Муру моё глубочайшее уважение, – сказал Дентон. – Если, конечно, вы с ним будете это обсуждать. Бет, конечно, скучает по семье и по городу, но, – он усмехнулся, – не подает виду. Но я то понимаю. Мне очень повезло. Может быть, человеку отмерено сколько-то везения в жизни, а мне уже повезло дважды – с плантацией и с моей миссис Дентон.
Он вдруг потеплел и разговорился.
– Знаете, говорят, рано или поздно везёт всем, но не все готовы к удаче. А у меня ощущение, что мне теперь всю жизнь придется доказывать, что я к ней был готов. И это, пожалуй, справедливо.
Он подумал о чем-то о своем, потом посмотрел на тебя, словно ненавязчиво ища поддержки, и ты почувствовал, что твой визит не прошел зря. Что ты для них теперь – не чужой.
***
Отца порадовало ваше решение, как и твой интерес к работе. Но не все было так просто.
– Не на все заседания можно прийти, – сказал отец с сожалением. – По тем делам, по которым я работаю, большинство – закрытые. К тому же это как прийти на концерт, желая научиться играть на рояле – удовольствие ты, возможно, получишь, но играть не научишься. Но я буду иметь в виду твое желание. А трость... ходить с тростью, Ричард, тебе еще рановато. Каждому возрасту соответствует свой стиль. Трость – это ведь посох, а посох еще у древних – символ зрелости и мудрости. Выходя в свет с тростью, молодой человек словно говорит: я уже мудр, я уже всё постиг и всё понял. Ты всё постиг и всё понял?
Но он чувствовал, что ты уступил старшему брату, и поэтому (а может, и не только поэтому), быстро смягчился.
– Но купить мы её можем уже сейчас, если хочешь.
И вскоре он отвел тебя в магазин, где продавались трости. Там были всякие – черные и коричневые, изящные и помпезные, с большими шарами вроде бильярдных и с маленькими фигурными головками. Набалдашники у них были на любой манер – в виде птиц, животных, шишек, прямых и изогнутых рукояток, рукояток, похожих на восточные кинжалы, в виде рук, сжимающих свиток, в виде лягушек и резных китайских болванчиков, цветов, цилиндров, усеченных конусов, обнаженных античных богинь. Были и трости с потайным кинжалом. Да что там! Была даже трость с часами в навершии и откидной крышкой – для настоящих пижонов!
– Нынче костюмы у всех джентльменов похожи, – сказал отец. – Поэтому трость – это то, что в твоем внешнем виде будет замечено и запомнено. То, на что посмотрят первым делом. Что ты хочешь сказать о себе людям? Трость может выглядеть, как игрушка или как символ богатства и власти. Или же наоборот подчеркивать скромность. Подумай хорошенько. Не бывает второго шанса произвести первое впечатление. А его непросто изменить. И даже больше: оно-то часто становится и последним.
***
Итак, вы решили, что Баском будет поступать, и что если он не поступит...
А Баском взял и поступил, выдержав все комиссии!
Колледж находился от вашего дома совсем недалеко, всего в миле, но отец все равно настоял, чтобы он жил при колледже.
– Зачем, сэр? – спросил Бас.
– Самое важное в работе адвоката... да и в любой работе, если она связана с людьми – это связи, – ответил мистер Мур. – Нигде ты не получишь таких связей, как в колледже. Однажды ты встретишь прокурора, судью или комиссионера, с которым вместе учился. Даже если вы не будете друзьями, ты будешь иметь личное мнение о том, чего он стоит, кто он, какой у него характер. Но и то, что он будет просто знать тебя – уже бесценно. Даже шапочное знакомство играет большую роль в выборе предпочтений. Человек часто не знает, кого ему выбрать, кого предпочесть. Древний инстинкт заставляет его выбирать знакомого – так безопаснее. Это кажется что люди – свободны и действуют рационально. Люди – как перелетные птицы, они всегда летят туда, где теплее, даже если им кажется, что они делают это повинуясь сиюминутному желанию. Запомни это.
Оба они – и отец, и Бас – стали вдруг солиднее, в их речах нет-нет да и проскакивала "дурацкая" высокопарность. Ты почувствовал, что между ними появилась какая-то связь, которой нету между тобой и отцом. Преемственность. Да, ты тоже хотел пойти по его стопам. Но Бас-то уже пошел, а ты – пока нет. В том не было твоей вины, недостатка желания или недостатка способностей, но факт оставался фактом – ты вдруг понял, что есть старший сын, а есть младший. Оба – любимые, оба – драгоценные, оба – одинаково важные, и все же... все же он вдруг стал наследником, а ты – пока что нет.
Было заметно, что папа воспрял духом. Это отразилось и на делах – он вскоре выиграл какой-то не особенно громкий, но важный процесс о признании задолженности между торговцем хлопком и плантатором, и это позволило ему расправить плечи.
А что же ты? Ты не попал в колледж, но попал в другое место.
Была осень пятьдесят восьмого.
Отец сказал:
– Связи можно получить не только в колледже, Ричард. Тебе пора обзавестись ими.
И ты стал выходить в свет.
***
Раньше вы бывали в гостях – наносили дружеские визиты знакомым или родственникам. Па иногда приглашали домой его клиенты в случае блестяще проведенных процессов, были у него и друзья по колледжу, и всякая родня, да и у мамы хватало подруг. На такие визиты часто приходили с детьми – чтобы они не сидели дома, поучились вести себя, не зацикливались на уроках и играх между собой. Но гости проходили скучно – все обедали, потом мужчины уединялись для разговора в кабинете. Там они пили бренди и курили сигары – после этих разговоров от отца всегда резко и неприятно, но почему-то ужасно солидно пахло сигарным табаком. А дети вместе с дамами оставались в гостиной. Предполагалось, что дети двух семей будут общаться друг с другом отдельно, а взрослые отдельно, и если дамы хотели посекретничать, вас всех отправляли в детскую.
– Дети, ведите себя тихонько, – говорили мамы.
Вы были хорошими детьми, и в гостях вели себя именно так. Что-то во всех этих гостях было от смотра войск – там всегда надо было показывать себя с лучшей стороны. Зачем? Для чего? Нужно и все.
Ну, и о чем вам было общаться с другими детьми? К тому же они часто были не вашего с Басом возраста. Показывать друг другу игрушки, или книги? Обсуждать родителей? От этого проведенного вместе времени часто оставалось ощущение неловкости.
Но теперь всё было по-другому. Ты еще не понимал, что сейчас, как только что спущенный со стапелей новенький бриг, пахнущий свежей краской, попадешь в море.
Перед тем, как ты первый раз оказался на балу, отец объяснил тебе, как там себя вести, о чем говорить (собственно, ни о чем! Пока что больше слушать!), как приглашать дам, рядом с кем стараться оказаться.
Через сотню лет Чарльстон даст имя одному из самых веселых, непринужденных и игривых танцев, но в середине девятнадцатого века не было города в США с более чопорными бальными традициями. Особенно, если бал даёт Уильям Генри Джист, владелец плантации на две тысячи акров земли и двадцать рабов, а еще ваш будущий, как все были уверены (и не ошибались в этом) губернатор. До выборов оставалось всего ничего.
Слава Богу, что мистер Росселини брал свои деньги не зря: ты мог легко представить, как неуютно, страшно и неловко здесь было бы оказаться молодому человеку, который не только никого не знает, но и не умеет сносно танцевать. Ты же танцевал хорошо, и это очень пригодилось! Как всегда и везде в высшем обществе (и в отличие от простонародной среды), мужчин, умеющих и желающих танцевать, было несколько меньше, чем женщин. Чем мужчины становятся старше, тем меньше интереса к танцам они испытывают, в то же время никакая дама из высшего света, хоть раз танцевавшая вальс, ни в каком возрасте не отказалась бы от повторения такого удовольствия. Черт его знает, почему так! Но так уж повелось, и потому за хорошие навыки танцора молодым людям прощали и неловкость, и скупую скованную речь, и даже порой некоторую развязность.
Ты запомнишь этот день навсегда – огромный зал, очень много света, блестящий паркет, запах мастики, гомон голосов... И женщины, ждущие танцев. Молодые и не очень, взволнованные и спокойные, все до одной – в гигантских, похожих на облака (у твоей матушки и у Бет были такие же, только ты не пробовал при этом с ними танцевать). В своих безумных кружевах, искусственных цветах, ожерельях и брошах, смеющиеся, переглядывающиеся, обмахивающиеся веерами, они выглядели, как племя индейцев, готовое растерзать первопроходцев, если они не сумеют поднести им подходящие дары (хотя видит бог, все было наоборот, но традиция была такова, чтобы они смотрели на мужчин именно так). Поневоле было приятно ощущать, что на вашей, мужской стороне, нет-нет да и мелькали среди темных фраков (приходить на танцы можно было только во фраке) синие офицерские мундиры с рядами пуговиц. Армия рядом, армия не бросит!
Армия, увы, в обмен на защиту забирала и самый лакомый кусок. Привлеченные то ли блеском пуговиц, то ли выправкой (любого офицера или кадета всегда легко было отличить по тому, как он держал спину, словно был роялем, и внутри у него имелись натянутые струны), то ли напором, то ли романтичностью, самые интересные дамы страстно желали танцевать с армейскими, ну, в крайнем случае с флотскими офицерами. Либо с кем-то известным. Либо с кем-то богатым.
Было ощущение, что все всех знают, все танцы заранее розданы, поделены и небось записаны в особой книге.
Первой твоей партнершей по танцам оказалась какая-то Элла Вудс. Она выглядела ошеломительно, но, пожалуй, в тот момент любая женщина с двумя ногами и в бальном платье выглядела бы для тебя ошеломительно. Ты не знал, что это – одна из первых красавиц и одна из самых желанных невест. Да ты не смог бы даже сказать, сколько ей лет! Она просто хотела помучить своих ухажеров, вовсе пропустив вальс, а тут ты подошел наугад, не зная, кого же пригласить.
Элла Вудс осмотрела тебя без особого интереса, слегка поджала губку и выдала драматическую пауза перед тем, как наклонить голову в знак согласия. "Ну, ладно, посмотрим..." – говорили её глаза.
Ты помнишь нервное, электрическое чувство, когда оркестр начал играть вступление к первому вальсу. Ты был уже сам не свой к тому моменту, как он каааак грянул! Вдруг снова стих... и пошел раскидывать безмятежное раз-два-три...
ссылка И вы вращались под легкомысленное раз-два-три, и ты чувствовал, что вот оно, что получается! Ты танцуешь взаправду, в этом огромном зале и в этом огромном, как океан, безжалостном мире, где все по-настоящему. Где не у всех историй хороший конец. Где ты встречаешься с сестрой, а разговор не клеится, где старший сын – это старший сын, а младший – младший, где красавицы холодны и неприступны, а потом выходят замуж за богатого старика. Но ты уже большой, тебе восемнадцать лет! Ты справишься. Вот перед тобой – настоящая женщина. Не мать, не сестра, и сквозь тонкую ткань нитяных перчаток – твоих простых и её атласных, ваши руки соприкасаются, и от этого можно потерять сознание, но ты же вот не теряешь!
Потом она заговорила. Оказывается, люди пока танцевали еще и говорили, о боже! Вот этому вас мистер Росселини не учил. Ты едва не сбился с ритма.
– Кто ваш отец? – спросила она без особого интереса.
– Вы первый раз на балу? – спросила она без особого интереса.
– У кого вы учились танцевать? – спросила она без особого интереса.
Такая тут была манера – незнакомому мужчине можно было задавать вопросы только "без особого интереса".
Где было тебе, восемнадцатилетнему, знать, о чем она думает в этот момент?
Элла Вудс в этот момент думала: "А молоденький ничего! Мур? Это сын того красивого старого адвоката, с такой благородной сединой. Он вроде, богат. Или не богат? Неважно, надо Джейн потом сказать. Пусть не пренебрегает."
Наконец, музыка стихла. Ты проводил мисс Вудс к "её" стулу и поклонился. Она тоже поклонилась, как и положено, с легкой улыбкой, милостиво кивнув и поправив локоны.
И сквозь надменность, которая должна была скрыть никчемность и душевную пустоту Эллы Вудс, ты все же прочитал в ней: "Что ж, неплохо. Продолжайте в том же духе, мистер Мур."
Тогда это казалось чем-то важным.
Потом ты еще танцевал.
Потом немного приходил в себя.
Потом отец поймал тебя в толпе и спросил, как дела?
Потом был обед – все ели с роскошных блюда и пили вино из хрустальных бокалов. Если бы ты не вырос в такой же атмосфере, ты бы сошел с ума от того, насколько тут всё дорого, красиво и торжественно. Как должен был бы чувствовать себя мистер Дентон на таком балу с его дурацким ружьем? Хах! Как пятое колесо в телеге.
Говорили какие-то тосты, чуть ли не целые речи, настолько витиеватые, что смысл их несколько ускользал от тебя, за исключением того, что все желали хозяину, ярому демократу, победы на выборах.
Потом были опять танцы. Ты с кем-то познакомился. Ты кого-то запомнил. Ты с кем-то столкнулся, танцуя кадриль, за что заслужил немало осуждающих взглядов. Ты уехал домой с отцом, ошеломленный.
А уже в декабре, уже после того, как мистер Джист все-таки стал губернатором (отец взял тебя и брата на его инаугурационную речь, ты помнишь его высокий лоб и округлое, приятное лицо, и как двигались его всегда слегка улыбающиеся губы), ты почувствовал, что... что освоился. Что поехать на бал так же нормально, как поехать в гости, только намного интереснее и слегка более утомительно. Но для молодого организма эта усталость была приятной.
Ты узнал, что говорить во время танца – это легко и просто. Что танцы для этого как раз и танцуют: потому что, как ни странно, для незнакомых мужчины и женщины нет другого легального места поговорить наедине, кроме как посреди балльной залы, заполненной людьми. Все на виду, все говорят со всеми, но никто не слышит никого, кроме своего собеседника.
Но еще, помимо танцев, на балах мужчины говорили между собой. Эти беседы вели в группах, собиравшихся вокруг какого-либо "авторитета" – богача, каждое слово которого люди жадно ловили, или сплетника, который знал все обо всех, или человека, который где-то побывал и что-то видел, и теперь обречен был раз за разом пересказывать свою коронную историю, от скуки снова и снова прибавляя к ней новые подробности и пытаясь сделать это так, чтобы они не противоречили старым.
Говорили о политике. Ты в ней разбирался слабо, хотя отец твой и состоял в демократической партии, и ты знал, что демократы – это "наши". Но, вообще-то, все здесь, на этих балах, были демократами, так что этим важным знанием людей было не заинтересовать.
На следующий день после бала все слали записки хозяевам с выражением признательности, и отец объяснил, что это не просто вежливость: люди так напоминают о себе, чтобы их не забыли, а еще не забыли о том, о чем говорили вчера. А еще – чтобы пригласили снова. Его часто приглашали снова. Он неплохо танцевал, а главное умел хорошо слушать. А хорошо слушать означало – вставить комментарий когда надо, поддержать кого следует, но так, чтобы не настроить против себя другую сторону. Ты иногда становился свидетелем этих его комментариев.
Ты понял, что отец говорит в основном то, что люди хотят услышать, но говорит это так, как если бы это была его собственная позиция. Это он умел отлично, у него такому стоило поучиться.
Балы происходили часто, и ты быстро потерял им счет. Не все они были большими – были и вполне скромные торжества, где количество приглашенных исчислялось двумя-тремя десятками пар. И не все приезжавшие были чарльстонцами – гостеприимство на юге являлось одной из главных добродетелей, и часто на танцы съезжались люди из ближайших городов и городков – из Монкс Корнер, из Джексонборо, из Саммервилля, Холивуда и, конечно, с острова Джеймсона. Родственники, "хорошие знакомые", торговые партнеры – получали приглашения и разбавляли скучные зимние будни, когда температура падала до пяти градусов по Цельсию и в каминах выл холодный ветер, прилетевший с океана.
На балах причудливо переплеталось строгое следование манерам и атмосфера показной, деланой веселости, которая тем не менее легко переходила в настоящую.
Грустным здесь быть не то чтобы запрещалось... но какой смысл идти на бал и ходить с кислой миной? Какое удовольствие танцевать с кавалером, проглотившим лимон? Потому помимо манишки все напяливали и улыбку.
И знаешь что?
Сначала балы ошеломляют. Потом приедаются. Потом оказывается, что... что по-другому-то и нельзя. Уже не представишь свою жизнь без танцев, стрельбы глазами, смеха, музыки, улыбок, шуршанья вееров. И без разговоров о политике. Балы – это пустое времяпрепровождение, если ты не пытаешься выйти замуж или завести знакомство, но они делают скучным любое другое времяпрепровождение.
Отец сдержал слово и взял тебя с собой на заседание, но там ты толком понял одно – отец и еще один мужчина старались убедить судью ссылаясь на какие-то законы, но и ты, и все остальные понимали, что главное – кто из них больше понравится судье.
В итоге решение отложили для дополнительного изучения чего-то там, но, кажется, папа выигрывал.
– Чтобы нравиться людям, надо понимать их, – сказал он. – Надо выглядеть, как человек из "их лагеря." Люди всегда встают на сторону своего, если могут себе это позволить. Поэтому разберись в политике, Ричард. Демократическая партия – слоеный пирог, она неоднородна. Присмотрись, даже если эта материя кажется тебе скучной, потому что ты в ней не участвуешь. Если ты хочешь быть адвокатом, ты должен понимать, к какому лагерю принадлежит человек перед тобой и действовать, исходя из этого. Когда он спросит тебя, "а что вы думаете по поводу Парагвайской экспедиции, ты должен не вспоминать, что там писали про эту экспедицию в газетах. Ты должен прежде всего вспомнить, по чьему приказу она началась, кто был инициатором, и как человек, который задал вопрос, относится к нему. И отвечать "ну не знаю, по-моему, блажь!" – исходя из этого, а не просто так.
к январю у тебя завелись друзья. Это были молодые люди – примерно твоего возраста и постарше – с которыми ты познакомился на танцах и поближе к которым старался держаться.
Больше всего среди них выделялся молодой врач Фредерик Шоу. Ему было двадцать шесть лет, он был женат, но детей у него пока что не было. Он был завсегдатаем всех балов, так как являлся страстным танцором, и при этом – открытой душой и добродушным, приятным человеком. Высокий, приветливый, с черными, слегка кудрявыми волосами и черными, красивыми бровями, он легко принимал участие в жизни молодых людей, всем был готов дать совет, хотя и никогда не лез с ним.
Через Шоу тебя и пригласили в салон к Ирвинам.
Салоны представляли собой "балы без танцев" – частные гостиные, где молодые (да и не только люди) собирались и общались. На таких вечерах все носило более приватный и менее чопорный характер, а общение не сводилось к поверхностному. В бальной зале молодой человек приобретал базовое понимание того, что такое высшее общество, в салонах же он оттачивал своё умение вести себя и быть приятным собеседником.
Вообще этот факт стоит осмыслить. Тебя пригласили в салон. Тебя. Не через па, не всю вашу семью пригласили, а лично тебя – это уже было здорово. Значит, ты прошел какую-то там проверку и тебя заметили.
Кто кому и что сказал? Кто кому и что шепнул? Это осталось тайной.
Салон Ирвинов был не самым модным, но довольно известным. Там обсуждали литературу (о которой тебе было что сказать), музыку (тут ты мог даже и показать, что умеешь) и, конечно, политику.
А вот в политике тебе только предстояло разобраться. Впрочем, оказалось это не так сложно, ведь, если упростить, весь политический дискурс любого Чарльстонского салона в конце пятидесятых можно было уместить в трех предложениях:
1. "Президент Бьюкенен – идиот (варианты: трус, болван, слепец, мямля, и различные эвфемизмы, намекающие на импотенцию)."
2. Если так будет продолжаться дальше, мы выйдем из союза (варианты: наконец-то выйдем, очень скоро выйдем, совершенно точно выйдем).
3. Если будет война, мы им покажем! (единственным вариантом тут было: ну не знаю, думаю, они струсят)
"Они" не струсили, но вы тогда об этом не знали.
Кто были эти "они"? И почему все так не любили президента Бьюкенена?
Об этом стоит рассказать.
***
У вас дома политика не очень-то обсуждалась. Па в гостиной иногда читал газету и зачитывал вам какие-то заслуживающие внимания новости, но в основном это были сомнительной достоверности истории о рекордах вроде пойманной гигантской рыбины, или же сообщения о достижениях технического прогресса.
Мама политику не любила и если разговор сворачивал в эту сторону, говорила:
– Кто бы ни победил, адвокаты буду нужны всем и всегда, Юджин.
– Да-да, – отвечал отец и менял тему.
А между тем Джеймса Бьюкенена избрали, когда тебе было шестнадцать лет, в 1856 году, и с тех пор, сколько ты помнил, только и делали, что ругали. За что?
Сказать по чести, Соединенные Штаты знали президентов и похуже – например, "предатель Тайлер" или "пьяница Пирс" (предшественник Бьюкенена). Но так вышло, что Бьюкенен встал у штурвала этого парусника, когда он несся прямо на рифы, при этом половина команды с палубы кричала что-то вроде "да пошли вы!" второй половине команды, сидевшей на реях, а с рей в ответ доносилось что-то вроде "да пошли вы сами!"
В такой ситуации нужен был человек, который будет действовать решительно, но и осторожно.
Президент Бьюкенен, который в начале своего срока пообещал примирить стороны, действовал нерешительно и, как ни парадоксально это звучит, очень, очень неосторожно.
Хотя в начале казалось, что у нового президента есть все шансы справиться! У Бьюкенена был большой опыт по части дипломатии (он был и госсекретарем, и послом в Великобритании и в России). Он был демократом, но родом из Пенсильвании, то есть вроде бы должен был соблюдать интересы и северян, и южан – на это он особенно напирал в своей инаугурационной речи, говоря, что республиканцы вносят нелепое географическое разделение в политику, потакая северянам. А главное, в пятьдесят четвертом году Бьюкенена не было в Конгрессе, потому что он как раз и был тогда послом. А в пятьдесят четвертом разгорелась жаркая битва вокруг компромисса Канзас-Небраска: было, фигурально выражаясь, сломано немало копий. Да-да, в пятьдесят четвертом сенаторы еще не начали ломать друг другу о ребра и головы трости, эта мода началась только в пятьдесят шестом! Потому Бьюкенен воспринимался человеком, который еще не успел со всеми разругаться, оттоптать с десяток ног и занять однозначную сторону.
Но все пошло наперекосяк.
Первым подводным камнем, о который ударился днищем парусник с гордым именем "Соединенные Штаты Америки", стала голова маленького человека со зловещим именем Дред Скотт. Он был негром, невольником, владельцем которого был армейский хирург, много путешествовавший из форта в форт и из гарнизона в гарнизон, а сам Скотт жил в этом время при его супруге в Иллинойсе.
Когда его хозяин умер, Дред Скотт предложил его супруге выкупить себя, но та отказалась.
И тогда маленький человек пошел в суд и сказал: "Я столько времени прожил на территориях, свободных от рабства. Разве я теперь не свободен?"
Дело было юридически очень неоднозначным, и поначалу переданное в суд штата, оно десять лет добиралось до верховного суда, от апелляции к апелляции переходя в суд все более и более высокой инстанции.
И наконец, в марте пятьдесят седьмого, после инаугурации президента и при его прямом влиянии, верховный суд США постановил, что Дред Скотт –
черный, а значит, не является гражданином и не может защищать себя в суде. Дред Скотт был к тому моменту шестидесятилетним никому не нужным стариком, про его дело, тянувшееся уже десяток лет, забыли, но сама формулировка и следовавшее к ней разъяснение взбудоражили всех.
Людям было наплевать на то, что уже в мае того же года новый муж Ирен Эмерсон, аболиционист, который изначально знать не знал, что его жена владеет живущим где-то далеко рабом, добился его освобождения, вскоре после чего Скотт умер. Не в маленьком, упрямом черном человеке было дело. Дело-то было в том, что с подачи президента рабство фактически стало
разрешено на всей территории союза. Решение содержало дополнительное разъяснение: Миссурийский компромисс аж 1820 года о запрете рабства новых территорий присоединенных к США, пока они не стали штатами –
неконституционный, так как федеральное правительство не вправе отменять рабство на территории США. Миссурийский компромисс был отменен в пятьдесят четвертом, как раз с принятием акта Канзас-Небраска, по которому новые территории получали право самоопределения в вопросе о рабства. И выходило, что решение также ставит под сомнение легитимность акта Канзас-Небраска. "Что за хрень?" – подумали люди.
Аболиционисты всех мастей подняли жуткий вой, и их можно было понять. В прецедентной системе права им нанесли сильный удар, и сделал это президент, который только что клялся и божился, что всех помирит. У самых разумных из демократов тоже остался на губах неприятный привкус: они чувствовали, что верховный суд с этим разъяснением переборщил, и это еще аукнется. Предчувствие их не подвело.
Дальше было только хуже.
Хотя Бьюкенен и победил соперников с хорошим отрывом, он всегда опасался оппозиции со стороны сенатора из Иллинойса, знаменитого Стивена Дугласа – его конкурента на только что состоявшихся выборах. Поэтому он быстренько снял с постов многих его сторонников, а заодно – демократов-северян, назначенных предыдущим президентом, тем самым "алкоголиком Пирсом", потому что они теперь поддерживали другого его оппонента – Фримонта.
Увы, вместо того, чтобы усилить свои позиции, он только расшатал их: такое поведение разъярило вице-президента Брекенриджа. Дело в том, что удар пришелся в том числе и по его сторонникам, что вызвало лютую ненависть этого молодого 36-летнего юриста с военным прошлым и мощной челюстью. А когда на корабле первый помощник ненавидит капитана – жди беды.
Вообще-то все эти люди были демократами, но враждебность между ними была такой, что ей бы позавидовали многие ярые республиканцы.
Пока кипели эти страсти, в стране грянул набухавший экономический кризис – Большая Паника 1857 года. Вызвана она была тем, что из-за снижения потока золота из Калифорнии, где за почти десять лет стали вырабатываться прииски, банки начали неохотно давать кредиты, а из-за решения по делу Дреда Скотта акции некоторых железнодорожных компаний упали в цене: было непонятно, как теперь будет проходить заселение новых территорий, а значит и то, какую прибыль принесут дороги. Связи в экономике иногда бывают причудливы – вслед за этим обанкротилась крупная страховая компания из Огайо, и люди начали как сумасшедшие продавать акции. Паника ударила по многим банкам и фирмам севера и спад ощущался до 1859 года, хотя в Южной Каролине вы её даже не почувствовали. Для молодых людей, веселившихся на балах Чарльстона, всё это было "глупыми метаниями северян".
Правительство Бьюкенена, занятое внутрипартийными дрязгами между демократами, не смогло найти адекватных решений, а Бьюкенен еще и наложил вето на закон о Гомстеде, который мог бы стимулировать сельское хозяйство – от экономического кризиса пострадали как раз фермеры-фрисойлеры на севере, и президент не стремился им помочь.
Потом, не разобравшись в ситуации, президент воспринял печально известную Резню при Маунтин Медоуз не как локальное противостояние, а как вооруженный мятеж, и послал против мормонов военную экспедицию, закончившуюся полным провалом – мормоны в лучших традициях партизанской войны просто разгромили обоз этой экспедиции, и дело пришлось решать переговорами.
Но хуже всего вышло с гражданской войной в Канзасе. К пятьдесят восьмому прямое противостояние там немного улеглось, и жители новой территории, которую всё никак не принимали в Союз на правах штата, сели писать конституцию. Предыдущую, анти-слейверскую конституцию, завернул сенат, да и президент Пирс поставил на ней вето. Но президент сменился, и канзасцы выработали сразу два документа – рабовладельческую Лекомптонскую конституцию и фри-стейтерскую Левенуортскую. В результате голосования, на котором, конечно же, не обошлось без жульничества, "приняли" Лекомптонскую и отправили её в Конгресс. Бьюкенен приложил усилия, чтобы она была одобрена и сента её принял, да вот только мобилизовавшиеся в палате представителей фри-стейтеры встали грудью и не пропустили такой документ. Была назначена комиссия, которая выявила нарушения в голосовании, и дальше закрутилось-завертелось. Прислали теперь уже фри-стейтерскую, но её снова заблокировали в сенате. Цирк с конями продолжался, Канзас, в котором народу уже жило более чем достаточно для принятия в состав союза, оставался непойми чем без конституции.
Короче говоря, президент Бьюкенен и для южан, и для северян выглядел, как человек, который на словах пытается всех помирить, на деле же пытается вписаться за демократов-южан, прищемив хвост демократам-северянам. При этом у него мало что получается, а то что получается, оказывается крайне неуклюжим. Вместо реальной поддержке "Южному Делу" он упрямствует в глупой распре с Дугласом и Брекенриджем, важные вопросы не решаются, как надо, а страна "топчется на месте".
Знали бы они, навстречу каким рифам летит страна...
На севере в это же время у демократов с шумом и пылью лез наверх какой-то выскочка по фамилии Линкольн. Он даже пытался перехватить у Дугласа пост сенатора, но получил шиш с маслом. Но шуму вокруг него было что-то многовато. Северяне пихали его наверх и пихали, он у них был что-то вроде главного клоуна. Ты как-то видел его портрет – обезьяне лицо с клокастыми бакенбардами, неровной бородой, карикатурно-пристальные глаза, толстые, почти негритянские губы. Какой-то адвокатишка...
И конечно, когда такие субъекты приходили в политику, у приличных людей на юге возникала одна и та же мысль: а может, лучше отделиться от этой страны-неудачницы с президентом-импотентом во главе? "Нет, давайте подождем, каким будет следующий президент!" – говорили другие, но сама мысль об отделении витала в воздухе. Южная Каролина давненько играла с этой темой – всем так хотелось отменить пошлины на вывоз хлопка! Как-то раз федеральная власть даже пригрозили каролинцам войной, только это было очень давно. А теперь к вопросу о пошлинах добавился вопрос о рабстве.
Можно сколько угодно говорить о просвещённости и образованности южной аристократии. Юг и правда, уступая северу в промышленном развитии и использовании технологий, превосходил его в живости мысли и умении концентрировать усилия. Однако главная ограниченность южан была как раз в вопросе о рабстве.
"Однажды, когда-нибудь, рабство, конечно же, будет упразднено."
"Я и сам готов отпустить своего раба. Только он ведь не хочет этого."
"Кому вообще мешает рабство?"
Люди на юге говорили о рабстве, как о некоей абстрактной материи. И они вполне разумно судили о его достоинствах и недостатках.
Но никто в здравом уме не стал бы обсуждать, как же южанам без него жить. Вот что если взять и отменить рабство – то... как это сделать? Кто возместит хозяевам стоимость? Должно ли это сделать федеральное правительство? Или правительство штата? На сколько вырастут налоги? Почему это бремя должно лечь на тех, кто рабов не имеет. А ууда деть рабов? Давать ли им право голоса? Образование? И главное, кто и как будет растить хлопок?
Нет, все это у Ирвинов никто не стал бы даже обсуждать.
Не потому что южане в душе все до одного были "белыми хозяевами" и рабовладельцами. А потому что эти вопросы были слишком сложными и болезненными.
Зачем? Лучше в очередной раз поругать президента, заключить, что если будет война, янки получат на орехи, и послушать, как молодой Мур играет на рояле с мисс Колвил в четыре руки.
***
Мисс Джейн Колвил была дочерью банкира. Ей было двадцать два года, и за неё давали три тысячи приданого, а женихи... почему-то не выстраивались в очередь.
О эти три тысячи приданого! Вот откуда про них стало известно, а? Ведь ни отец, ни мать никогда во всеуслышанье не говорили: "Вот три тысячи, только возьмите замуж нашу дочь!" А все равно все знали и зубоскалили на этот счет вполголоса.
Однажды ты спросил у Шоу, в чем тут подвох?
– А ты замечал, как она старательно пудрится? – спросил тебя в ответ Фред. Он со всеми общался запросто. – А почему? Да просто у неё веснушки! Лето придет – увидишь.
Веснушки в высшем свете юга были приговором хуже, чем чахотка или слабое сердце. Первое, о чем заботились южные красавицы, была бледная, едва ли не просвечивающая кожа. И никаких, упаси боже, веснушек. Веснушки могла позволить себе молочница или жена лавочника, но никак не леди, нет, господа. Поэтому и таскались дамы с этими дурацкими зонтиками, а вовсе не потому что боялись получить солнечный удар.
Веснушки были строжайше противопоказаны, и потому у Джейн Колвил не было женихов, но было полным полно лучших подруг. Легко быть чьей-то лучшей подругой, когда ты точно не отобьешь у неё жениха, верно?
Веснушек же у Джейн было немного, но высыпали они на самом заметном месте – на носу, и может быть, зная о таком досадном недостатке своего лица, она и выросла тихой, скромной барышней, которую и на бал-то было тяжело вытащить (танцевала она так себе). И глаза у неё были не карие, не серые, не голубые, а цвета морских водорослей.
Но были и достоинства – она играла на фортепьяно "даже лучше, чем юный мистер Мур"! Еще она умела слушать – похуже, чем Мур-старший, потому что она не умела вставлять дельные комментарии, но зато у неё всегда находилось время выслушать всех. И еще она мастерски обыгрывала всех подряд в шашки и шахматы, что, вообще говоря, не входило в число умений, обязательных для южной барышни, но когда людей в салоне было мало, а беседа не клеилась, отлично спасало вечер.
Вы познакомились на балу, чуть ли не на том, самом первом, а потом оказалось, что их семья тоже посещает салон Ирвинов. В феврале пятьдесят восьмого вы уже хорошо знали друг друга, и она предложила тебе разучить кое-что в четыре руки. В марте вы сыграли "Венгерское рондо" (я думаю, вы играли в таком темпе
ссылка, но вот тут классно видно, у кого какие ноты по цветам
ссылка).
Ваши руки летали над клавиатурой в игривом диалоге двух партий, и в этой мелодии слышалось настоящее, не нацепленное на лицо веселье, такое, какого ты не видел в бальной зале.
И все аплодировали. И Джейн улыбалась. И её мать улыбалась. И её отец улыбался.
Так и повелось – вы играли когда вместе, а когда по очереди.
А однажды, в мае, Эшли Хотторн, один из твоих знакомых, сказал:
– Если в следующий раз, когда ты встанешь из-за рояля, мы увидим у тебя кольцо на пальце – я не удивлюсь!
Его называли "Блестящий Эш" – он это знал и ему очень нравилось, что его так называют. Он и правда всегда блестел, как новенький Золотой Орел.
Ты спросил, на что он намекает.
– А ты что, не видишь сам? Джейн Колвил от тебя без ума, – он посмеялся. – Тебе удалось растопить этот лед, старина. Мистер Гайдн вас благословил, не иначе!
Так бывает – что со стороны видно лучше. И в следующий раз, когда вы повстречались с Джейн у Ирвинов, пришлось признать, что Эшли-то прав. Это было так.
Ты отдал лакею-негру сюртук и цилиндр (да, вы все еще ходили в цилиндрах, смешно вспомнить), поднялся по лестнице с огромными, мощными, дубовыми перилами, вошел в гостиную, поздоровался с мистером и миссис Ирвин и встретился взглядом с зелеными глазами Джейн. И увидел, что они заблестели при твоем появлении.
И потом еще, когда ты что-то говорил кому-то, пересказывая статью из газеты об очередном промахе президента Бьюкенена, ты украдкой посмотрел на неё, и увидел интерес и, как бы это сказать... глупую улыбку на её губах. Но улыбки улыбкам рознь. Бывает, что улыбка глупая, но лицо она делает не глупым, а только милым. Эта её улыбка как раз была такой.
Её лицо вообще выглядело не так, как положено выглядеть лицу южной красавицы. Линия губ – недостаточно "упруга", слишком мягкая, лоб – недостаточно высокий, нос – недостаточно прямой, а слегка курносый, а глаза – недостаточно загадочные, пожалуй так. Она не умела выглядеть, как затейливая шкатулка, в которой на самом деле ничего нет, но всем хочется открыть.
Потом она поправила волосы, выбившиеся из-под шляпки.
Она поправила их не так, как поправляла Элла Вудс – не небрежно. Она поправляла их не по привычке. Она поправляла их, потому что ты смотрел на неё, и может быть, эти волосы лежали и вправду не так, хотя она поправляла их совсем недавно.
И она, конечно, была красива. Просто не все люди красивы, как парадные картины, вокруг которых все толпятся и говорят: "О, Элла Вудс то, Элла Вудс сё, божемой, Элла Вудс вчера на меня таааак посмотрела! (а им отвечают: "Рассказывай кому-нибудь другому, Эшли.") Вокруг некоторых вот не толпятся, не вздыхают, не договариваются заранее и с превеликим трудом на третью кадриль.
Зато от них легко пахнет жасмином и они умеют играть на рояле в четыре руки. У них наивные, немного детские глаза, в которых отражается душа, способная на недетские переживания. И они ещё пока могут влюбиться.
Таких людей большинство считает наивными и непутевыми. Но иногда они в своей наивности говорят самое важное, отбрасывая мишуру. Такие люди умеют быть искренними.
– Мистер Мур! – окликнул тебя собеседник.
Ты понял, что отвлекся, тебя о чем-то спросили, а ты не расслышал. Ты извинился.
– Я спрашиваю, если начнется война, вы будете записываться в добровольцы? Если запишетесь, так мой кузен легко выбьет вам место сержанта. Хотите? Поговорить с ним? Сержант – невеликий чин, но это же война! Где сержант – там и лейтенанта, а где лейтенант – там и капитан, верно я говорю?
***
Прошла весна, прошло лето, началась осень пятьдесят девятого. Бас исправно учился. Отец с сожалением попросил тебя подождать с колледжем еще год – дела его выправлялись, но не так быстро, как хотелось бы.
Ну ничего, вот на следующий год ты точно поступишь в колледж, верно?
Той неспокойной, предгрозовой осенью страну потряс новый кризис.
Знаменитый канзасский партизан-аболиционист, Джон Браун, недовольный тем, что Канзасцы отложили оружие, собрал кучку сторонников, и...
ЗАХВАТИЛ ФЕДЕРАЛЬНЫЙ АРСЕНАЛ ХАРПЕРС-ФЕРРИ В ВИРДЖИНИИ!
Новость эта первым страшным грохотом раскатилась по стране.
Джон Браун хотел раздать оружие неграм и поднять их на общий мятеж.
Южане могли сколько угодно говорить, что рабство есть благо для рабов. Но в глубине души каждый южанин боялся всего двух вещей – что цены на хлопок упадут и что рабы поднимут восстание. Вся система регуляции рабства, все "черные кодексы", все законы, связанные с рабами, всегда составлялись, чтобы воспрепятствовать самой возможности восстания. Рабам не просто так запрещали учиться читать и писать, запрещали несанкционированные сборища, а их жилища не зря регулярно обыскивали в обязательном порядке. Им запрещали даже платить зарплату! Еще чего!
А тут – такое...
Вы следили за развитием событий из газет, а развивались они стремительно.
18 октября в Харперс-Ферри, где отряд Брауна был блокирован, прибыл из Арлингтона какой-то полковник Ли, возглавил роту морской пехоты, которая вышибла забаррикадированные двери и штыками подавила сопротивление. Браун был арестован, или вернее, пленен.
О его попытке полковник Роберт Ли написал в рапорте: "Результат доказывает, что этот план был разработан фанатиком и сумасшедшим, и он не мог закончиться ничем другим, кроме провала."
Теперь он сидел в тюрьме. Ему разрешили переписку, и тысячи людей с севера слали ему письма, а он отвечал на каждое. Готовился суд.
Никто не сомневался, что вирджинцы его казнят.
Никто не сомневался, что это вызовет новый вой на севере.
Никто не сомневался, что Бьюкенен опять никого не помирит.
Никто не сомневался, что что-то да будет. Сецессия. Распад союза. А может быть, и война.
– Завидую вам, джентльмены, – говорил Шоу. – Если будет война, вы станете героями через одного, а мне достанется самая неприятная часть работы.
– Мы передадим от тебя привет янки! – говорил Эшли, блестя, как Двойной Орел – за полгода он здорово прибавил в блеске.
– Мистер Ирвин, а вы пойдете на войну? – спрашивали вы у сорокапятилетнего Джеймса Ирвина.
– Мне кажется, джентльмены, там хватит двух моих сыновей, тем более, что один из них – офицер, – говорил он, усмехаясь. – Но не переживайте, я скажу Томасу, чтобы он не слишком придирался, когда вы не вычистите все пуговицы и пряжки до блеска.
– Мистер Ирвин, мы зато начистим нюх янки! – хорохорился Эшли. – Хотите, и от вас им привет передадим?
– Что за слог такой, мистер Хотторн!? – поправлял его хозяин салона. – "Начистим нюх!" Ну, что это такое? Надо говорить "отдубасим", "поколотим", "зададим жару" на худой конец.
– Раскатаем их и испечем из этого теста Беннские вафли! Так пойдет, сэр?
– Так держать, юноша.
Было двадцать девятое ноября, вторник. В этот день в салоне народу было мало. Кто-то терзал фортепьяно, миссис Ирвин щебетала с миссис Колвилл, скоро должны были подать ужин.
Вы с Джейн сидели в уголке у маленького столика и играли в шашки. Она почти всегда выигрывала, но почему-то не сегодня.
– Кто такой этот Джон Браун? – спросила она тебя.
Ты попробовал объяснить.
– Если будет война, вы пойдете? – спросила она, не поднимая глаз. Она сидела, подперев щеку, совсем не так, как положено сидеть южной леди. Потом взяла одну шашку, и принялась вертеть её в руках – тоже не так, как положено южной леди.
Как ты уже понял, она многое делала не так, как положено южной леди, и еще у неё были веснушки на носу. Ужасные недостатки, верно?
Потом она медленно поставила шашку на доску, поправила ногтем. И вдруг ты увидел, как прямо на границу угольно-черной и слоново-белой клеток, упала капля.
Ты не поверил своим глазам. Потому что были вещи, которые южным леди на людях ну вот уж никак нельзя было показывать. Слезы например.
Но Джейн Колвил в этот вечер решила, видимо, нарушить все правила.
– Не ходите, мистер Мур, – сказала Джейн, все так же не поднимая глаз. – Вас там убьют.
Так, конечно, тоже говорить не следовало. Что за неуместная траурная чепуха? Вот с чего тебя там могли убить? А даже если и так... не ходить на войну теперь что ли?
Наверное, тебе следовало ей об этом сказать, желательно как-то мягко. Но ты не успел.
Потому что Джейн Колвил, кажется, готова была со всей искренностью на что угодно, чтобы ты не ходил на войну. Она негромко и горько сказала:
– Вас там убьют. А я вас люблю.
Захотелось оглянуться, чтобы убедиться, что никто этого не слышал.
Она встала и молча вышла.
***
Второго декабря корабль под названием "Соединенные штаты" снова цепанул днищем рифы.
Джона Брауна, человека, которого многие считали живым знаменем аболиционизма, повесили в Вирджинии.
Безумец! Или же... может, он этого и добивался тогда, идя в безнадежный поход на Харперс-Ферри? Может, хотел растолкать "сонное болото"? Раскачать парусник?
Кто знает...
***
– Сэр, а что нам делать? Нужно идти на войну? – спросил у отца Баском, гостивший дома на рождество.
– Ну, война еще не началась, сынок, – сказал отец.
– Но она ж начнется!
– Тогда, разумеется, следует идти, – пожал плечами отец. – На войне открываются шансы, которых не бывает в мирной жизни. Вы мои сыновья. Вы их не упустите.
Он, похоже, думал, что война – это что-то вроде "войны с Мексикой", а северяне в военном отношении – кто-то вроде мексиканцев. Но положа руку на сердце... все так думали! Война и правда открывала шансы, Закари Тейлор, например, после войны стал президентом.
Ты хотел стать президентом?
Кстати, о президентах. Наступал 1860-й год – год выборов.
Всем было понятно, что от демократов на севере кандидатом будет Стивен Дуглас, а от демократов на юге – Брекенридж: молодые по меркам политического возраста, мощные, агрессивные кандидаты. И кто-то из них победит. Битва титанов! Ну, была еще конституциональная партия на юге – демократическая, но умеренная, стоявшая за сохранение союза. Сильных кандидатов у неё не было, так старичье всякое. Сэм Хьюстон из Техаса, Белл из Теннеси, Криттенден из Кентукки. Упрямые дубоголовые деды, которых поддерживали такие же упрямые дубоголовые конезаводчики из штатов верхнего юга. Деды всегда за компромисс и за консерваторское "не трогайте, пока не сломалось".
Ну и кого-то должны были выдвинуть республиканцы.
– У них вообще никакого кандидата нет, как обычно, – сказал Шоу. – Только куда-ветер-дует Маклин.
Но он был неправ. Человек с карикатурно-пристальным взглядом уже тщательно планировал свою кампанию.
Консерваторское "не трогайте, пока не сломалось" уже не годилось.
Когда палач дернул за рычаг, сломалась не только шея старого партизана Джона Брауна. Сломалось всё, а ваш большой корабль налетел на камни гораздо серьезнее, чем вам показалось.