Просмотр сообщения в игре «'BB'| Trainjob: The Roads We Take»

  Сказать, что Альберт был ошарашен – значит, ничего не сказать. Он как будто растерял все слова, а глаза у него были, как две тарелки. Когда ты разрезал веревки, он молча пошел за тобой, словно воды в рот набрав. Только в пролетке Леру он словно снова вспомнил, как это – говорить.

  – Как прошло? – спросил дижонец удивленно и озабоченно. – Я вроде слышал выстрелы. Или показалось?
  – Да, мы тоже, – невпопад ответил твой кузен и истерически рассмеялся.
  – Ну, я вас поздравляю.
  Альберт, опустив некоторые подробности, сбивчиво рассказал о случившемся, и прибавил, что у вас теперь есть деньги (вы их даже толком пересчитать не успели). Леру выслушал его молча, тоже немало удивившись.

  Вы поехали домой к Леру – тебе надо было переодеться. Паспортов у вас не было, потому что вы перед отъездом не ездили за ними в Вашингтон по понятным причинам, а без американского паспорта нельзя было получить внутренний французский, так как он выдавался в обмен на американский.*

  Но это были 1860-е – во Франции уже давно существовало такое понятие, как "политические беженцы". Ввели его ради поляков, которых после подавления очередного восстания приехало слишком уж много, и потому паспорта для иностранцев (во всяком случае для состоятельных) были уже необязательны, лишь бы вид на жительство был в порядке. А с видом на жительство проблем у вас не возникло: два вполне прилично одетых молодых джентльмена из США не вызвали никаких подозрений, и вы получили его в префектуре легко – достаточно было показать письмо отца Альберта, члена заксобрания Джорджии. Да и вообще... жизнь во Франции, несмотря на революцию, была тем проще, чем богаче ты выглядел, потому что полиция и чиновники регулярно получали указания не беспокоить зря людей состоятельных. В результате за всю вашу поездку по югу у вас ни разу не спросили никакие документы.
  Но вот при выезде из страны вид на жительство должны были аннулировать, а в нем никакой Мари не фигурировало, а фигурировал Уильям, поэтому ехать было лучше в мужском платье.

  Приведя себя в порядок, вы направились на вокзал Сен-Лазар.

  Париж прощался с вами равнодушно – мрачный, небрежный, безразличный город, прекрасный и отвратительный. Пожалуй, вы оба узнали и увидели здесь больше, чем за всю предыдущую жизнь.
  Париж въедается в человека быстро. Полтора года – и всё, уже не забыть ни его бульваров, ни резных контр-форсов Нотр-Дам, ни кафешантанов, ни улыбки Сары, ни дубов в Булонском лесу, ни вони рыбных рядов Ле-​Аль, ни запаха гашиша в гостиной Дардари, ни шумных развлечений Куртия. Ни серого дома в Страсбур-​Сен-Дени, где ты стал убийцей. И может быть, только теперь, первый раз надолго (а может, и навсегда) покидая Париж, ты понял, что это за город – изящный, небрежный, заносчивый и невыразимо мощный.

  – Удачи, господа, – сказал Леру, пожимая вам руки. – Вы весьма необычные молодые люди. По правде сказать, самые необычные из всех моих друзей. Вам крупно повезло... но если кому и должно было повезти, то вам! Мне будет не хватать вашего общества. Счастливого пути, – добавил дижонец.

  И вы сели в поезд. Он понес вас на северо-запад.
  – Спасибо, – сказал вдруг Уильям, глядя в окно. По стеклу скользили дождевые капли, за окном начались бурые, мрачные поля. – Никогда не забуду, что ты пришел туда.

***

  Через Мантес и Руан вы вскоре доехали до Гавра.


  Найти корабль, который шел бы сразу в КША из Гавра, было, разумеется, просто невозможно. Вы сели на корабль, шедший на Мартинику – билеты стоили дорого, но денег хватило и ещё осталось. Вы рассчитывали добраться от Мартиники до Нассау или до Гаваны, а уж оттуда – до Мобила или Чарльстона.
  Почти три недели вы провели в море: Атлантика зимой – "не самая приятная дама", как шутили моряки. Альберт опять сильно страдал от морской болезни и притерпелся только через неделю. Но в целом плавание прошло без приключений – темные волны, золотистые закаты, соленый ветер.

  Вы оба теперь чувствовали себя бывалыми путешественниками.

  От Мартиники вы добрались до Гаваны без всяких задержек. Тут было вечное лето – плюс двадцать пять, ром, кокосовое молоко и мелкая, как мука, разогретая солнцем коралловая пыль, которую поднимала всякая повозка, проезжавшая по улице.


  Мулатки с непристойно пухлыми губами носили на головах свои извечные корзины, синьоры в шляпах из тростниковой соломы спешили куда-то по делам, в кабаках пили разбавленный водой ром и джин с индийским тоником, а ели блюдо, называвшееся ропа вьеха – старая одежонка – из птицы, фасоли, риса, тушеного мяса, и все такое пряное, такое не острое, а остренькое...

  На Кубе проблемы и начались.

***

  Дело в том, что... никто не хотел брать вас в рейс. Во-первых, потому что война шла уже третий год, США всерьез взялись за блокаду. На суше Роберт Ли продолжал громить янки, но на море федералы правили бал. И потому морские перевозки стоили страшно дорого!
  Ушли в прошлое большие степенные пароходы. Контрабанду возили на шхунах, шлюпах и специально построенных для этих целей в Англии блокадопрорывателях. Это были маленькие, приземистые пароходики с плоским дном и низкими бортами, выкрашенные серой краской. Иногда, чтобы быть ещё незаметнее, их котлы топили не углем, а пропитанным скипидаром хлопком, хотя это и было все равно что сжигать в топке банкноты. И естественно, такие корабли забивались грузами под завязку – хозяевам надо было отбить стоимость судна за один, максимум два рейса. Но и прибыли были просто баснословными – привозимые предметы роскоши, соль, ром и сахар продавались на аукционах, ведь конфедерация особо ничего не производила, кроме хлопка. Говорили, что 200-фунтовый мешок соли, который в начале войны стоил 50 центов, сейчас можно было купить в Нассау за доллар, а продать за ТРИДЦАТЬ ИЛИ ПЯТЬДЕСЯТ! А три ящика французских кружев, которые можно было загрузить вместо пары двадцатилетних балбесов, могли дать прибыль вдвое-втрое большую, чем остававшаяся у вас наличность. Ведь мужчин становилось все меньше, и конкуренция среди женщин все больше. Те, у кого были деньги, отдавали за кружева всё.
  Но это было не главной причиной, в конце концов вы бы с кем-нибудь да договорились. Была причина поважнее – вас двоих... часто принимали за шпионов. Никто вас не знал и отца Альберта, жившего где-то в Саване, тоже мало кто знал, его письмо выглядело, как странная подделка. Самое забавное – дело было не в том, что вас подозревали в шпионаже в пользу Союза. Люди как раз думали, что, может быть, как раз наоборот – вы "шпионили" в пользу конфедерации в Европе. Или же в пользу Европы... Какая разница? Зачем связываться с какими-то мутными типами, если можно просто продолжать получать прибыль? А то захватят корабль янки, потом проблем не оберешься, "соучастие в шпионаже". Зачем всё это? И так проблем хватит.
  В общем, вам нужны были связи, а их у вас не было.

  В Гаване вы провели... чертовых полгода! Откуда вы взяли деньги? Ниоткуда – у вас они были. Ведь здесь конфедератские доллары вполне себе ходили: капитаны прорыватели блокады могли купить на них хлопок, так что пусть и по грабительскому курсу, их принимали.
  Кроме того, Альберт достаточно успешно играл в карты (уже было понятно, что он будет продолжать, запрещай не запрещай). Шутки ради вы работали на погрузке в порту – но это была опасная, тяжелая и слишком слабо оплачиваемая работа, так что вы быстро перестали "заниматься глупостями".

  А ещё вы пили. Началось с того, что вы пили джин с тоником, потому что его пили все – чтобы не подхватить малярию. Потом вы попробовали Джин-Сауэр – с лимонным или лаймовым соком. Потом вы стали просто пить, каждый день, по полбутылки на брата. Ром с пряностями. Или с лаймом. Или без пряностей.
  Вы начинали ещё в обед, а потом в ужин, а потом где-нибудь, а потом... ты помнишь звук, с которым пустая бутылка каталась по полу в вашей гостиницу и сталкивалась с другой пустой бутылкой.
  На Кубе по-другому было почему-то нельзя, вернее, никак не получалось. Тропическая жара, мухи, лица людей, протяжные гудки пароходов, колокола собора, гнилые пальмовые листья, потные объятия – всё здесь почему-то было тоскливо-сладковатое. Куба была каким-то тошным раем, в котором давно не видели ни одного ангела. Хотелось уехать отсюда – и ничего не хотелось делать, чтобы уехать.
  В ваших ленивых, томных, приторных поцелуях, в следовавшей за ними яростной любовной возне было что-то такое тоскливо-отчаянное, что, ты понимал, наверное, никогда не повторится. Это было словно плотное, тяжелое марево – душная ночь, мотыльки вокруг лампы и безумный ромовый угар, от которого сильные прикосновения казались нежными. Когда вы вернетесь в США, что там будет? Да уж конечно, ничего этого не будет.

  Никогда, тебе не было так плохо, как по утрам в Гаване – похмелье и жара.
  Или никогда не было так же хорошо, как по вечерам? Сложный вопрос.

  Альберт... Альберт тоже всё это чувствовал, и он изменился. Он стал словно более безразличным к жизни. Раньше он жил скорее с настроением "да!", теперь в его глазах читалось "а почему нет-то?" Он стал резким – не с тобой, а с другими людьми. Теперь он лихо блефовал в карты и очень редко проигрывал, но и хвастал редко. В Париже он всегда вел себя очень обходительно даже с прислугой, а теперь мог теперь рявкнуть на кого-нибудь и даже запустить стаканом. А наедине с тобой он был милым, как никогда, и тебе показалось, что тебя он теперь начал уважал по-новому, по-другому. Он и раньше не держал тебя за пустое место, но все же ты был "мечтатель-Уил". Теперь же... возможно, если бы вы не были вместе, он бы даже тебя побаивался. Но тут было другое: тебе казалось, что он тебя... ненавязчиво оберегает? Без покровительства. Без "Ах, Уил, ну не стоит, правда."
  Нет, теперь это выглядело по-другому.
  Стоило кому-то что-то не так тебе сказать или косо посмотреть он вставлял резкую фразочку навроде:
  – Будьте повежливее, – если это был человек приличный.
  Если же это был человек простой, он говорил:
  – Рот закрой, сукин сын! – и добавлял иногда ругательства на испанском, которые быстро здесь выучил.
  И люди перед ним пасовали, хотя ему и было всего двадцать лет. Однажды какой-то плантатор назвал тебя "милашкой", и Альберт, ни слова не сказав, ударил его по лицу так, что разбил губы в кровь.

  Всё это ромовое безумие продолжалось, пока не случилась ссора в кабаке "El gallo y la gallina".

***

  Это была дешевенькая пивная, куда ходили французские матросы, просто из-за вывески с петухом, а вы заходили, чтобы "сменить обстановку". Поскольку вы неплохо говорили по-французски и бывали в Париже, вас тут не то чтобы считали за своих, но относились в целом нормально, как к завсегдатаям. Но ведь матросы – публика быстро меняющаяся.
  Ты шел к бару чуть раскачивающейся, хмельной походкой, когда вдруг на ровном месте споткнулся и упал. Матросская подножка, ну помнишь, как тогда, когда вы плыли на Багамы в шестьдесят первом?
  Ухмыляющееся усатое лицо, чей-то глумливый смех.
  – Извинись-ка, – сказал Альберт, подходя.
  Никогда вы не видели драк в "Галле", но они здесь случались.
  – А то что?
  – А то поцелуешь мостовую у входа.
  И опять взрыв хохота.
  Вас было двое, а их трое. И они были старше, но несильно.
  – А если я не хочу целоваться? – судя по акценту, парень был с севера. Нормандец?
  – А ты мне потом "спасибо" скажешь, – ответил кузен, беря со стола полупустую бутылку. – Как тебя зовут?
  – Анри. Это за что? – и нормандец был не промах, положил уже руку на спинку стула. Они были чуть менее пьяные, чем вы. Его приятель скользящим движением опустил руку в карман. Ножик, понятно.
  Альберт пожал плечами.
  – А он тебя иначе убьет, дружище, – сказал он, пожав плечами.
  – И много он уже убил? – спросил, хохотнув, третий.
  – При мне – двоих. А ты лучше сам его спроси.
  Анри посмотрел на тебя и... спасовал.
  – Ну ладно, ха-ха, – сказал он. – Извини, приятель! Нога сама дернулась, бывает.
  Это было вроде как шутка, вроде как издевательство, но смешок, который он издал, был до того неуверенный, что все поняли – шутил он единственно для того, чтобы сохранить лицо.
  – Анисовой поставим? И забыли! – предложил третий.

  Но эта незначительная на первый взгляд ссора имела для вас значительные последствия. Через четверть часа, когда анисовая уже залетела поверх рома, к вам за столик подсел приличного вида человек лет сорока.
  – Мсье, – сказал он. – Я Капитан Дюнуа. Я вижу, вы люди бывалые, несмотря на юный возраст. Не хотите немного заработать?
  У Дюнуа были волосы с проседью, острые черты лица и очень хитрые глаза.
  Он был, как вы поняли (прямо он вам, конечно, этого не сказал) контрабандистом.
  Ему были нужны... телохранители, ни больше, ни меньше! Он шел в Веракрус, в Мексику, и там у него были какие-то темные делишки.

  Альберт пожал плечами и сказал, что можно, но только вам не в Веракрус надо, а в Мобил или в Чарльстон, а лучше всего добраться до Саваны. Ну, на худой конец сойдет Порт-Матаморос...
  – Мы как вернемся, я замолвлю за вас словечко, – пообещал Дюнуа. – У меня есть знакомые среди блокадопрорывателей. Считайте, дело в шляпе. Ну так что? По рукам? Жду вас утром в порту?

  Ночью Альберт устроил просто грандиозную пьянку – ты помнил отчетливо только два эпизода: как он зачем-то, держа в руках живую курицу, старался, сунув ей под крыло голову, убаюкать, и как слизывал сок из раздавленного ананаса у тебя с живота, практически залезая языком в пупок.

  На корабле (он назывался "Дельфин") вы живо протрезвели от свежего бриза и обсудили, как вы будете охранять Дюнуа.
  У Альберта теперь тоже был револьвер – английский "Адамс", он купил его уже давно, в первую неделю в Гаване. И трость у него теперь была новая – с залитым свинцом набалдашником в виде шарика.
  Нет, что-то определенно сильно изменилось в вас обоих, и было непонятно, Гавана тут больше постаралась, или все же Париж.

***

  Веракрус встретил вас огромным полукругом бухты, ослепительно белыми стенами, высоченными пальмами. Мексика. Здесь говорили по-испански, хотя на улицах иногда раздавалась французская речь и кое-где мелькали даже синие мундиры.



  Трезвые, как стекло, вы повсюду ходили за Дюнуа, хмуро посматривая на мексиканцев, которые отвечали вам той же монетой.
  Хотя внешне мексиканцы несильно отличались от кубинцев (не считая тех, в ком негритянской крови было много), отличия внутренние были куда глубже. В Гаване все еще чувствовалась твердая рука заморской монархии, Мексика давно её сбросила и теперь боролась за независимость. На белых тут смотрели не то чтобы как на врагов, но не как на друзей. На Кубе на это было наплевать, здесь же вы чувствовали себя чужаками.
  Люди здесь выглядели ещё более ленивыми, чем в Гаване, но при этом более гордыми, что-то внутри них щетинилось при виде вас. Внешне это могло никак особенно не проявляться – они просто долго смотрели на вас, не моргая, иногда качая головами, и не улыбались. От этих взглядов вы оба становились нервными.
  А ещё в еду здесь клали больше перца. И у мужчин на поясе чаще можно было рассмотреть нож. Ножи здесь любили, в отличие от американцев.
  – Потому что эти балбесы проиграли нам войну и мы забрали чуть ли не пол их страны, – сказал тебе как-то Альберт по-английски. – Теперь французы заберут себе то, что осталось.

  И все же было непонятно, зачем Дюнуа вас взял с собой – он не ходил в какие-либо опасные места, а лишь в приличные, хорошие дома. Там он просил вас подождать во дворе, где вам непременно выносили воду или мерзотное пульке. Никакой опасности эти визиты не представляли. Дюнуа, видимо, был не только шкипером, но и судовладельцем, и пока пароход его разгружали, договаривался о покупке грузов.

  И только на третий день вы пошли в какой-то нехороший притон в южной части города. Там вам отвели отдельную комнатку, отгороженную от остальной залы свисающими с веревки цветастым одеялами. Два стола. Пошарпанные стены.
  – Месье, вот сейчас будьте начеку, – попросил Дюнуа. – Я привез этим господам не совсем то, что они просили, могут быть... разногласия. Больших проблем я не жду, но смотрите в оба. Главное – сохраняйте спокойствие. Неприятности не нужны ни нам, ни им.
  Мексиканцы пришли вторыми – трое мужчин, довольно невзрачно одетых, напряженных до шевеления усов. Они поздоровались и сели за столы: двое за стол к Дюнуа, а третий – за ваш стол.
  Беседа шла примерно полчаса и быстро дошла едва ли не до крика – мексиканцы чему-то очень уж возмущались. Дюнуа потел, бледнел, краснел, отнекивался и то и дело смотрел на вас. Говорили они вполголоса и очень быстро: Дюнуа хорошо знал испанский, а вот вы не понимали ни слова.
  Сидевший перед вами черноусый кабальеро свирепо сверлил вас глазами – то тебя, то Альберта.
  – Ты что такой хмурый, синьор? – спросил его Альберт. – Выпьем, – на столе стоял кувшин с мутной брагой, глиняные чашки, лежала на тарелках нехитрая закуска.
  Мексиканец не ответил.
  Тогда ты вдруг понял, что происходит – Дюнуа взял вас не чтобы драться с кем-либо, а чтобы чувствовать себя увереннее. Мексиканцы давили на него, а ему надо было выстоять и не прогнуться, стребовать с них полную цену. А когда рядом два человека, которые могут заставить спасовать крепких нормандских парней, выдержать натиск кабальерос куда как проще!
  Вы не имели понятия, о чем идет речь, а он продавал им, ни много ни мало, порох и капсюльные карабины. Прямо в Веракрусе! Прямо под носом у оккупационных властей! Скажи вам кто – вы бы не поверили: не похож он был на человека, который торгует порохом, а не перцем чили. И потому ему и нужны были американцы – не все французы согласились бы участвовать в таком мероприятии.

  Наконец, стороны пришли к пониманию, выпили по кружечке и разошлись.
  Вы вернулись в гостиницу.
  – Ну все, мсье, – сказал ваш наниматель, отсчитав вам гонорар в песо. Серебром. – Больше вы мне не понадобитесь в Веракрусе, дальше у меня спокойные дни. Я собираюсь отчалить через три дня. Не опаздывайте. Три дня на разграбление города, как говорится. Если вдруг будут проблемы – знаете, где меня найти. Спасибо вам за работу.

  И конечно, вы сразу же напились и пошли смотреть город и "заказывать музыку". И тогда-то между вами и произошла глупая ссора.

***

  Это была пьяная ссора по нелепому поводу, а вот насколько нелепой была причина – мне сказать уже сложнее. Причина... причина была вполне осязаемая – её звали Мерседес. Мерседес было лет двадцать пять, она была похожа на цыганку, возможно потому что носила кучу всяких браслетов, бус и серег. Ещё у неё были огромные темные глаза, очень звонкий смех и дурацкая манера садиться на колени к незнакомым мужчинам. Именно в таком положении, сидящей на коленях у Альберта, ты и увидел её в каком-то не то кабаке, не то борделе, не то всем сразу. Вы расстались на улице на четверть часа, и за четверть часа он уже успел найти себе какую-то бабу! Кажется, хотя сейчас вспомнить уже сложно, Альберт целовал её мизинец, а она заливисто смеялась.

  – А, Уил, садись к нам! – позвал он тебя, когда заметил, что ты смотришь на них.

  После этой фразы ссора ваша набрала скорость, как чайный клиппер, поймавший попутный ветер.

  Вы не разговаривали двое суток.
  На третьи сутки, ближе к вечеру, ты все-таки постучал ему в номер. Никто не ответил.
  Тогда ты спустился вниз.

  Альберт сидел за столиком и играл в карты с каким-то субъектом. Это был коренастый мужичок, по виду – француз, со смеющимся ртом. Мерседес нигде не было.
  До тебя донеслись обрывки их разговора.
  – А, неплохо сыграно! – сказал "француз". – Слушайте, давайте прервемся. Я люблю хорошую игру, но вы мне не дорасказали про Париж. Целую жизнь там не был! Говорят, его весь перестроили опять. Расскажите. Где вы там жили? А потом еще сыграем! Если хотите.
  Кажется, какой-то вполне безобидный мужичок. Совсем неопасный.