Альберт в ответ на твои слова сначала посмотрел на тебя непонимающим взглядом, а потом заливисто засмеялся и хлопнул себя по коленке.
– Превосходно! Уил, это отпад! Я даже поверил! – он даже похлопал в ладоши, как в театре. – Ты не только пьесы пишешь, ты ещё и актер отличный! За тебя! – и он осушил бокал с шампанским.
В принципе, то, что он сразу не прогнал тебя, было уже неплохо.
Это была забавная сцена, если смотреть на неё отстранённо – Альберт делал вид, что не понимает, что ты всерьез, надеясь, что ты правда не всерьез. Он играл очень хорошо, и ты подумал, что он принял всё это за шутку, но все же кузен немного затянул с этой частью.
Потом он перестал смеяться, вздохнул, отвел глаза и поднял руку.
– Ладно, Уил. Я мог бы догадаться, да? А хотя нет, как я мог бы догадаться? Все говорили, что ты дрался на дуэли из-за женщины! А это оказывается, было, чтобы нервы себе пощекотать, да? Господи, а мы в Саване гадали, почему ты до сих пор не сделал предложение Элизабет Олсен. Была бы отличная партия. А оно вон как. Давай ещё выпьем!
Он чувствовал, что тема тонкая, щекотливая, и не знал, с чего начать и как пройти по краю.
– Ладно, прости, что я не поверил, – сказал он. – Я не над тобой смеялся. Черт возьми, это неожиданно. Ты понимаешь, это... немного выбивает из колеи. Нет, не то что я... но когда ты... вот так сразу... Хотя, тут по-другому и не скажешь, видимо.
Он открыл рот, и по глазам ты увидел – он хотел сказать что-то вроде: "Знаешь, у некоторых со временем это проходит." Но не сказал – опять побоялся тебя задеть.
Вместо этого он налил ещё два бокала уже не ледяного и немного выдохшегося шампанского, покрутил свой в руках и вдруг, подмигнув тебе, разбил его об стену – не зло, не бешено, а просто так, чтобы стало повеселее. Шампанское потекло по обоям.
– Давай лучше выпьем джина. Американцы мы или нет?! Всё равно я сегодня уже никуда не поеду.
Он достал из шкафа тяжелую четырехгранную бутыль из дымчатого серо-зеленого стекла, с выдавленными на боку буквами GIN, всыпал в стаканы по пригоршне маленьких шариков подтаявшего льда и развел джин с содовой примерно пополам. По опыту кутежей вы оба знали, что завтра обоим наверняка будет плохо.
– Ром надо пить, когда хочешь разбудить страсть, а джин – чтобы усыпить тоску, да? – сказал он вместо тоста.
Вы выпили. Повисло молчание.
– Уил, – сказал он наконец. – Может, тебе пока не съезжать, а? Подумай сам – ты будешь там один, в четырех стенах, я буду тут один, в четырех стенах. Тьфу, черт, а я ещё так радовался, что мы вместе живем – а то бы я чего доброго точно потащил домой какую-нибудь вздорную девку, которой приспичило "пасть", а потом от неё не отцепишься. А эти французы... с ними же только несерьезно можно. А если серьезно – это же тоска. Они же только с виду люди, а поскрести – так, барахло, пустышки. Есть там один приличный человек – Леру, да и тот, сказать по правде, подлец. Допускаю, пожалуй, мы тоже барахло с тобой, в каком-то смысле. Но мы хоть это понимаем! Хоть самим себе не врем! Черт побери, да с тобой с единственным можно разговаривать нормально, без бесконечного вранья, без выкрутасов! Одолеют нас по одиночке французы-то. В кого мы превратимся через год-два? Я же врал им всё, что война скоро закончится. Она если до сих пор не кончилась, то теперь надолго – с войнами всегда так бывает, либо раз-два и одни сдались, либо обе стороны уперлись рогами и не уступают. Крымская вон четыре года шла.
Он прервался и допил джин, зная, что о войне с тобой говорить без толку.
– Я понимаю, что тебе так трудно, наверное, будет. Но мы же вместе океан переплыли! Вместе тут цирк этот собрали! Вместе везде были. Мы же как братья, только ближе! У меня вот есть брат, Ричард, ты его видел. Так я его не люблю и не понимаю. Он всегда меня подначивал, просто так. Он знаешь почему не поехал? Только потому, что я поехал. А ты... в каком-то смысле кроме тебя у меня никого и нет. А ты: "говорить не следовало", "вещи соберу." Эх!
Он налил ещё, на два пальца, и уже даже не стал разбавлять. Потом улыбнулся с кислинкой.
– В общем, я... я понимаю, что тебе непросто. Но если съедешь – будет же только хуже, разве нет? Что ты там будешь делать один?
– Ладно. Пойдем спать.
***
Прошла шумная парижская зима, наступила весна шестьдесят второго.
Почти сразу после того вечера Альберт записался на свой дурацкий сават. Поначалу у него получалось плохо – бывало, что он приходил домой с синяком или прихрамывая.
– Какая-то очень сложная вещь, – жаловался он. – Преподаватель тараторит там что-то, я ничего не понимаю. Ладно ещё когда он палкой машет, а когда руками – абра-кадабра какая-то!
Но постепенно ты заметил, что он поздоровел – расправились плечи, под жилетом стали проглядывать мышцы, крепче стало рукопожатие и прямее осанка. Он как будто в любой комнате стал занимать больше места. Кроме того, он завел привычку ходить везде с тростью, отчего временами в свои двадцать лет выглядел, как провинциальный пижон.
А ты купил себе револьвер: вороненый, довольно увесистый, неуклюжий, но грозный, а патроны у него были металлические (ты у отца никогда таких не видел, только бумажные), и каждый – с маленькой трубочкой вбок, "шпилькой", за которую его называли "шпилечным". Заряжать его было очень просто. Ты как-то видел, как заряжают револьверы в Америке, и тебе это тогда показалось страшной возней – вдавливать рычажком пули в гнезда, надевать капсюли... А тут – элементарно! Вставляешь патроны в барабан, следишь, чтобы шпилька правильно встала, крутишь барабан на одну позицию, вставляешь снова – и так шесть раз. Потом взводишь курок, целишься – бах! Можно было и не взводить курок отдельно, а просто жать на спуск – изящно изогнутый боёк в этом случае полз назад сам, а потом срывался и бил по кончику "шпильки". Но так ты попадал заметно хуже, поэтому инструктор советовал тебе все же взводить. Стрелял ты поначалу очень плохо, но сходив в тир всего пару раз и выпустив пять дюжин пуль, почувствовал, что начинает получаться. Одна беда – револьвер негде было носить. В кармане брюк или во внутреннем кармане он не помещался, будучи заткнутым за ремень – топорщился, а если ты клал его в карман сюртука, он оттягивал его на одну сторону, и сюртук перекашивался на плечах. Кобура же наподобие жандармской или военной на тебе смотрелась бы совсем нелепо – ты что, на войну собирался? Так и носил его в кармане сюртука, частенько выкладывая дома, если знал, что скоро вернешься и что ночная прогулка не предвидится. Клотье говорил, что таким револьвером скорее можно по неосторожности ранить себя или других, чем использовать его при необходимости, но Бертолле с ним спорил и наоборот утверждал, что толк бывает только тогда, когда носишь его постоянно.
Отношения с Клотье у вас вышли противоречивые – после переезда и усовершенствований ваш балаганчик начал приносить деньги, и вы стали платить ему, отдавая долг.
Но выпады в сторону оппозиции ему не очень понравились. Впрочем, друзья над ним посмеялись:
– Вы же сами и говорили, что надо перчинку добавить – а теперь морщитесь!
– Я не это имел в виду, – хмуро ответил печатник.
– Ну конечно. Вы же за свободу слова!
– Вот именно, – ответил Клотье, и ты его не понял, а все остальные – поняли.
В конце концов, чтобы не ссориться, он сказал, что выходит из дела и попросил заплатить ему причитавшееся. Вы договорились расплатиться в конце сезона, и на этом разногласия были улажены.
Дружить вы не перестали, но дела театра при нём теперь лучше было не упоминать.
А сезон, между тем, был в разгаре – конец зимы и начало весны все проходили в гуляниях: люди соскучились по хорошей погоде, легкому платью и мартовскому солнцу. В Куртий, как обычно, повалили толпы зевак – всех сословий и всякого достатка, и ваше представление в правильном месте и с необходимыми улучшениями стало приносить неплохой доход!
Буле полностью сошелся с тобой во взглядах на то, как следует вести себя с актерами – тебе изрядно польстило, что он отчасти перенимал у тебя какие-то жесты, выражения и манеры. Ваши "актеры" поскрипели, поворчали, но вы хорошо им платили, и ни у кого из них давно не выдавалось такой тёплой и сытной зимы. От нечего делать они принялись учить тексты и иногда даже импровизировать. Эти попытки выглядели порой нелепо, но иногда придавали представлению изюминку, оживляли его. Публика уже не глазела – она смотрела с интересом, она смеялась.
Лоточники тоже развернулись – они выпросили у вас один угол, устроили в нём что-то вроде буфета, и торговали по очереди. Выручка их увеличилась, а с нею и ваши доходы. К концу апреля вы полностью расплатились с Клотье, а к концу мая получили прибыль. Альберт к тому же почти что удвоил её – чувствовалось, что девки и гулянки ему поднадоели, и вместо них он с головой окунулся в карты, в результате научившись играть лучше, чем просто для забавы. Он даже освоил покер – американскую игру, которая стала популярна совсем недавно. Бертолле со свойственным ему патриотизмом заявил, что покер – исконно французская игра, завезенная в Америку поселенцами в Луизиане. Альберт лишь пожал плечами и предложил сыграть: "Чем болтать, лучше проверим, кто сильнее игрок!" Бертолле заносчиво ответил, что его картезианский ум непременно позволит одержать победу, но проиграл сто франков в течение получаса.
– Возьмите деньги назад и признайте, что американцы – лучшие игроки в покер. Или же останемся каждый при своём мнении и закатим на них пирушку! – утешил его Альберт. Решили, конечно, закатить пирушку.
Денег и правда стало много, и Альберт сказал:
– Глупо всё лето сидеть в Париже! Парижане никогда так не делают! Мы с тобой тут уже целый год! Надо посмотреть юг!
В его словах был резон – летом столица пустела: люди отправлялись навещать родственников, театры уезжали на гастроли, даже некоторые рестораны закрывались! Вы распустили труппу со строгим наказом всем вернуться в конце августа и выплатив половинное жалованье – зато сразу на два месяца вперёд, а ещё одно половинное – всем, кто вернется в срок.
Начали вы с Аквитании, с тем чтобы через Прованс добраться до Ниццы.
Франция оказалась гораздо больше Парижа. Провинциалы относились к вам, американцам, с легким подозрением, но в то же время всячески старались вам угодить, не ударить в грязь лицом.
Даже на Атлантическом побережье уже начался пляжный сезон. Вы побывали в Аркашоне, где гигантская дюна, самая большая в мире, неимоверной грудой песка надвигалась на землю из океана. Мокрые от пота, вы взобрались на самый верх, глядя на близкую и одновременно далекую полоску горизонта.
– В Атланте весь этот песок быстро растащили бы на паровозы*, а? – пошутил Альберт.
Горькая вода атлантического океана омыла ваши разгоряченные тела, и вы съели за обедом, должно быть, три дюжины устриц.
А дальше – понеслось...
Нельзя сказать, что ты хорошо знал американскую сельскую местность, но ты сразу заметил разительное отличие – в Джорджии глядя на плантацию, простоявшую больше ста лет, хотелось сказать: "Бизнес!", а во Франции глядя на ферму, которой и двадцати лет не было, хотелось сказать: "Традиция!" Французскую сельскую местность, глядя на увитые плющом стены и крытые соломой крыши, на облицованные розовыми и белыми плитками окна фасада и всю эту прихотливую каменную кладку, можно было описать словами: "уют", "нестрашная тайна", "размеренность", "удовольствие". В США же для описания фермы надо было указать её рыночную стоимость, и ещё – как далеко город и нет ли поблизости резерваций.
Но в сельской местности вы задерживались редко – больше посещая города: Бордо с его фонтанами и винными погребками, Тулузу с музеем естественной истории, где вам рассказали (с пресмешным южным акцентом) о костях древних, давным-давно вымерших диплодоков, Папский дворец в Авиньоне с его средневековыми фресками, картинную галерею Фабра в Монпелье. И везде – кафедральные соборы с уносящимися ввысь сводами, витражами, перевитыми зарослями контрфорсов, словом, всё как надо! А ещё – замки, ботанические сады, ратуши, особняки...
Но по случайности самым ярким стало посещение Марселя. Вообще-то Марсель был довольно грязным портом, в котором смотреть было особенно не на что, но Альберт уговорил тебя проехаться на остров, где находился знаменитый "Замок Иф" – а "Граф Монтекристо" был чуть ли не единственной книгой, которую Альберт осилил у Дюма до конца, страшно этим гордился, и не мог упустить такой случай.
Замок действительно находился на отдельном острове – словно на блюде среди сахарно-белых скал, которые, казалось, если лизнуть – оставят сладкий привкус на языке. Замок выглядел не совсем так, как в романе – не такой высокий, не такой ужасный, совсем не такой тоскливый. Давно уже тут не содержали узников, но всё равно замок считался государственным объектом. Впрочем, марселец, который катал вас вокруг него на лодке, знал, с кем договориться, и за солидную сумму вы посмотрели даже камеры, где содержались узники – и вот тут холодок пробежал по спине: сидеть остаток жизни в каменном мешке, слушая крики чаек, плеск волн и завывания зимнего ветра? Неудивительно, что мистер Дантес отсюда сбежал!
Альберт остался в полном восторге. Вдоволь нагулявшись по крепостной стене, вы вернулись в город и стали искать место для своего позднего обеда. Вы как раз шли по узкой длинной улочке, поднимаясь от моря в гору: подъем был не крутой, но очень уж длинный, и вы несколько подустали к его концу.
И вот там-то, на выходе из этой длинной, как кишка, улицы, вас подстерегли.
Как и в Париже, их было двое, но это была не малолетняя шпана – один был крепкий мужчина, лет тридцати, другой слегка помоложе, зато с угрожающим шрамом через пол-лица. Вы в свои девятнадцать-двадцать лет были рядом с ними, как агнцы рядом с волками.
– Сдаем денежки, пока мы добрые! – тот, что со шрамом, показал вам нож.
Акцент у них был тоже будь здоров, но на этот раз ты всё понял сразу же. А вот Альберт, видимо, не понял.
– Что? – спросил Альберт, державший трость в руке.
– Англичане? Деньги, деньги! – угрожающе рыкнул на него тот, что постарше. – Савви?
– Мсье, тут недоразумение! Мы американцы! И мы бы с удовольствием угостили вас выпивкой! – примирительно улыбнулся Альберт. Но понимания его предложение не нашло.
– Мы сами себя угостим! – хохотнули оба.
Ты представил, что сейчас они, видимо, побьют Альберта так же, как побили тебя, и рука сама дернулась в карман – револьвер у тебя был при себе. Но револьвер... зацепился той самой "шпилькой" за отстроченную полосу материи и застрял в кармане. Второй грабитель увидел твоё движение и схватил тебя за запястье, а потом выкрутил его и тряхнул твоей рукой: револьвер брякнулся на брусчатку, а ты даже взвести курок не успел. Как обидно!
– Не дергайся!
– Мсье, ну зачем же так-то? – укоризненно сказал Альберт и легко, словно играючи, ткнул набалдашником трости в лицо старшему. Движение было почти незаметное, ты даже подумал, что он промахнулся, но он попал: старший схватился за зубы, замычал и нагнулся вперед, и Альберт, уже державший трость двумя руками, двинул его все тем же набалдашником прямо по матросской вязаной шапочке. Громила молча упал, из-под шапки потекла кровь.
Второй выпустил тебя, оттолкнул к стене и прыгнул к Альберту с ножом наготове, как кошка – и тут же отшатнулся, ему трость попала в нос, он практически налетел на неё. Пока он пытался зажать кровь и понять, сломан ли хрящ, Альберт совершенно так же, как и первого, без всякой хитрости и изысков ударил его сверху по башке. С абсолютно таким же эффектом.
– Сават работает! С ума сойти! – проговорил кузен, осматривая трость и ваших поверженных врагов. – Ты в порядке? Как рука, ничего? Пошли-ка отсюда быстрее!
Ты подобрал револьвер и вы быстрым шагом покинули поле боя.
Конец августа вы провели в Ницце – всего два года как захваченной у итальянцев, которые не уставали напоминать об этом. Тут уже не было никаких бандитов, никаких волнений – только буйябес, эскабеш и рататуй, только римские амфитеатры в Симье, только богатые англичане и богатые русские, гуляющие по набережным. И конечно, лазурное море.
Когда вы вернулись, всё было в порядке – Буле уже собрал труппу и повторял репертуар, все артисты нашлись, никто не потерялся и не требовал срочной замены.
В сентябре начался сезон, и оказалось, что все пошло практически как и должно было идти: дело ваше стало потихоньку приносить деньги, не требуя особенно вашего участия.
Только одна история тебя неприятно удивила: к вам вдруг зашел какой-то толстяк, называющий себя приставом, и объявил, что раз у вас идет торговля съестными припасами, вам нужно дополнительное разрешение на это из ни много ни мало самой мэрии!
– А раз его нет, я выпишу протокол и составлю штраф, мсье! Советую вам поторопиться и получить его, – сказал пристав, подняв толстый палец в воздух. – Я вернусь через месяц.
Штраф был некрупный, но Альберт, узнав обо всем этом, пришел в изумление и задумался.
– Слушай, – сказал он, поразмыслив. – Может, взятку ему дать? Я просто не знаю, нам вообще можно этим заниматься, учитывая, что мы иностранцы? А вдруг нельзя?
Ваш друзья, с которыми вы поделились проблемой, дали различные советы.
– Конечно, идите в мэрию и не затягивайте, – пожал плечами Леру. – Вы же хотите всё по закону сделать.
– Надо дать много, тогда он возьмет! – заявил Дардари. – Дайте сразу франков пятьсот.
– Ничего не надо делать, – встрял Клотье. – Этот пристав через месяц сам уже забудет, что к вам заходил. Куртий к Парижу приписали недавно, у них там все набекрень пока что.
– А нельзя просто выгнать этих лотошников? – спросил Бертолле. Но лотошники давали вам хорошую прибыль.
– Лучше бы не отсвечивать, – добавил Дардари. – У вас же эти пьесы. Они же, наверное, и цензуру не проходили. Лучше просто дать взятку, а дальше как будет, так и будет.
– Да никто не будет проверять пьески на полчаса!
Так за бесплодными спорами и потонула эта тема.
Большой театральный сезон тоже начался: как-то уже в сентябре, когда вы вернулись в Париж, Клотье пригласил вас в "Комеди Франсэз", а потом, вся компания поехала на вечеринку: это было шумное, многолюдное сборище – двадцать человек в одной квартире. Лицо одной девушки показалось тебе вдруг знакомым. Ах, ну да! Она же и играла в этом спектакле! Было странно, что из всей труппы на квартиру поехала только она одна, но и интересно посмотреть, как теперь она ведет себя, сбросив сценический образ какой-то греческой героини... что-то там в этом спектакле было про троянскую войну, или нет? Имена похожие ни Илиаду. Сам спектакль показался тебе скорее средний, чем захватывающий, но по крайней мере он был новый.
Ты силился вспомнить её имя, когда она вдруг сама подошла к тебе. Ты как раз доставал папиросы.
– Вы курите? – спросила она. – У меня кончились. Можно у вас одну?
Ты удивился, спросил, разве можно ей курить в таком юном возрасте.
– Врачи говорят, мне всё равно скоро умирать, так что... ни в чем себе не отказываю! – она улыбнулась, и ты понял, что ответ этот заготовлен и много раз сыгран.
Но в целом просьба её была в духе этого фривольного места – все были навеселе, много пили и галдели на самые разные темы, и на строгие приличия махнули рукой.
Вы вышли на балкон – в комнате было слишком накурено, чтобы курить ещё.
Ты зажег спичку – огонек осветил её лицо, она дотронулась до твоей руки. У неё были выразительные губы, черные кудрявые волосы и большие еврейские глаза, а черты лица мягкие, но словно нарочно сглаженные скульптором, а не исполненные мягкости, идущей изнутри. Вы перекинулись парой фраз.
– Одиноко, да? – спросила она.
– Что?
Она повернулась, положила тебе руку на щеку.
– Я говорю, что вы одиноки, Уильям.
Ты почувствовал скуку – о боже, совсем юная актриска, а туда же – клеится к первому встречному, и так примитивно! Господи!
Она рассмеялась.
– Я не про это! Не бойтесь, я не собиралась посягать на ваше одиночество!
Ты спросил, почему нет.
– Ну, я видела, как вы смотрите на своего... кузена, да?
Ты заволновался.
– Да не скажу я никому, не скажу! Вы хороший актер, Уильям, просто я-то профессионал. Профессионал видит любителя издалека, – это прозвучало фальшиво, наиграно, как будто она не верила в то, что говорила.
– Ну, так что? Одиноко?
Пришлось признать, что да.
– А хотите услугу за услугу? – спросила она. – Я вижу, что вы человек искренний. Искренне ответите на мой вопрос, я поделюсь с вами одним наблюдением.
Было немного интересно, что же она спросит.
– Как вы считаете, я плохо играла сегодня? Или хорошо? Только честно! Что бы вы мне посоветовали? Ну, все, что угодно.
Ты сказал, мол, как ты можешь судить, ты же непрофессиональный актёр, она сама так сказала!
– Ах нет! – возразила она. – Уильям, скромность делает вам честь, но вы не понимаете. Ни одному профессиональному актеру не интересно, как сыграла я. Ему интересно только, смог бы он лучше или нет, и весь его ответ будет об этом. Профессиональные актеры – те ещё твари. Поверьте, непрофессиональные – те гораздо лучше. Ещё могут любить взаправду, не превращая всю жизнь в чертову сцену.
Тебе показалось, что ты ослышался – чуть моложе тебя, и так скверно ругается!
– Ну так что? – снова спросила она, выпустив дым в ночной воздух. – Как я вам?
Ты стал вспоминать, как она играла. И понял, смог сформулировать сначала для себя, то, что почувствовал в зале: она играла ярче, искреннее других актеров, но оттого входила с ними в диссонанс, словно чудак, кричащий о чем-то интересном посреди тихого и унылого сборища посредственностей. Когда такое происходит, все ведь смотрят на чудака, как на выбивающегося из общей канвы.