Просмотр сообщения в игре «'BB'| Trainjob: The Roads We Take»

  Что ж, настало время рассказать вторую часть этой тяжелой истории, леди и джентльмены.
  Я немного набросаю вам в общих чертах, как тут всё будет, чтобы вы потом не говорили: фу, зачем вы такое придумали, мистер?
  Попрошу! Я только описал то, что взаправду было с мисс МакКарти в Эллсворте. С учетом того, кто такая мисс МакКарти и что за место – Эллсворт.



  Bets are made, there are no more bets, miss McCarthy.

***

  Итак, джентльмены спросили мисс МакКарти, что она выбирает – пятьдесят центов или глоток "красноглазки".
  А ты ничего им не ответила. Тыжледи! Как и подобает леди, выпрямила спину и подняла подбородок. И красиво заплакала.

  И они... прониклись тем, как ты посмотрела мимо них и выпрямила спину?
  Пффф, да вы смеетесь, что ли?!

  – Какая ты скучная, красотуля! – сказал тот, что был с бутылкой. У него был техасский акцент.
  – Её величество красотуля не удостоила нас ответом! – заржал другой. И у него тоже.
  – Детка, ну ты чего такая кислая? Такая холодная? Ну, мы же шутим! Да, партнер?
  – Красотуль, а если доллар? Улыбнешься?

  Ты не улыбнулась.
  Они развели руками.
  – Молчит! – он убрал монету в карман.
  – Молчит.
  – А молчание...
  – А молчание?
  Они оглянулись по сторонам.
  – Вон там, ага?
  – Ага.
  – А молчание означает... Че, партнер, означает молчание? Как наш босс говорит?
  – Молчание означает: "Даааа!"

  И с этим ликующим "дааа!" они схватили тебя под руки и потащили в сарай. Не тот, который был с утра, но оооочень похожий.

  Ты не пыталась сопротивляться, но пыталась держать подбородочек. Сначала получалось. Но когда они втолкнули тебя в сарай... Ох, начался раф-эн-таф по-техасски.

  В сарае те двое, что были повеселее, уже не церемонясь, сорвали с тебя остатки платья, разодрав его пополам ("Упс! Извини, красотуль!"), многострадальную сорочку ("Ммм, ничо так близняшки!") и замызганные чулки (просто молча). Панталоны оставили – уж очень тебе шли бантики. А потом они стали толкать тебя друг другу, как деревенские мальчишки, которые хотят как следует напугать приличного мальчика, случайно оказавшегося среди них, и "передают" его по кругу. Похоже, детство у них было не сахар, и после сегодняшнего утра ты понимала, почему. Только они были уже не мальчишки, которые не знают, с какой строны взяться за тебя. Эти всё-всё хорошо знали.

  Вот тогда, Кина, ты натерпелась. Ох, сколько было в них кипучей мужской энергии, задора и дубового техасского юмора...
  – Почему ты ходишь такая грязная? Тебе не говорили, что надо чаще мыться? Грязная девочка!
  – Давай хоть поцелуемся, раз я тебе сразу понравился!
  – Какие бантики! М-м-м! А губки можешь тоже бантиком сделать?
  – А теперь будешь виски? Виски для девочки-ириски!
  – Ну, не жмись, чего ты? Покажи моему партнеру ирисочку!
  – Мур-мур-мур! Не шипи, помурчи, как кошечка, я за ушком поглажу! Ой, это не ушко, надо же!
  – Милая, ты больше любишь быть снизу или снизу?
  – Как тебе больше нравится, грубо или нежно? Я нежный, когда трезвый! Партнер, я сейчас трезвый?
  Они лапали тебя... везде. Ты скрестила руки на груди, но ты что, правда думала, что они их не смогут оттуда убрать? Ты поднимала голову повыше, а они всей пятерней растрепывали твои красивые волосы и пригибали её пониже.
  И при этом, проявляя некоторую противоречивость характера, свойственную техасцам, оооочень хотели, чтобы ты стала повеселее.
  – Да не замжимайся, мы потом заплатим! Все по-честному!
  – Милая... ну чего ты! Ну, давай, улыбнись нам!
  – Чего ты такая зажатая?
  – Сверху льдышка, а внизу горяченькая!
  Потом они вдвоем стали просто хором кричать:
  – У-ЛЫБ-НИСЬ! У-ЛЫБ-НИСЬ!

  Господи, как трудно было тебе тогда не разреветься, и сдавшись, не улыбнуться: жалко, сквозь слезы. Или не крикнуть: "Перестаньте! Хватит! Ну, пожалуйста!" Чего стоило сжать губы в нитку и не издавать ни звука? Слезы катились по щекам, но ты не рыдала, и лицо твое было не сморщенным, а гордым. Хотя рот, конечно, предательски кривился.
  А потом они устали с тобой цацкаться, Кина. Ты посмотрела на них и поняла, что техасцы... это не подарок. Очень может быть, что они тебя сейчас начнут просто бить.
  В живот. Кулаком. Со словами "Будь милой, ссука, поняла-нет?" Кажется, подобная идея витала в воздухе.
  Но они не стали – они были в хорошем настроении, хоть ты и "вредничала". Вместо этого они обняли тебя с двух сторон – один за талию, другой за плечи и повернули к своему другу.
  – Детка... наш друг чего-то загрустил. Он классный парень! Его зовут Шон. Давай ты улыбнешься ему, чтобы он тоже улыбнулся. Мы тебе дадим... пять долларов серебром! М-м-м? За улыбочку и за всё остальное!

  Но и тогда Кина МакКарти не улыбнулась. Обойдутся.
  Кина! Что ты делаешь? Это техасцы! Они ломают мустангов, а ты – не мустанг! Ты правда думаешь, что они не сломают гордую двадцатилетнюю девочку? И так уже изрядно поломанную...
  Пфф!

  – Не хочет, – сказал один с сожалением.
  – Нет, сэр! Не хочет, – сказал другой.
  – Слушай, Шон... Если настроения нет, может, за остальными нашими сгоняешь? Скажи, мол, тут бесплатно ириски раздают! – сказал "первый". Второй хохотнул.
  – Да, а мы пока льдышечку эту разогреем маленько.
  Это было как раз то, чего тебе стоило бояться больше всего.
  – Да.
  – А Джима позовем?
  – Негра? Ну, как-то это... неправильно, нет? Зачем нам негр-то?
  – Ну, я не знаю, она ж такая несговорчивая. Наверное, негра хочет.
  – Да, Шон, и Джимми тоже зови!
  – Ладно, – ответил Шон.
  – Ну что, кто первый, партнер? Может, в орлянку разыграем? – он снова достал из кармана ту монетку. Монетку, которая могла бы достаться тебе, если бы ты не заигралась в леди.
  – Деточка, последний шанс. Улыбнешься нам?
  О, как же ты была в этот момент близка к тому, чтобы улыбнуться! Хотя бы уголками губ.

  Но... тут Шон внезапно выступил на все деньги. Он сказал с кентуккийским акцентом:
  – Парни. Идите, погуляйте без меня? А?
  Они так удивились подобному предложению, что бросили тебя на солому в углу.
  – Ну-ка, красотруль, передохни немного.
  Ты сразу машинально забилась в угол, тяжело дыша, прижав колени к груди и закрыв рукой разрез пантолон. Надежда! Сейчас он им скажет, чтобы тебя отпустили! Он тебе поможет... наверное...
  Техасцы вопросительно посмотрели на Шона.
  – Я щас не понял? – сказал тот, что был с бутылкой. – Эт че было, Шон?
  – Ну, идите, погуляйте! – повысил он голос. – Мне с ней поговорить надо.
  – Но... мы все хотели с ней поговориииить!!! – покатились со смеху его друзья. Как же они оба ржали! Аж сарай трясся!
  – Как там... Это свободная... – один из них пытался выбрать между "страна" и "дырка". – Ириска!
  – Я знаю. Я это... прошу вас.
  – Как-то некрасиво, друг!
  – Ну. Вот я и прошу вас. По-дружески.
  Они снова удивленно посмотрели на него.
  – А в чем дело?
  – Да ни в чем. Хороший день, не будем ссориться, а? Ну, надо мне.
  Они подумали. Но Шон в последнее время ходил "чет смурной". А настроение, несмотря на твою несговорчивость, у них было хорошее.
  – Ну, это странное поведение, приятель. Это странно. Но... в общем-то... ссориться из-за этой подзаборки? Правда, глупо как-то.
  – Скажем, за Шоном будет должок, да? – нашелся другой.
  – Да, идет! – согласился Шон. – Спасибо, друг. И бутылку оставь, ладно? Я заплачу, на вот...
  – Да, ладно, бери так, чего уж... че я себе, еще не куплю?
  – Лан, пошли, тут в городе ещё много девчонок и посвежее. Шон, видно, любит грязнуль, ах-ха-ха! Пока, красотуля!
  – До скорого, ирисочка! Мы тут ещё на три дня задержимся! Заскучаешь – приходи сама.
  И техасцы ушли, а Шон остался. С одной стороны это было неплохо – один не трое. С другой стороны, зачем он их выпроводил? Зачем ему бутылка, и что он с ней собирается делать – опять тебя виски поить?
  Снова стало тоскливо, как тогда, когда Оуэн на дороге разглядывал твои кружева.

  Но Шон для начала просто сел рядом с тобой на солому и привалился спиной к стене.
  Вот твой шанс! Вскочить и убежать! Ага, глупость какая... Куда убежать-то? Уже не просто в рванье, а голой? Голыми ногами по земле, закрывая грудь от всего света, под свист прохожих бежать опять в кусты у ручья?
  Нет, лучше поплакаться, надавить на жалость...

  Но ты же выше этого. Ты же у нас, Кина, леди, а не ириска какая-нибудь! Таким было твоё решение.
  Поэтому вот что было дальше.

  – Ты успокойся, – сказал он. – Я это... Ты успокойся, ладно? Я просто поговорить.
  Ты представила, сколько их таких, которые "просто поговорить", будет отныне в твоей жизни под забором. Дальше по логике наверное они переходят к "убери руки, я только посмотреть", потом к "не кричи, я только потрогать", а потом к "не плач, я ж пятерку заплачу." Не очень ты ему доверяла после этих двух дней и перепасовочки, которую устроили его друзья. "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты!"

  Он отпил немного виски и протянул тебе бутылку:
  – На, глотни что ли тоже?
  Тут ты уже не смогла смолчать и сказала, что нет, мол, спасибо, но не хочется что-то!
  Шон не настаивал.

  Он замялся, как будто не зная, с чего начать, достал папироску, но всё никак не закуривал.
  – Слышь, а ты это? Из Луизианы? Или француженка что ль? Я-то сам из Канзаса, только не из Эллсворта. А родился в Кентукки.

  И тут ты стала примерно догадываться, что сейчас будет. Ой ё-ё-ё...
  Ещё один затейник нашел себе француженку!
  Если бы Кина МакКарти была из 21-го века, она бы, наверное, не выдержала и закричала в отчаянии: "Да господи боже мой!!! Чего вы все так к моему акценту-то доебались?! Новоорлеанка я, новоорлеанка!!! По слогам вам повторить?! И вообще я итальянка, а может даже в последнее время больше ирландка!!! Почему все тут так мечтают непременно трахнуть француженку!? Это в Эллсворте фетиш какой-то что ли!?!?!?"
  Но просто на дворе был 19-й век, и французские цыпочки были фетишем во всем гребаном мире! Эбилин был Королевой Скототорговли, Сан Антонио – Королевой Техаса, а Париж – Королевой Высокого Стиля, и всё там было, согласно слухам, по высшему разряду, так, как не бывает ни в прериях, ни в нищем Техасе, ни даже в, мать его, Сан-Франциско. "Ля виль де лямууур", йопт!

  Ну, нетрудно понять, что дальше будет. Вот как раз этого "делямура по высшему разряду" он теперь и попросит. А при товарищах просто стеснялся.
  Наверное, это в целом был не самый плохой вариант. Вот сейчас он скажет: "Ну ты знаешь там... Парле-​ву... Ля-​ля-ля там, че там? Я забыл как там эт называется... Ну ты знаешь! Короче это... ртом сделай всё – и отпущу," – и закурит свою папироску. И нарочито небрежно расстегнет ремень – приступай, мол, цыпа.
  А попросит он это все, скорее всего, не чтобы насладиться, а чтобы потом говорить другим дроуверам у походного костра: "Поймал я как-то одну французскую цыпу в Эллсворте... ну и заставил её... эт самое!" И дальше в зависимости от настроения либо "...веееещь!", либо "...да, знаете, парни, ничем не лучше бабы из... из какого-нибудь Нового Орлеана, скажем, хах!"

  Проблема была в том, что нууу... во-первых (по счету, но не по важности)... ты не умела. Такие умения, знаешь ли, не входят в набор того, чему мамы и даже всякие мутные мистеры Лэроу обучают юных леди! А во-вторых (а по важности во-первых), несколько минут назад ты решила быть леди до конца. Так что перебьется как-нибудь.

  – Нет, я не француженка. Я из Луизианы.
  – Тебя как звать?
  – Кина. МакКарти.
  – А я Шон. Пирс, – он убрал папиросу, так и не прикурив, и положил тебе руку на плечо. И по этому объятию ты поняла, что дело тут не в "дёлямуре", а про француженку, может быть, спросил и просто так, чтобы хоть что-то сказать. Потому что, ну, не так обнимают девушку, когда подкатывают. Это объятие было таким, как будто ему самому сейчас довольно неуютно.

  И тут случилось нечто мальца из ряда вон выходящее. Такое, чего ты никогда не видела. В Эбилине ты видела бухих ковбоев. Танцующих ковбоев. Хохочущих ковбоев. Хмурых ковбоев. Храпящих на улице ковбоев. Дерущихся ковбоев. Ковбоя, играющего на трубе. И даже однажды видела ковбоя, который целовался со своей лошадью. Но...

  Ты никогда не видела плачущих ковбоев.

  А он, здоровый, сильный парень, прижал тебя к себе очень крепко, уперся лбом в твоё плечо и зарыдал, как ребенок, горькими-горькими слезами. И слова посыпались из него, как чечевица из дырявого мешка.
  – У меня сестра есть... – говорил он, всхлипывая. – Как ты... тоже шляется по этим городам, спит со всеми подряд... Я её нашел... Говорю, ты что! Поехали... поехали домой! Па тебя простил давно... А она мне – мне и так хорошо. А я... я ничего... ничего не сделал... понимаешь? А что я мог... сделать-то?
  Он, видно, страшно стыдился всего этого, и не мог рассказать о ней даже девке из борделя, потому что даже та могла презрительно скривиться: "Пфф! Подумаешь! Давай, пореви ещё тут, дурачок. Знаешь, сколько я таких историй слыхала?" Но ты была в его глазах на таком дне, что вообще уже ниже некуда, и только ты могла его понять.
  Так он думал.
  С залитым слезами лицом он схватил бутылку и ахнул её об стену.
  – Всё от этой дряни! Всё вот от неё! Мы как... как животные... от неё все становимся.

  Зрелище было странное, и честно говоря, я думаю, не очень приятное. Ты, конечно, ему сочувствовала, но, во-первых, тебе бы самой кто посочувствовал, а во-вторых... чего это он равняет тебя со своей сестрой?
  Ты терпела это какое-то время, а потом, осторожно высвободившись, надела чулки и сорочку, потому что было зябко. А когда он умолк, стала рассказывать, что с тобой-то было вообще-то не так! Что ты не такая. Что ты была тут проездом, играла в карты позавчера, и два больных на голову урода напоили тебя через силу, жгли сигарой, надругались, изрезали платья, а после хозяин не стал разбираться и выбросил из отеля на улицу без пенни в кармане. Ты-то не виновата! Как Бог свят!
  "И вообще, Шон... я не просто девушка приличная, я – леди. Я уж точно никогда ничем таким не занималась," – вот таким, если коротко, был смысл того, что ты ему сказала.

  Да, может, ты где-то оступалась. Но знаете... кто у нас тут без греха, где ваши камни? Нет никого? Нет. А значит, ты никогда не признаешь, что ты – как его сестра. Никогда.
  Ты же ле...
  Ох, Кина... для многих людей леди заканчивается там, где заканчиваются платья. А дальше...

  Мне не хочется об этом рассказывать, но дальше был трудный момент.

***

  Пока Шон тебя слушал, он немного пришел в себя. Он высморкался на солому, вытер лицо тыльной стороной ладони, и дослушал, не перебивая.
  – Че, правда? – спросил он, недоверчиво сощурившись. – Да ну?! А ты, Кина, не врешь?

  Ты почуяла тонны сомнения в его голосе. Как думаешь, сколько подзаборных девок рассказывают эту старую, как мир, побасенку, чтобы их отпустили и ещё и монетку подкинули? Сколько говорят: "правда, не вру" и хлопают ещё красивыми, ещё не испитыми глазами?
  Он был обычный парень, он открыл тебе душу, а ты ему – баааасенку в ответ... Это, знаешь ли, чертовски неприятно!
  Кто бы тебе поверил-то, а? Где таких людей найти на свете? Если растрепанная девка, найденная под забором в драных чулках, мягким голосом рассказывает тебе, какая она "настоящая леди", ты поверишь ей, раз даже собственная сестра – плохая? Нет ведь!
  А на Западе, ты уже это поняла, честность была вообще-то в цене, и люди ооочень не любили, когда им врали в глаза.

  Он сжал губы так, что они побелели. Как я уже говорил, он был крепкий парень, а кулак у него был, должно быть, увесистый. И кулак этот вдруг... тоже сжался. И правда, увесистый.
  Упс.... не-не-не-не!
  Ты поняла, что если он ударит, то это будет не пощечина аля-Марко, который ни хрена путного руками в жизни не делал (хотя и трепался, что был кочегаром). Шон своими сильными руками тягал коров и лошадей на веревке. Ой-ёй-ёй! Если Шон тебя ударит... ну так... не "для ума", а от души... ты же сейчас в душу ему плюнула считай...

  ...

  ...то он тебе челюсть нахер сломает.

  А че? Сомневаешься?

  "За сестренку". За то, что ты нагло врешь, что лучше неё. А на самом деле хуже – как раз потому что врешь!
  Потом, когда ты будешь уже без сознания, он сплюнет, выругается и уйдет.

  – Ну так че? Че молчишь, Кина? Это правда, всё что ты сказала? Да? – медленно и недоверчиво проговорил Шон.

  "Да не, не сломает. Да не, не ударит. Да не... О, боже... сейчас ударит!!! Да, Господи! Да что ж мне так не везет-то?!"

  Увы! Но вот так. Не пришла карта.

  Ну как, есть желание проверить? Нет? Тогда... тогда единственным выходом теперь было спасовать. Потому что, давай смотреть правде в глаза, как бы ты выжила с переломом челюсти, деточка? Какой пастор Даффи? Какая мисс учителька? Ты ведь так даже ГОВОРИТЬ не сможешь. Поможет тебе тогда ирландская смекалка? Итальянская горячность?
  К тому же тебе позавчера в отеле Кареглазый очень доходичво объяснил, что должны выбирать такие "леди", как ты, при игре в пас-рэйз. А сейчас, если ты не спасуешь, тебя не за грудь будут щипать, и даже не сигарой в ногу тыкать.
  Ну, нет у тебя челюсти запасной в кармане! У тебя и карманов-то нет...

  "А как тут пасовать-то? Что сказать-то хоть?"
  Ну, тут появились твои демоны, сели на плечи, как два ворона, и нашептали в уши.

***

  Что же они тебе шепнули? Что делать? Как спастись?



  Вот что сказали демоны, будь они неладны. И еще добавили:



***

  Ох, как бы хотел я сказать, что ничего этого не было. Что ты осталась леди до конца. Что у тебя были другие выходы... Что это не привело тебя в отель, где был бугай с перебитым носом... Но... ты ведь сама сомневалась в своем статусе, разве не так? А какие тут ещё могли быть выходы? Либо "рэйз" – и сломанная челюсть, либо уж "пасовать" до самого Парижа.

  А знаешь, что самое обидное в этой части истории? Ну да, задела ты его. Но вообще-то Шон Пирс был и правда простым донельзя, но я б сказал, неплохим парнем, который никогда не бил женщин. Он НИКОГДА и НИ ЗА ЧТО тебя бы не ударил. Да, может, твои слова и резанули его там где-то по живому.... Но он был ну совсем не такой, как два его приятеля-техасца! Они его даже партнером-то не называли. Так, пару перегонов вместе сделали, вроде, он им понравился. Работал хорошо...
  Однако откуда тебе было это знать? Тебя два дня подряд мужчины только и делали, что обижали. А тут крепкий парень из Кентукки сжимает губы, сжимает кулак, смотрит волком... А Кентукки – штат суровых лошадников и обжигающего глотку бурбона. Всё, сейчас прихлопнет бедняжку-Кину.
  Испугалась ты. А кто бы не испугался?

  Что ж, из песни слова не выкинешь (и ещё пару раз за эту историю я употреблю это выражение). Итак, в сарае, на прелой соломе, Шон Пирс стал для испуганной Кины МакКарти первым... кем, леди и джентльмены?

  Я, пожалуй, не стану описывать, как это выглядело. Не буду искать отвратительно-забористых эпитетов, чтобы вы почувствовали запах, вкус, ритм, звук. Не буду рассказывать, как Шон, случайной фразой задел её высокие чувства в процессе. Не буду уточнять, смогла ли Кина МакКарти тогда дотерпеть до конца или всё-таки упала на солому и разревелась в сопли от отвращения к себе, как когда-то старина Джетро Хейл в сосновой роще. И каким голосом тогда Шон Пирс сказал: "А ты вообще на мою сестру-то не похожа совсем. Просто... красивая тоже." И погладил ли её по голове. И чмокнул ли в щечку, прежде чем уйти, так и не насладившись до конца, но все же оставив ей из жалости пятерку серебром.

  Но я не стану всё это описывать, потому что...
  Уоу, уоу, уоу! Полегче, а? Ну-ка, погодите...

  ...

  ...потому что я описываю то, что было, а ничего этого вообще-то не было. Почти ничего.

  ...

  ...

  ...

  Да! Из песни слова не выкинешь, это правда. Но я говорил не о слове на букву "к" – "клиент". Я, вообще-то, говорил о слове на букву "л" – "леди".

  НИЧЕГО ЭТОГО МИСС КИНА МАККАРТИ, КОНЕЧНО, НЕ СДЕЛАЛА.

  Черта с два мисс Кина МакКарти спасовала бы в том сарае! Да ещё и перед каким-то там Шоном Пирсом... перед какими-то там демонами...
  Нет, сэр! Ни за что. Вы очень плохо знаете мисс МакКарти, если так о ней подумали.

  И не в стыде было дело. А в том, что она НЕ ИГРАЛА в леди. Она, может быть, и сомневалась, но это вообще-то нормально, сомневаться в себе, когда твои пути тернисты, а перспективы туманны. А так-то она, конечно, была леди. Почему я это утверждаю с такой уверенностью? Ну, об этом позже, но я в этом давно уже не сомневаюсь.

  Испугалась ли Кина? Ну да, ещё бы! Но вы правда думаете, что эту храбрую девушку мог настолько напугать вид сжатого кулака, что она променяла всё самоуважение на пять долларов серебром и неприятный привкус во рту на сдачу? Пффф! Non, monsieur!

  Тебе было страшновато, конечно, даже, пожалуй, страшно. Но на вопрос жизни "пас или рэйз?" ты ответила "рэйз!" И в тот раз, в отличие от партии с доном Мигелем, ты рисковала, но не блефовала.

  Ну что ж... Выбор принят... Bets are made. There are no more bets.

  Куда же это тебя привело?

***

  Хотя под его испытующим взглядом, так хотелось сказать что-нибудь другое и как-нибудь иначе, Кина МакКарти с достоинством подняла подбородочек и с искренностью, от которой у неё подрагивали губы, ответила:
  – Да, это – чистая правда, мистер Пирс. Всё. До последнего слова.
  И посмотрела на него так, как умеют только настоящие леди. Даже если они остались без юбок посреди, мать его за ногу, Эллсворта.

  И мистер Пирс... хотя какой мистер? Просто Шон. Шон вспомнил твою гордо выпрямленную спину там, у забора. И как ты молчала. И как смотрела мимо них. И твои тихие, торжественные слезы.
  Он в тот момент, у забора, думал о своей сестре, и потому не заметил, что... что это было красиво. Без всяких. А если б заметил, то, может, и сказал бы своим приятелям-техасцам: "Уоу, уоу, уоу! Парни! Полегче, а? Ну-ка, погодите... Детка, че случилось?"
  И сейчас он вспомнил всё это, и понял, насколько это было правильно, красиво и естественно, если все было именно так, как ты говоришь.
  Да... стыкуется. Не ведут себя так уличные девочки. Да и все остальные не ведут. Только леди.
  Он был очень простой парень, но настоящих леди в своем Кентукки встречал, и, знаешь ли, всегда снимал перед ними шляпу. Он всегда их очень уважал.

  – Че, правда? – спросил он ошарашенно, совсем другим тоном. – Ох, черт... ой, извини. Не буду больше ругаться. Ну и делаа...
  Потом кивнул.
  – Да я верю, че уж там.

  Итак, в сарае, на прелой соломе, Шон Пирс стал для испуганной Кины МакКарти первым человеком, который поверил ей за два последних дня.

***

  Шон покачал головой, дескать, ну и влипла! Ошибочка вышла, простите, мисс! И потом лицо его изменилось снова. Разительно. С ошарашенного на ооооочень решительное и злое.

  – Так а хер ли я рыдаю-то тут, как никчемный придурок!!! Сопля! Балбес! Тряпка! – крикнул он. Дал себе пощечину и вскочил на ноги. – Ну-ка одевайся и пошли отсюда! Как отель назывался?
  Ты сказала, как он там назывался, но тяжело вздохнула.
  – Меня туда не пустят, Шон. Мне сказали, чтобы я там больше не появлялась.
  – Да? Ну, эт мы ща посмотрим! Одева... а, у тебя ж одежды нет.
  Он сорвал с себя свой рабочий пиджак, накинул тебе на плечи, схватил за руку, и потащил из сарая.

  И вы пошли. Ох, как вы пошли!

***

  Вы вышли на главную улицу, но там была грязь... а ты в одних чулках... ты замешкалась.
  – А... ой... я не подумал.
  Он на секунду тоже замешкался, словно думал, не снять ли для тебя ещё и свои сапоги, но потом сделал кое-что как по мне более правильное: подхватил тебя на руки и понес прямо через грязь, остервенело расшвыривая её сапогами, словно она была живая и вчера по своей злой воле липла к тебе.
  Люди смотрели на вас с удивлением, потому что ковбой нёс на руках оборванную девку: не тащил, закинув на плечо, как трофей, похлопывая по попке, не волочил по грязи за шкирку, как пойманную воровку, а нес, завернув в свой рабочий пиджак... "как, йопт, королеву какую"! Всем даже интересно стало, это что за представление такое?
  Кто-то хохотнул.
  – Во даёт!
  С балкона одного дома засвистели.
  С балкона другого дома раздался завистливый женский голос:
  – Милый, а меня так поносишь? Я тоже хочу!
  – Ща, размечталась, спешу и падаю, – проворчал Шон себе под нос.

  Тут сбоку возникло какое-то плюгавое хайло. Это был небритый, мерзкий мужичишка, у которого под пиджачком не то что жилетки, а даже и рубашки не было – только фланель от бельевой пары.
  – Да щего ты ш ней так цсатскаешься? Тщай не принцсешка! – насмешливо прошамкал пьяница, почесывая живот.
  Шон, не останавливаясь, держа тебя одной рукой (ты тоже держалась за его шею), другой рукой яростно пихнул этого мужичка в цыплячью грудь. Тот охнул, отшатнулся и упал спиной в поилку для лошадей, где плавали осенние листья.
  И знаешь что, Кина? Смешки-то со свистом враз смолкли, вот что.
  А вы пошли дальше.

  И пришли в отель. В тот самый.

***

  Там Шон, не выпуская тебя из рук, долбанул ногой в двери, которые застонали на петлях, но открывались они наружу. Тогда он долбанул ещё раз.
  Ты сказала, что, мол, зачем ломать, можно же открыть или позвать...
  – Нет, пусть сами откроют! – упрямо ответил он. – Пусть сами откроют, Кина!
  И после третьего удара их и правда открыли.
  Тогда он вошел и осторожно поставил тебя на пол рядом со стойкой.

  Хозяин тебя даже не узнал. Но лицо у него приобрело весьма кислое выражение: "Парень, нахрен ты мне её сюда притащил? В амбаре с ней не нагулялся?"
  – Мне надо снять комнату, – сказал Шон, достал, не глядя, из кармана жилетки стопку серебряных долларов, в которую затесалась даже парочка золотых квортер-иглов, и брякнул её на стойку.
  – У нас тут со шлюхами нельзя, – прохладно ответил из-за стойки хозяин.
  Шон секунду молчал, играя желваками.
  – Значит так, – начал он, заводясь. – Это – моя сестра. У тебя в отеле, крыса, её на днях напоили и обокрали. А ты выбросил её на улицу, гнида!
  Он вытащил револьвер и с оглушительным металлическим грохотом ударил им по стойке, так что колокольчик жалобно звякнул. На стойке осталась царапина.
  – И если ты, крыса, ещё раз скажешь при ней слово "шлюха", следующий удар будет по твоей поганой крысиной башке! ТЫ МЕНЯ ПОНЯЛ?!

  Увы, увы... эта история – не мелодрама.

  Хотя отель и был "лучшим в городе", и хозяин позиционировал его, как "приличный", Шон был не первый, кто откалывал здесь подобные номера. Поэтому в отеле имелся вышибала. Он заглянул в лобби из ресторана на шум – огромный бритый наголо бугай с перебитым носом. Ты его позавчера не видела.
  – Хозяин? – гнусаво пробасил он, и кивнул на Шона. – Че, помочь с ним?
  У вышибалы тоже был револьвер, но он его пока что не трогал. И Шон... Шон посмотрел на свой, как тебе показалось, с досадой, и почему-то... убрал его в кобуру.
  – Че, носатый, можт, на кулачках? – спросил он.
  Бугай пожал плечами и кивнул. Не особо дружелюбно, так, знаешь, с видом: "Да мне по херу, как тебя валить, уебок". И оба медленно, не спуская друг с друга глаз, сняли пояса с оружием.
  Во дураааак! ЗАЧЕМ!?

  Шон поставил ноги чуть пошире и медленно, как следует, размял шею. Он весил раза в полтора меньше, но даже не подумал отступать.
  Вышибала спокойно ждал, что скажет его хозяин и... пялился на твои бедра.

  Шон же исподлобья посмотрел на вышибалу, провел костяшками пальцев у себя под губой, а потом сказал тебе спокойно:
  – Кин, отойди чуть в сторонку, – и добавил, подмигнув, – Чем больше шкаф, тем громче падает.
  Шон был сейчас похож на ладного бычка-лонгхорна (хоть и был из Кентукки) перед сшибкой с огромным горбатым бизоном. Невозможно было поверить, что этот парень пять минут назад рыдал у тебя на плече.

  Ты поняла, что сейчас, похоже, кому-то из-за тебя "разобьют лицо о стойку". Или как раз сломают одним ударом челюсть. А скорее вообще свернут шею и кадык нахер вырвут. Ты видела, как проходят похожие драки. Ни хрена это не задорные потасовочки. И не благородные поединки в стиле джентльменов-аристократов и кареглазых злодеев из романов. Сейчас два крепких мужика будут, круша лобби отеля, с хрустом ломать друг другу хребты. Один – потому что получает за такое баксов тридцать в месяц, а больше ничего и не умеет. А другой – из-за Кины МакКарти. Не знаю, возбуждали ли тебя подобные зрелища, думаю, что нет. Но ты все равно ничего не сможешь сделать. Ты лучше правда... отойди чуть в сторонку от греха, Кин.

  А лучше было бе тебе, наверное, тогда сбежать. Потому что хоть Шон и был крепкий парень, шансов у него, кажется, было маловато. И бизон с перебитым носом уже собирался, растоптав лонгхорна, кивнуть в твою сторону и сказать гнусавым басом: "Хозяин! Че, её тож наказать?" А рядом с ним ты была даже не как английская кобыла по сравнению с жеребцом-Джетро. Рядом с ним ты была, как овечка по сравнению как раз с бизоном.
  Эх... Зачем Шон револьвер-то убрал!!! Так у него хоть шансы были...
  Я хотел бы написать, что ты схватила деньги со стойки и ланью кинулась бежать оттуда ко всем чертям, бросив этого дурака! Правда, пришлось бы сразу перейти к сцене у станции дилижансов, а она грустная...

  Но. Ты. Была. Настоящая. Леди.
  Ты сама это выбрала, и, кстати, не сегодня. Ты выбирала это много раз, просто сегодня вопрос встал ребром.
  А Шон решил за тебя биться. Не хочет стрелять... ну, он мужчина! Может, ему виднее. Но бросить его?
  Да черта с два мисс Кина МакКарти его бы там бросила, в этом отеле! Нет, сэр!
  И ты осталась. Оглянулась, ища хоть вазу какую-нибудь, хоть метлу... Может, когда они будут кататься по полу, жахнешь вышибалу чем-нибудь по голове.
  Не было вазы. Ничего не было под рукой. Не пришла карта. Да и хозяин тебя, слабую девушку, в оборот возьмет, если надо будет.
  Ну тогда ты, как леди, выпрямила спину, подняла голову и бросила Шону ещё спокойнее, чем он тебе про шкаф:
  – Давай, Шон. Сделай его.
  Господи, как же круто это прозвучало!

  Ну что ж...

  Mr. Pierce. Miss McCarthy.
  Bets are made. There are no more bets.

  ...

  Шон его не сделал.

***

  А Шон бы его, кстати, сделал! Во-первых, дрался он будь здоров, это стрелком он был весьма средним. Так что шансы-то были, несмотря на разницу в весе. Однако до твоих слов – ещё вопрос, кто победил бы. А вот когда Кина МакКарти сказала: "Сделай его", у Шона как будто крылья выросли. Он бы в этот момент двух таких бизонов на тушенку перемудохал, а уж одного и вовсе бы в бифштекс с кровью превратил... Пффф! Это был даже не вопрос, мисс МакКарти! Но... кое-что ему все же помешало.

  Дело в том, хозяин был человек... практичный. Он привык вести бизнес в Эллсворте: он и не такое повидал.
  Крысой назвали? Пфф, подумаешь. Его больше интересовало, как оплатить царапину на стойке.
  Шон оценивал взглядом бугая, которого звали Барри, и думал, валить его хуком в челюсть или ломать колено ударом каблука.
  Барри пялился на твои бедра, и уже в общем-то в силу своих нехитрых умственных способностей представил, что с тобой сделает (там был бы даже не Дип-Боттом, там было бы сражение при Грэнд Галф).
  А хозяин... хозяин оценивал взглядом стопку монет на стойке. А там было, между прочим, долларов пятнадцать! Сейчас два этих задиры тут ещё лобби ему расколошматят... Убытки и, прямо скажем, не очень-то хорошая реклама для отеля, который позиционировал себя, как приличный (хотя, конечно, ни хера таким не был). Короче, все это могло привести к ещё большим убыткам... А так-то. Ты что – первая шлюха, которую к нему в отель под видом сестры привели? Ну, снимет сейчас этот парень номер на ночь. Ну, поплескается с тобой в ванне. Ну, оттарабанит тебя пару раз. И уедет! Подумаешь, велика беда.
  Терпимо. Потом тебя опять можно будет на улицу выкинуть, наверное.

  – Барри, всё нормально! – сказал хозяин, подняв руку в успокаивающем жесте. – Все о-кей. Отдыхай! Эй, мистер! Ну чего вы так завелись-то? Я ж не знал. Извиняюсь, вышло недопонимание. На сколько хотите номер снять?
  – А на сколько тут хватит? – кивнул Шон на стопку монет.
  – На неделю с полным пансионом.
  – Значит, на неделю.
  – Ну, и хорошо.
  – Ключ гони!
  – Хорошо, сэр. А могу я вежливо попросить вас больше не размахивать револьвером у меня в отеле?
  – Да, – сказал Шон и нервно заржал. – Он у меня так-то... не заряжен был. Я вчера по банкам стрелял с парнями. И зарядить забыл! – так вот почему он его убрал...
  – Тем более, чего им размахивать? Кстати, нужны патроны, капсюли? У меня есть штук двадцать лишних. У вас какой калибр, сорок четвертый? Ещё полдоллара накиньте только.
  – Ага, сорок четвертый. Да, нужны. А это... ванну ещё можно в номер?
  – Можно и ванну, как раз воду нагрели почти, – сказал хозяин и подумал: "Это он ко мне её удачно привел". – На одного или на двоих?
  – На одного.
  – Шестьдесят центов, – кивнул хозяин и подумал: "Че, неужели и правда сестра?"
  – И кофе.
  – О-кей, это всего-навсего дайм.
  – Хорошо, вот ещё два доллара, хватит этого, получается, на всё? Принесёте в номер? И поесть что-нибудь.
  – Хватит. Всё принесём.
  – И ещё это... платье нужно... и там это... бельё там. Туфли... Ну, что полагается девушке.
  – Если деньги есть, решим вопрос.
  – Сколько?
  – Ну... это удовольствие недешевое. Долларов двадцать пять бы, сэр. А лучше все тридцать. Девушке много всего полагается.
  Шон порылся в кармане, достал смятые бумажки.
  – Вот, кажется, тут хватит. Ток побыстрее.
  – Отлично! – хозяин был страшно доволен. – Само собой. Ну что, всё хорошо, сэр?
  – Угу.
  – Разобрались? Всё о-кей?
  – Да.
  – Она же правда ваша сестра?
  – Двоюродная.
  – Ну, и хорошо. Так может вам тогда два номера? Или с раздельными кроватями?
  – Не, не нужно. Я уеду скоро.
  – Ну, как скажете. Вот тут распишитесь?
  – За неё?
  – Да можно и за себя, как хотите.
  – Эт самое... – он неожиданно потерял весь задор и явно засмущался. – А "Шон" с какой буквы пишется, просто с "эс" или с "эс" и "эйч"?
  – Просто с "эс". "Эс"-"и"-"эй"-"эн".
  – А, черт, точно. Забываю всегда. А "Пирс" как, не напомните?
  – Да пишите, как слышится.
  – Не, ща, – он зачем-то достал из кармана расческу, посмотрел на неё (зачем?) и вписал имя в гостевую книгу.
  Тут ты спросила, а можно и тебя вписать? Ну там, через черточку хотя бы. А то знала ты этого жука.
  – Да, почему нет-то? Вот, пожалуйста.
  Ты вписала своё имя. В строчку, где в графе "оплачено дней" стояла цифра 7. Тебе не мерещится? Нет. Не мерещится.
  – Вот ключ. Вам вверх по лестнице и направо. Приятного отдыха, сэр... эээ... Приятного отдыха, мисс! Если что надо – сообщите.
  – Спасибо.

***

  Ты сидела в жестяной ванне посреди номера и поливала на себя теплой водой из ковшика. Он сидел в кресле в углу и заряжал револьвер, старательно вдавливая рычажком пули в каморы барабана. Почему-то ты чувствовала, что от него можно не закрываться. Да и чего он там не видел? Ямочек? И потом, если честно, он скорее теперь смущался больше, чем ты, и если и смотрел на тебя, то украдкой.
  Это был другой номер, целый. На стенке тикали часы.
  – А что запомнила?
  Ты пожала мокрыми плечами.
  – Одного зовут Джетро, он повыше ростом, футов шесть. Серые глаза. Лет тридцать пять. Все время сигары курит. Другой... помоложе, пониже, смазливый, глаза карие, с прожилками такими желтоватыми. Рукоятка револьвера из слоновой кости. Жилетка у него красивая и сапоги. Оба при часах.
  – А больше ничего не запомнила? – спросил он, достав из кармана горсточку капсюлей. Выронил один, тот закатился под кресло. – А, чер... ой, извини пожалуйста, не буду больше ругаться. – Он не стал его поднимать.
  Ты задумалась.
  Вспомнила две монетки, зажатые в пальцах, ухмылку. Голос Кареглазого: "Вспоминай меня почаще, милая."
  "Шон, ты их сразу узнаешь, потому что они очень плохие люди!" – могла сказать ты. Но вместо этого сказала:
  – У того, который помоложе, на перчатке обрезан указательный палец.
  – Понял.
  Ты сказала, что даже не знаешь, в какую сторону они поехали.
  – На станции, может, вспомнят. Ребята приметные.
  Ты сказала, что, может, в одиночку не надо ехать-то за ними?
  – Не хочу никем рисковать, – ответил он. – И потом, время уходит. – Кивнул на тикающие часы. – На моей стороне будет эта... внезаптность, во.
  Ты промолчала.
  Ты не очень верила, что парень, который не помнит, заряжен ли у него револьвер, сможет что-то противопоставить тем двоим. Даже если на его стороне и будет "внезаптность". Они были страшные, злые и матерые. А он – хороший и смелый. Но хорошим и смелым иногда быть мало. Почему он вообще собрался за ними ехать? Какое ему было дело?

  Пока ты мылась, он успел, пусть и украдкой, разглядеть не только твою лебединую грудь, или бедра, на которые так запал Оуэн, или ямочки на спине чуть повыше ягодиц, на которые запал бы любой. Их он, конечно, тоже заметил, но дело было не в них. Он был не из тех, кто уже представляет, как поднимет денег, купит стадо, построит дом и там будет с тобой жить. И как ты нарожаешь ему дочек, которых отец ни за что, никогда не выгонит из дому. Не-е. Он успел разглядеть в тебе такое, из-за чего думал, надевая капсюли на брандтрубки: "Кто она, а кто я! Пфф... Простой дроувер!"
  Да, Шон Пирс был парень проще некуда. Но и не дурак, и воображение у него было. Надевая капсюли на брандтрубки, он представил тебя в той, в другой, в только твоей жизни, где ему нет места, в "верхнем клубе". Как ты на закате пьешь чай в плетеном кресле, и руки у тебя в тонких перчатках, а рядом играет какая-нибудь Музыка, а не бренчит раздолбанное фортепиано. Или как ты сидишь в каком-нибудь салоне или ресторане, шикарном и очень достойном. А он стоит на улице под дождем и заглядывает в окно. Он представлял себя на улице, во-первых, потому что не знал, как там внутри всё должно выглядеть, а во-вторых, потому что... ну зайдет он, и что? Постоит, как дурак, помолчит, и уйдет? Господи, он имя-то своё правильно написать не мог... А ты, наверное, даже книги читала иногда.
  Но он верил, что мир, в котором есть леди вроде тебя, лучше, чем мир, в котором нет, вот и всё. И даже одному шляться по улице под дождем в нем лучше, и лет до пятидесяти без конца гонять по прериям коров – тоже лучше. Можно в любой момент просто подумать: "А интересно, где сейчас мисс МакКарти? Мисс она ещё или уже чья-то миссис, вышла замуж непременно за достойного, порядочного джентльмена? И что она делает? Улыбается или нет? Наверное, теперь она уже все это забыла и иногда улыбается. Или вдруг вспомнит иногда, как я в двери ногой лупил, нет-нет, да и улыбнется эдак краешком губ," – и подумав так, улыбнуться самому.

  Потом его время вышло, потому что он надел все капсюли на все брандтрубки. Тогда он крутанул барабан, убрал револьвер в кобуру, встал, и очень смущенно положил на столик пять долларов, несмело, потому что боялся, что ты рассердишься.
  – Ты не подумай чего... Это я в долг! На всякий случай оставлю. А то ты без денег совсем. Отдашь когда-нибудь... потом, когда нетрудно будет. Ну, я поехал! До встречи, Кина! То есть... мисс МакКарти, – потом спохватился, словно что-то вспомнил, достал из кармана расческу и положил рядом с монетами. – Ещё вот я подумал... Я тебе расческу оставлю. Все равно я всегда пятерней причесываюсь. А ты же так не сможешь, пятерней-то. Ну, всё.

  Это жизнь, мисс МакКарти, это Запад.
  Кто-то отбирает все твои деньги, ломает тебя сапогом, как гитару, и ещё и за ушком у тебя чешет, чтоб добить.
  Потом кто-то, видя в тебе только тело, оценивает часик в полдоллара, устраивает перепасовочку в сарае и говорит: "Не зажимайся, милая, чего ты? Лучше помурлычь!"
  А потом кто-то из-за одного твоего взгляда или кивка, думает: "Настоящая леди! За неё и подохнуть стоит!" Едет черте куда и садится в этом "черте где посреди ни хера" за стол – играть в игру, в которой можно легко проиграть руку, колено или глаз. Он берет свою жизнь, не раздумывая, кидает на стол и говорит: "Эу, уроды! Джетро, или как там тебя... Олл-ин, йопт!" Не заради того, чтобы поиграть с тобой в "палки-дырки", не за то, чтобы посмотреть, как ты снимаешь кружевные панталоны и прогибаешь изящную спину, а просто за то, чтобы отомстить любому, кто посмел тронуть тебя пальцем. Потому что для него жить в мире, где никто даже не попытался это сделать, гонять в нем по прериям коров до пятидесяти лет... "Нахер оно сдалось-то мне?"
  И такие люди на Западе тоже были. И их, поверь, было больше, чем на Востоке.
  И после такого уж точно никто не сказал бы про Кину: "Пфф! Жизни девочка не знает."

  А вот дальше... дальше даже я (редкий случай) не могу с уверенностью сказать, что произошло.
  Потому что тысячи женщин на твоем месте сказали бы: "Спасибо за все, Шон, и удачи!" или даже "Давай, Шон! Сделай их!" – и продолжили бы поливать себя водой из ковшика. Тихо радуясь, что самый ужас – позади, что перспективы туманны, а путь тернист, но можно будет как минимум выспаться в теплой кровати. Да и просто хотя бы неделю пожить в мире, где есть все то, к чему ты так привыкла. Чистые простыни. Обеды по часам. Кофе в номер. В верхнем мире, где ты, просыпаясь утром, знаешь, что сегодня тебя не оприходуют пьяной толпой на прелой соломе.
  Не, спасибо ему, конечно! Он был хороший парень, этот Шон Пирс. Но хозяин – барин! Большой уже мальчик, сам себе голова. Хочет ехать – пусть едет. Он – мужчина. Это его выбор.
  Ведь положа руку на сердце, кто он?
  Простой дроувер. Никто. Один из тысяч.
  Ну что он сделал такого?
  Один раз повел себя по-человечески, по-мужски. Не струсил. Молодец, конечно, но... разве не так с тобой положено себя было вести? Тыжледи, да? И ты знала его меньше часа.

  Но... я рискну предположить, что все было немного не так.
  Ох, это были тяжелые два дня! Ох, как тебе досталось! После этих двух дней прикосновения мужчины были последним, чего тебе хотелось – вообще, любого мужчины. Ну, может, чтобы обняли, да и то... И Шон, конечно, совсем тебе не подходил. Он был не урод, но и не красавец – обычный, ничем не примечательный ковбой. И глаза у него были не голубые, а так... не зеленые даже, а зеленоватые. Он даже ни одного комплимента тебе не сказал, потому что не умел. Да он и сам всё это понимал.
  Но я рискну предположить, что ещё больше, чем прикосновений, ты не хотела, чтобы этот парень ехал вот так, наобум и там умер, глупо и бессмысленно, в холодной грязи. У тебя же под рукой, увы, был всего один способ его переубедить. И когда он надел все капсюли на все брандтрубки, крутанул барабан, встал, положил пять долларов и расческу на столик и сказал своё "ну, всё!" – ты вот что сделала.

  Ты положила ковшик, медленно поднялась из ванны, и встала во весь рост, опустив руки вдоль тела (было зябко, но ты не дрожала). И сказала, чтобы он не уезжал, а остался.
  Леди просит, мистер Пирс.
  С твоих плеч стекала вода. Он никогда не видел картину Ботичелли "Рождение Венеры". Но если бы увидел теперь, после того, как посмотрел на тебя, стоящую в жестяной ванне посреди безвкусного номера в убогом отеле, то сказал бы тем двоим своим товарищам из Техаса про полотно, которому нет цены: "Знаете, парни, в жизни она намного красивее. Пошли отсюда."
  Он взял полотенце, подошел к тебе и бережно завернул тебя в него. Потом упрямо мотнул головой:
  – Да не боись за меня! Я вернусь. Если не найду их за три дня, тогда вернусь сразу. Я скажу внизу, чтоб тебе вещи вернули, которые ещё не продали.
  Ты промолчала. Но это молчание говорило больше, чем любые слова.
  – А знаешь, – вдруг ответил он, усмехнувшись и качнув головой. – А ты вообще на мою сестру-то не похожа совсем. Просто... красивая тоже.
  Ты опять промолчала. Не было сил на картечь, на "немного особой женской магии", как ты умеешь.
  – А можно...? – спросил он робко.

ссылка

  Жизнь шире правил, которые устанавливает общество. Бывает один случай на тысячу или даже на миллион, когда надо быть именно настоящей леди, чтобы сказать мужчине, которого ты знаешь от силы час, не "кто избавит меня от этого хама?!" а как раз "тебе все можно." Ух! Надо быть настоящей леди: так посмотреть на него и так кивнуть, чтобы он понял всё это без слов и правильно. Даже если ты всего час назад изо всех сил пыталась доказать, что ты не пятидоллоровая подзаборная шлюха, а он только что положил пять долларов на столик. Была ли в целом мире ещё хоть одна женщина, которая бы это смогла?
  Навряд ли. Но у тебя, конечно, получилось.
  И если бы вы оба были кем-то другими, он бы, наверное, отнес тебя на кровать и, как знать, может это были бы лучшие минуты в его жизни. Пусть даже ты бы только молча смотрела в потолок.
  Но ты была той, кем была, и он был тем, кем был. И лучшие минуты в его жизни уже случились, когда он нес тебя по улице, завернутой в пиджак, а потом колотил сапогом в эти чертовы двери, словно во врата рая, из которых по ошибке вывалился ангел и не может попасть назад. В рай, где ключами заведует не апостол Петр, а хозяин с крысиной мордой.
  Короче, он не отнес, и смотреть в потолок тебе не пришлось. Он только несмело, очень нежно, почти не дыша, чтобы не обдать тебя запахом виски, прикоснулся губами к твоей щеке. Как будто бабочка крылом дотронулась. Потом он подержал тебя за руку несколько секунд, дотронулся до шляпы и молча ушел. Ты ещё услышала, как бодро топают его каблукастые ковбойские сапоги на лестнице.

  Можно ли сказать, что он влюбился в девушку, с которой провел меньше часа?
  Не знаю.
  Так, наверное, не бывает. Все же нужно хотя бы часа два... Да и не мелодрама это.
  Но можно ли сказать, что он полюбил тебя за этот час... на всю оставшуюся жизнь?
  Не знаю.
  Может, и да.
  Черт его знает, что это с ним случилось... Помешательство? Или наоборот, просветление...
  Но что-то очень мощное с ним произошло. Помощнее, чем "делямур по высшему разряду" со всеми француженками на свете...
  Конечно, проведя рядом с Киной МакКарти этот час, он не стал ни рыцарем, ни Героем, ни южным аристократом. Но он стал лучше, чем был вчера, это-то уж точно.

  В общем, Кине МакКарти, несмотря на всю её красоту, обаяние и особую женскую магию, все же не удалось остановить Шона Пирса, упрямого, как ладный бычок-лонгхорн. Но зато, может быть, когда она слушала, как топают на лестнице каблукастые сапоги, ей открылась истина о том, кто такие на самом деле настоящие леди и зачем они нужны.
  И тогда, на случай, если все было так, ну, или примерно так... я прошепчу ей это на ухо. Слушай, Кина.


***

  Короче говоря, хотя я и стараюсь описывать только то, что точно было, я не могу точно сказать, как там было у вас двоих. Я только точно знаю, что он тогда уехал.

  Он стремительно вошел в твою жизнь, как в прогон между заборами, а вышел через час так же стремительно, оставив в ней деревянную расческу с криво выжженными буковками S. Pierce, капсюль на полу под креслом, пять баксов серебром, и может, что-то ещё, чуть более ценное. Парень, как парень... Увидитесь ли еще с ним однажды? Вряд ли... он же так... второстепенный персонаж тут.

  А мне пора рассказать вам о том, что случилось у станции дилижансов. Это грустная и короткая история.

  Ну, поехали.
  Прошло два дня, после того, как уехал Шон. Это был твой пятый день в Эллсворте, считая вечер, когда все с тобой и случилось.
  Ты помылась в ванной, ты выспалась, ты поела. Тебе принесли одежду и вещи: некоторые – твои собственные, а некоторые – купленные на деньги Шона.
  Тебе даже кофе в номер приносили, а бугай-вышибала больше на тебя не пялился.
  В первый день и второй день после возвращения в верхний мир нос из номера ты старалась не высовывать.

  А потом на пятый твой день в Эллсворте и на третий в отеле кое-кто встретил у станции дилижансов двух мужчин. В этой истории их зовут Бесцветный (но на самом деле его звали Джетро Хейл) и Кареглазый (а вот как его звали – пока неизвестно).

  ЕТИШКИНА-ТИШКА, КИНА! ВСЕ ТАК ХОРОШО ЗАКАНЧИВАЛОСЬ!!! ЗАЧЕМ ТЫ ПОШЛА ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ НА СТАНЦИЮ ДИЛИЖАНСОВ?!?!?!

  И как ты думаешь, Кина, что там произошло, в грязи у станции дилижансов?
  На станции дилижансов, рядом с магазинчиком и конюшней, Джетро и Кареглазый со смаком превратили её из леди высшей пробы в кого?...
  А потом бросили там, и три пьяных алкаша устроили над её телом что?...

  ...

  ...

  ...

  Екнуло, мисс МакКарти?

  Я думаю, уже нет.

  ...

  ...

  ...

  Ведь я задал Кине правильный вопрос. А, правда, зачем?
  Зачем-зачем... Да просто она мимо станции к школе шла, чтобы с "Мисс Учителькой" поговорить. Она ж собиралась.

  А вот и нет. Мисс Кина МакКарти была не только леди высшего разряда, сногсшибательной красоткой и классным игроком. Она ещё и прошла школу мистера Лэроу. А школа мистера Лэроу – это в том числе отличная память.
  Кина очень хорошо запомнила, что сказали те два техасца перед тем, как удалиться. Я напомню:
  "До скорого, ирисочка! Мы тут ещё на три дня задержимся!"
  Так что все три дня для надежности она безвылазно просидела в отеле от греха подальше. Пила кофе и отходила.

  Но главное, я думаю, никто бы уже ничего не смог сделать с её "статусом", после этих двух дней в Эллсворте. Ни кареглазые, ни голубоглазые, ни Оуэны, ни демоны, ни две дюжины ковбоев.
  Такой был смысл этой истории, леди и джентльмены.
  Разве что... разве что сам Сатана. Но про это позже.

***

  И потом, я и не обещал нигде, что в сцене на станции есть Кина МакКарти. Но сцена-то была.

  Это вообще-то было не в Эллсворте. Кареглазый и Джетро давно уехали оттуда. А станция... я даже не помню, как она называлась. Она и не в городе была ни в каком – просто "промежутка": гостиничка, амбар, каретный двор, конюшня, магазинчик. "Черте где посреди нихера". Вот там, рядом с магазинчиком и конюшней, всё и было.

  А извинялся я за то, что... в общем... прости, Кина, но... но ты больше никогда не увидела Шона Пирса и ничего не услышала о нем, где бы ни спрашивала. Если вообще спрашивала, конечно. И он... он не гонял коров по прериям до пятидесяти лет, иногда задумчиво улыбаясь, отчего переставал быть похожим на бычка-лонгхорна.

ссылка

  Потому что на этой станции был не твой, а его шоудаун.
  Там и прозвучали обещанные четырнадцать револьверных выстрелов.

***

  Через два дня Шон почти случайно наткнулся на них, потому что у их дилижанса сломалась ось. Шоудаун случился без долгих расшаркиваний и вызовов, но все же пару слов они друг другу сказали. Вот как это было.

  Он узнал их по перчатке Кареглазого с обрезанным пальцем и по сигаре, зажатой во рту у Джетро, который снова стал Бесцветным. Однако было пасмурно, и Шон стоял недостаточно близко, чтобы разглядеть, какие у них там прожилки в глазах, и всё ещё немного сомневался: мало ли на Западе серьезных мужиков в красивых жилетках и с револьверами, у которых рукоятки из слоновой кости? А уж часы точно кто только не носит. Да и вырез на перчатке может сделать себе любой.
  Шон не был на войне, но он не был и желторотиком, и знал правило: "Сначала – стреляй, потом – разбирайся." Знал, что стрелять – это не как целовать леди, и разрешения спрашивать не надо. Но он просто не хотел ошибиться и наломать дров, как наломал дров его па, выгнавший из дома родную дочь. Он выгнал её из-за того, что она по слухам с кем-то там замутила – от неё пахло виски, отцу этого показалось достаточно. И когда Шон узнал, что ничего у его сестры ни с кем тогда ещё не было, он и сам ушел из дому и стал погонщиком, а потом встретил... мисс Кину МакКарти. И когда разглядел, какая перед ним Женщина, его зеленоватые глаза слегка расширились от изумления.
  И вот прошло два дня, и он стоял на полустанке "черте где посреди ни хера", трезвый и собранный. И "парочка-два-подарочка", Кареглазый и Бесцветный, тоже были там.
  А небо собиралось плакать.

  Mr. Pierce.
  Bets are made. There are no more bets.

  – Эу, ты Джетро? – крикнул им какой-то парень с деланой веселостью.
  "Парень, как парень," – подумал Бесцветный и выплюнул изжеванную кочерыжку от потухшей сигары в грязь.
  "Не нравится он мне! Вроде парень, как парень... а какой-то слишком трезвый," – подумал Кареглазый, и как бы невзначай повернулся к незнакомцу боком.
  – Да, – отозвался Бесцветный нехотя. – А кто спрашивает?
  – Да неважно. Я только передать кое-что, – ответил парень-как-парень, уже заведясь, как тогда у стойки в отеле. Кареглазый и это почувствовал. В принципе, можно было уже стрелять, но... вдруг это Железная Дорога хотела что-то передать и прислала какого-то придурка?
  – От кого? – спросил Кареглазый, напрягшись и ощущая, как приятно защекотало нервы, как шарашит в мозг адреналин, как зудит палец в вырезе перчатки. Если не считать жестоких игр с неосторожными двадцатилетними мисс-карамельками, он жил именно ради таких моментов.
  "Я ща его шлепну. Одной пулей. В живот ебну, чтобы помучился. Ну давай, бычок, доставай свой револьвер," – так думал Кареглазый. Да, ты его зацепила недавно из дерринджера, но за четыре дня царапина затянулась и подсохла, он был уверен в себе.
  А Джетро ни хер-ра не почувствовал.

  И тут парень-как-парень второй раз в этой истории выступил на все деньги. Он крикнул:

  – From miss Kyna McCarthy!

  И что-то у Кареглазого ёкнуло внутри от неожиданности. И красивые, хищные, нахальные карие глаза с янтарными прожилками расширились от изумления. И он... чуть-чуть промедлил.
  Эффект "внезаптности".

  – Эт кто вообщ...? – начал спрашивать Бесцветный озадаченно, упустив миг, когда Шон и Кареглазый дернулись за револьверами. Они вдвоем начали стрелять почти одновременно.

  Та-тах! Та-тах! Та-та-тах! Тах! Тах! (короткая пауза) Тах! Та-тах! Тах! (пауза подлиннее, целится) Пах!
  Со стороны смотрелось чертовски быстро.

  Шон раньше никогда в людей не стрелял, да и в целом стрелок был средний, но в тот миг он оказался в ударе: из четырех выпущенных им пуль, в Джетро попало две, в кареглазого – одна. Пятую и шестую он выпустить не успел.
  Джетро стрелял в незнакомого парня-как-парня, уже сам лежа на земле. Они с Кареглазым стреляли, пока у них не закончились заряды, потому что какой-то этот "придурок" был слишком уж резвый!
  Из десяти их пуль в Шона попало шесть, и он умер почти сразу, там же, где и упал, в грязищи и кровище. Но ему не было себя жаль: в последние растянувшиеся мгновения, зажмурившись и до скрипа стиснув зубы, он вспоминал, те пять минут, когда нёс тебя по улице Эллсворта.
  – Черт возьми... нахера он... че он до меня-то домотался!?... – прохрипел Джетро, корчась в той же грязи.
  Кареглазый из них троих был единственный, кто остался стоять на ногах. Он все понял, но объяснять не стал. Он, не глядя, убрал в кобуру свой револьвер с рукояткой из слоновой кости, достал чистый носовой платок, прижал его к ране и сказал негромко:
  – Вот ссука, – то ли про пулю, то ли про Шона, то ли про тебя. Но, держу пари, не про Шона и не про пулю. – Джетро, ты как?
  – Херово, партнер, херово!!! – прорычал Бесцветный.

  Бесцветный пережил Шона где-то минут на двадцать... или на полчаса... Одна пуля пробила бедро, расколов кость, а другая – печень. В общем, он умирал примерно столько же времени, сколько провел в постели с Киной МакКарти.
  Пуля сорок четвертого калибра в печени – это не только смертельно, это ещё и дико больно. Джетро было намного, нет, не так, НАМНОГО больнее чем Кине МакКарти, когда она всхлипывала под ним и кусала губы. Однако, как и Шон, Джетро тоже не чувствовал большого беспокойства по поводу того, что умирает, скорее наоборот. "Сдохну – значит сдохну. И правда, че там... пора, наверное."
  Тогда, в отеле, он сполупьяну плохо запомнил твоё имя, и между приступами боли он силился понять, зачем парень-как-парень начал стрелять ни с того ни с сего, и кто такая эта "мисс Кина МакКарти". Он не вспомнил бы, если бы Кареглазый не раскурил для партнера последнюю сигару и не вставил ему в губы, которые уже обметало. Пыхнув сигарой и прикрыв глаза (с быстро гаснущим наслаждением наркомана), Джетро всё вспомнил.
  – А-а-а... вон оно че... – хрипло простонал он и посмотрел на Кареглазого. – Ну че, мудень?! "Доиграл" ты с ней, да?! "Не бери в голову", да?!
  Кареглазый задумчиво пожал плечами, не зная, что ответить. Да ничего можно было уже не отвечать.
  В отличие от Шона, когда Джетро стал отходить, то постарался вообще ничего не вспоминать из своей жизни. Он только твердил про себя: "Простите меня все... Простите меня все... " – но за три года с шестьдесят четвертого он натворил такого, что заплакать по себе в этот раз уже не смог.
  Потом в конце он ещё добавил: "И ты тоже прости, Кина МакКарти..." И умер совсем.

***

  В общем, ты больше никогда не увидела ни Шона Пирса, ни Джетро Хейла. Их закопали там же, неподалеку, в одной могиле, потому что начался сильный дождь. Никому в хрен не уперлось под этим октябрьским дождем везти за несколько миль на кладбище двух безымянных дураков, устроивших пальбу хер знает где и хер знает ради чего. Никакая газета про их перестрелку ничего не написала.
  За октябрем всегда приходит ноябрь, а за ноябрем – зима. Весной никто уже не смог вспомнить даже место, где их похоронили. Помнили только, что одного звали то ли Джеффри, то ли Джетро, а другой... другой оставил свою расческу тебе, поэтому никто не знал, какую фамилию написать на табличке, и обошлись без неё.
  К лету же забыли и это.

  А Кареглазый, когда доктор зашивал ему рану, больше что-то совсем не был уверен, что хочет ещё раз увидеть тебя и почесать за ушком. Он дико злился. Он злился из-за того, что чуть не дал какому-то придурку пристрелить себя, злился из-за того, что Джетро умер так глупо, и больше всего злился из-за того, что вы вдвоем с этим парнем-как-парнем испортили весь его безупречно разыгранный спектакль. Возможно, он после этого даже немного "раскис". На время.

  Встретились ли вы снова? Увидела ли ты ещё раз однажды красивое лицо и карие глаза с янтарными прожилками? Узнала ли его имя? Что ты тогда почувствовала? В какие игры вы сыграли? У кого в этот раз на руках оказались четыре валета, а у кого сигара? Вот это вопрооооосы!

  Но... с этим мы не будем забегать вперёд.

***

  Прошло три дня из семи оплаченных – был вечер твоего пятого дня в Эллсворте, считая тот, когда ты приехала.

  Ты лежала в теплой кровати под одеялом. На столике стояла чашка с кофе. Под вечер пошел дождь. Он все лил и лил, барабаня по стеклу.

ссылка

  Небо Канзаса плакало по Шону Пирсу? Да не, какое там... парень, как парень. Просто затяжной осенний дождь. Это ж не мелодрамка.

***

  К шестому дню в Эллсворте из твоих старых вещей тебе вернули пустой чемодан, кое-какие галантерейные и косметические штучки и ещё некоторые мелочи... Дневник, правда, не вернули, скорее всего кто-то уже пустил его на растопку или курево. Остальное, что уцелело, можно было, наверное, поискать по магазинам. Ремингтон не нашли, но вместо него хозяин отдал тебе старую, разболтанную перечницу двадцать второго калибра. Правда, без патронов. Такую же, из какой ты убила Марка Дарби.
  Ещё раньше тебе купили и принесли в номер платье – ситцевое, конечно, довольно скромное. Туфли. Шляпку. Зонт. Несколько пар чулок, панталоны (без бантов, прости), пару сорочек, петтикоты вместо кринолина, пелерину, перчатки.

  В таком наряде ты не выглядела, как "настоящая леди", хотя и была ею. Зато и как подзаборная шлюха не выглядела. Обычная скромная девушка. Сколько времени ушло на то, чтобы ты вернулась если не в верхний клуб, то в верхний мир? Месяцы? Годы? Ну, примерно сорок четыре минуты с момента, когда к тебе подошли ковбои и до момента, когда ты опустилась по самые ямочки над ягодицами в горячую ванну и немного замерла, чтобы привыкнуть к горячей воде. Ну и потом пара дней, пока с вещами для тебя разбирались.

***

  На шестой день в Эллсворте (на четвертый в отеле) ты пошла поискать "мисс Учительку". Как-то страшновато было сразу проиграть пять долларов, оставленные Шоном, и хотелось разузнать насчет путей отступления.
  "Мисс Учительку" звали Рэйчел Моррисон. Она была старше тебя на пять лет, а показалось, что на десять. Старая дева. Она была некрасива и раньше, а в Эллсворте, кажется, окончательно засохла. Но что-то в ней было такое... Настоящая леди? Не, вряд ли. Но спину держала она умела. Она одарила тебя внимательным оценивающим взглядом и пригласила на кофе.
  Работы у неё для тебя не было. Денег она тебе дать не могла. Совет у неё был один: "Уезжайте отсюда, как только сможете."
  Потом ваши глаза встретились. Ты прочитала в её глазах... много всего. Не уверен, что ей приходилось хоть раз так же тяжело, как и тебе. Но, кажется, как происходит перепасовочка в сарае, она знала не понаслышке. Вы доооолго смотрели друг другу в глаза.
  – Есть три доллара, мисс МакКарти. Это на черный день, – ответила она. – Если совсем край будет... ну... приходите.
  Ты ушла оттуда и на следующий день решила все же поставить пять долларов на кон.

  Но жизнь ещё разок проверила тебя на прочность. На следующий день (седьмой в Эллсворте и пятый из оплаченных) ты вышла из отеля, направляясь в другое заведение с играми, и к тебе подошел молодой мужчина со звездой.
  Он вежливо поздоровался, приподнял шляпу, назвался Норманом Хессом, помощником маршала Паркера, и сказал:
  – Вы мисс МакКарти, верно? Мы тут услышали, что вас обокрали. Шансов поймать преступников, конечно, немного, но нельзя опускать руки, верно? Нам для ордера нужно уточнить несколько вопросов. Можете зайти в офис?
  Ты спросила, где этот офис?
  – Я вас провожу.
  Я понимаю, почему ты туда пошла. Хесс выглядел очень солидно. И все же, Кина. И все же... НУ ЗАЧЕМ ТЫ ТУДА ПОШЛА?!?!?!
  Хотя был ли выбор... может, и нет.

  А теперь настало время последней сцены в тюрьме. Эта сцена настолько дикая и безумная, что я спрячу её от глаз людских под спойлер. Ибо там мы увидели и услышали... кое-что, что было слишком даже для Эллсворта! Самого отвязного города на Западе.




  Ну, а теперь к тому моменту, когда помощник Хесс довел мисс МакКарти до офиса маршала Паркера. То есть, до тюрьмы. Ой че ща буууудет... слабонервные – закиньтесь лауданумом, а лучше вовсе не читайте.



А теперь пост-скриптум вопрос от мастера