План возвращения был хорош. И отчасти он сработал. Собственно, он классно работал весь Техас.
В Техасе бригаду Шелби вспоминали добрым словом – для техасцев это была часть их Легенды, Легенды о штате, который сопротивлялся дольше всех. Последние конфедераты ушли в Мексику – и в вечность – отсюда. Да и в последние дни Шелби вёл себя красиво, как рыцарь сражаясь против банд мародеров, широкими жестами оставляя добычу местным, поддерживая порядок. Настоящий южный джентльмен!
Отношение к нему перенеслось и на тебя.
Тебя встречали с распростертыми объятиями – практически ни в одном доме ты не получил отказа. И практически в каждом, где ты останавливался (а ты выбирал те ранчо, гасиенды или особняки, хозяйство которых не было разорено – в Техасе таких было много) – тебя кормили на убой, с эдаким подчеркнутым южным гостеприимством. Блокада была снята, и хотя экономика пока что не вошла в нормальное русло, цены постепенно нормализовывались: появился кофе, появилась соль.
И знаешь что? Ты вдруг почувствовал, какое это удовольствие – НОРМАЛЬНО поесть. Нет, не так, нормально питаться регулярно! На войне ты не то чтобы постоянно голодал, но там, во-первых, выбирать не приходилось, особенно у Шелби. Захватили город и реквизировали в нем всех кур – будет куриный суп. А захватили ящик каменных галет янки, от которых у всех желудок говорил "ой-ой-ой" – так будете прямо на марше сосать их, потому что другой еды нет. Или вот вы разбили лагерь, взял ты миску бобов с беконом, только начал есть – а тут приказ от полковника: "Капитан Босс, выдвигайтесь в патруль!" А это же армия. Либо ты вскочишь и побежишь исполнять – и тогда есть эти бобы будешь холодными уже ночью (если повезет, и вы не свернете лагерь ещё до ночи), либо буркнешь "ща, доем только" – но тогда и твои подчиненные будут отвечать тебе ровно тем же.
А тут спокойно, не торопясь: "прошу к столу!" Под вино уговорили по стейку или там по индюшачьей ноге. Всегда – гарнир, свежие овощи, а на десерт – ореховый пирог. Потом по стакану виски – сидите с ними в руках у холодного камина (на дворе июнь, жарища), курите сигары, а тебя внимательно слушают. Когда наговорились досыта – головой в подушку, тело бросаешь на хрустящие накрахмаленные простыни. А утром – вычищенные сапоги, накормленная повеселевшая лошадь, ободряющее слово на прощанье. Ты вдруг понял, что за пять лет войны успел забыть, что такое нормальная, не походная жизнь.
Походная жизнь – она ведь какая? Сначала тебе интересно, ты словно часть большого организма, к тому же нигер стирает тебе носки и приносит саблю – в общем, не так уж сложно. Потом нигер исчезает, война становится более жестокой, начальство – более нервным, ситуация на фронте – более сложной. Ты сжимаешь зубы и "тянешь лямку". Все тянут.
А потом – и ты не замечаешь этот переход – становится... а, все равно. Спишь в доме – хорошо! Спишь на земле – так что ж поделаешь? Ешь омлет из свежих яиц – зашибись! Ешь какую-то дрянь – сойдет, спасибо, что не голодным лег спать. Хозяйка взяла белье постирать у "мистера капитана" – благодарствую! Стираешь сам в ручье, в холодной воде, потому что денщиков тут нету – ну, ничего, не в грязном же ходить. Начальник похвалил – приятно. Сказал, что ты все запорол – да черт с ним, кроме тебя воевать все равно некому.
И входишь в состояние, когда плохо – это нормально, если мы еще не проиграли. А если вдуматься – почему? Потому что когда кто-то рядом умер – от тифа, от недоедания, от картечи, от переутомления – это тоже уже нормально. И если уж не переживаешь из-за смертей, то переживать из-за червивого риса? Сегодня червивый, завтра будет не червивый, живым бы остаться. Приобретаешь состояние, чем-то близкое к отупению: какая-то часть тебя становится словно деревянной – потому что живое не может быть пуленепробиваемым, а другое бы тут не выдержало.
А оказывается, все эти пять лет можно было-то жить по-другому, представляешь?
Книга твоя была большинству этих людей не очень интересна сама по себе, но ты рассчитал верно – "я пишу книгу о Шелби" звучало, конечно, круто! Техасцы сами были не то чтобы любители почитать, но в их глазах ты становился человеком на одну ступень приличнее – не только офицер, но и писатель! Личность одновременно решительная и умная! С таким и побеседовать – честь.
Единственное "но" – денег ты собрал немного, даже в Техасе. Собственно, денег тебе дали только три раза – один офицер, полковник Дансингтон, дал тебе пятьдесят долларов в Хьюстоне, ещё один старый майор (он сам даже и в войне-то не участвовал, только сын) – десятку, а один оставшийся без руки подполковник – еще десятку. Но это было все – больше ты не получил ни цента. Почему? Во-первых, у многих из них денег просто не было – за пять лет доллары США заменили валютой конфедерации, а она сейчас годилась только чтобы сигары прикуривать. У этих людей все ещё была земля и хозяйство, но не было рабочих рук – многие негры ушли с плантаций. А даже если и не ушли – было непонятно, куда и как продавать хлопок. Блокада янки выполнила свою цель – погубила экономические связи. А во-вторых, это были офицеры: они бы дали тебе много, если бы у них было, но для них более приемлемым выглядело отказать совсем, чем унизить тебя и себя подачкой в пару долларов. Проще было сказать с сожалением: "Приезжайте годика через два, мистер Босс, вот тогда будет другой разговор".
В общем, большой кассы ты не собрал.
Зато Дансингтон же выдал тебе штатское платье – потому что рассказывать о подвигах южан сидя в поношенном до крайности синем мундире со споротыми нашивками выглядело не очень. Одежда была не новая, но приличная, и пришлась в пору – брюки, темно-серый сюртук (он даже напоминал цветом форму) и жилетка, а пару рубашек ты купил в магазине в Хьюстоне. Неплохо! От старого костюма остались только шляпа и сапоги да желтый офицерский кушак, который солдаты отбирать не стали. Кушак этот был единственной вещью, сохранившейся с того далекого-далекого дня в шестьдесят первом, когда вы с Гассом заказали себе новую форму у портного. Где он теперь вообще, твой боевой товарищ Огастас Эгертон?
Осознание того, что происходит в стране, тоже не способствовало веселым мыслям. Дело в том, что колесо истории, столкнувшись с Эдвардом Боссом, не просто выиграло или проиграло... оно покатилось дальше.
В начале июня ты простился с Железной Бригадой, а уже 19-го числа в Гальвестоне янки объявили об отмене рабства. Путешествуй ты через северный Техас, мог бы посмеяться: туда мало того что распоряжение дошло нескоро, многим неграм о нем просто не сказали. Да там и белые-то не все про него слышали.
Иначе было на юго-востоке штата: это была полоска земли вдоль побережья, где находились важные города и порты – Гальвестон, Хьюстон, Порт-Артур. Федералы тут установили военную администрацию, синих мундиров было в избытке, и распоряжение выполнялось. Ты насмотрелся на это в Хьюстоне – тысячи негров заполонили целые районы города, селились там в заброшенных домах, в палатках, ждали, когда Бюро Фридменов устроит их бедственное положение. Настроение у них было приподнятое – они уже не верили, что рабство опять возродится. Многие еще смотрели на бывших господ с некоторой опаской, но некоторые уже и насмешливо. В общем, старому порядку пришел конец.
В остальном путешествие было довольно приятным. Мы представляем Техас, как выжженную солнцем прерию и заросли мескитовых колючек, но ты ехал через ту его часть, которая называлась Пайни Вудс – тут повсюду росли сосновые леса и рощи, приятно пахло хвоей, можно было легко найти тенек и переждать самые жаркие часы под веселый щебет птиц. Солнце припекало сильнее с каждым днем, но тебе, немало померзшему этой зимой, да и холодной весной тоже, это было даже приятно.
И даже в в присутствии федералов были и свои плюсы. На дорогах было неспокойно, но Техас – вообще такой штат, где беспечность – худший компаньон при любой власти, а сейчас по крайней мере повального грабежа не наблюдалось. Да, когда вы с Шелби маршировали от Сан-Антонио к Игл-Пэсс, на юге было полно головорезов. Теперь же эта публика потянулась на север штата, ближе к индейской территории, в дикие, необжитые места. Говорили, там творился ад: все грабят всех, нечего жрать, никакой власти нет, индейцы опять бузят... А может, то были сказки? Ты не знал. С тебя хватило того, что ни разу за все время никто не попытался тебя ограбить или убить.
Но все поменялось, когда ты пересек Сабин-Ривер в Ориндже и въехал в Луизиану.
Не, не в том смысле, что тебя попытались убить. Хотя ты и правда чуть не умер. Но обо всем по порядку.
Поначалу ты заметил только, что жара становилась все сильнее – хотя термометры вроде бы показывали столько же, через несколько дней ты ощутил, что даже в тени потеешь, как конь после скачки. Рубашка была постоянно мокрой, волосы липкими, ноги прели в сапогах.
Затем ты понял, что этот край серьезно разорен войной: многие усадьбы стояли заброшенными. Ты заходил в дома и видел разгромленные гостиные, разломанные гарнитуры, сожженные в каминах, расколотые зеркала. Запомнился рояль с выломанными клавишами – жалкий, словно шепелявый рот с выбитыми зубами. Потом тебе рассказали, что генерал Бэнкс, которого вы побили на Красной Реке, реквизировал в Луизиане хлопок направо и налево, собственно, к этому сводилась его основная деятельность. При этом его молодые солдатики почему-то быстро слетали с катушек и начинали громить поместья, совершая акты бессмысленного вандализма и уничтожения. Это войско было стадом баранов с бараном во главе, и не снискав лавров на поле боя, оно изрядно потопталось по всем остальным "полям".
Было бы наивно думать, что люди тут будут делиться с тобой деньгами – похоже, у них у самих было негусто. Но ты все же попытал счастья.
Но то, что работало в Техасе на ура, в Луизиане не сработало вообще: из уважаемого офицера и начинающего писателя ты стал никому не нужным проходимцем. Почему так вышло? Тому было две причины.
Во-первых, ты был миссурийцем. У Луизианы была своя, довольно печальная военная история – этот штат полностью выступил против союза, но вскоре наполовину был захвачен врагом, включая столицу – Новый Орлеан. Вы же в своем Миссури так до конца войны и не смогли разобраться, то ли штат за союз, то ли за конфедерацию. И как ни странно, многие считали, что конфедерация проиграла ИЗ-ЗА ТАКИХ, КАК ВЫ! А вообще-то не странно – пока победители назначают героев, проигравшие всегда первым делом назначают предателей.
Кроме того, что Шелби, что его начальники – всякие Мармадьюки и Прайсы – дрались как раз за Миссури, и Луизиана посылала вам свои полки. Но славу Шелби добыл только себе и своим кавалеристам, а вот объединенные армии регулярно терпели поражения. И луизианцам казалось, что виноваты в этом миссурийцы.
Но это-то еще ладно, главным было другое: с окончания войны прошло достаточно времени, чтобы луизианцы поняли – вот теперь начинается настоящая борьба. Борьба с Реконструкцией!
Техас был страшным захолустьем, там и до войны люди жили... не очень, если честно. Войны за независимость сменились индейскими войнами, индейские сменились гражданской, теперь гражданская сменится новыми индейскими – и ладно. "Ну поставят нам нового губернатора – да и хер с ним! Мы и старого-то в грош не ставили, гыгыгы." В Техасе было не так много крупных плантаторов, и народ в целом попроще, зато и узда цивилизации не была накинута так туго – там многое решалось рукопожатием, а не тем, что написано в законе. Иное дело – Луизиана! Она являлась одним из самых (если не самым) развитых штатов глубокого Юга, и тут на кону были очень важные перспективы – тут проходила важнейшая транспортная артерия страны. Линкольна убили ещё в апреле, Эндрю Джонсон занявший его кресло, как мог сопротивлялся реконструкции, надо было суетиться, пока республиканцы не сделали решительный ход.
Ты же со своей книгой про какого-то миссурийского генерала пришелся не ко двору. "Серьезно!? Вот сейчас об этом надо говорить!?" – думали местные. – "О том, как мы побеждали так, что проиграли войну!? Нет, сейчас надо другую битву выигрывать!"
Короче говоря, ты стал получать отказы, мыкался то к одному дому, то к другому дому. Нет, собак, конечно, на тебя никто не спускал, но и слушать желающих было мало. Семьдесят долларов таяли на глазах – на корм коню, на еду для себя, на ночлег, на паромные переправы (тут ты постоянно натыкался на всякие байю, речушки и болота, переть по которым наудачу было опасно). Оно, конечно, можно было и в поле заночевать – стояло лето, но так можно было проснуться без кошелька и без коня. Или без ноги – в Луизиане было полно аллигаторов. Они, правда, по словам местных, на людей-то обычно не нападают, но... не очень хочется проверять, да?
Но хуже всего было то, что ты не учел время года. Да и не мог учесть – откуда тебе было знать про то, что июль в Луизиане (а ты вышел сюда в июле) – худший месяц в году? Климат и так был убойнейший: дикая влажность, нездоровый болотный воздух, изнуряющая духота. Даже еда тут была подстать погоде: в первый раз заказав в харчевне "скакущего джона" ты подумал: "На вид аппетитно!" В самом деле, ядерная смесь из риса, коровьего гороха, рубленого лука и поджаренного бекона смотрелась неплохо для бывалого вояки: "еда мужская, полфунта". Но съев пару ложек, ты начал бешено отплевываться – эту смесь перчили здесь так, что можно было бриться!!! Зачем портить хорошие продукты таким количеством перца???
Потом какой-то дед объяснил, что это хорошо – дескать, без специй еда будет гнить у тебя в животе, а какому животу это понравится?
Ещё люди здесь ели раков, везде, постоянно – они были красными, как британские солдаты, усатыми, и сначала тебе показалось, что это какие-то перекормленные тараканы – раньше ты раков не ел. Но оказалось, что это довольно вкусно.
И дополняли неудобства тучи насекомых – мошки, москиты, какие-то жучки, тараканы, кстати, клопы... задолго до янки эту страну захватила армия насекомых.
Но вроде бы это неприятно и только, правда? Укусил тебя какой-нибудь гнус, ты его прихлопнул, и дальше поехал, и плевать, что по-латыни он называется aedes aegypti.
Короче говоря, ты понял, почему солдаты Бэнкса громили усадьбы. От бессилия. В Луизиане было слишком много такого, с чем можно только смириться.
Вскоре, ты понял их чувства еще лучше.
Однажды утром ты проснулся с головной болью. Не то чтобы сильной... видно стаканчик виски вчера не зря показался косорыловкой. Ты все же сел на коня и поехал дальше – твой путь лежал на восток, к великой реке, а потом домой. До Миссисипи оставалось меньше недели.
Весь день ты маялся, было особенно жарко, плохо. Заказал "скакущего джона" в таверн, но после пары ложек понял, что больше не сможешь в себя запихнуть. С трудом заснул, ворочаясь под суконным одеялом – тебя колотил сильный озноб. Тропический дождь стучал по крыше из щепы и отдавался в каждом уголке мозга.
На следующий день все ещё шел дождь, и ты остался подлечиться, а то что-то совсем плохо стало. И ещё два дня тебя трясло в лихорадке. Попытался на лошадь залезть – спина отваливается. Пытался написать хоть несколько строк – буквы расплывались перед глазами. Уф. Может к врачу сходить? Денег жалко, немного их осталось. Еще попадется какой-нибудь шарлатан, заставит пить керосин или мочу, знаешь ты этих прохвостов.
И так три дня. Потом отпустило, стало хорошо. Сел на лошадь и поехал. Никакая болотная зараза капитана Босса не возьмет!
Но уже к вечеру стало похуже, ты остановился в отеле, с трудом поднялся по лестнице и рухнул на кровать, не снимая сапог.
Ночь прошла... или то было несколько ночей... ты метался, как в огне, то вел в атаку свою роту, то прощался с женой, то тебя норовили повесить аболи... цы... сты... лицы... всё мешалось и путалось в голове.
Потом снова отпустило. Ты понял, что надо раздеться – трудно было дышать. Встал, стащил с себя всё, кроме рубашки и кальсон. Во рту чувствовался железистый вкус крови. Ты подошел к зеркалу и увидел.
Лицо твоё было неузнаваемое – красное, отечное, страшное. А глаза... Белки глаз БЫЛИ ЯРКО-ЖЕЛТОГО ЛИМОННОГО ЦВЕТА!
"Желтый Джек" – вот что ты подцепил. Болезнь, косившая направо и налево людей, в армии и на флоте, от которой вымирали, порой, целые городки. Твоя печень прямо сейчас отказывала, твои почки ждали своей очереди.
Господи! Что за дрянь!
Ты сблевал на пол, и рвота была черной от крови. Испанцы не зря назвали эту болезнь vómito negro. Отшатнулся, упал, не в состоянии удержаться на ногах. До кровати так и не дополз, прежде чем отрубиться.
***
Так плохо тебе не было НИКОГДА. Железная Бригада? Марши Шелби? Битвы? Зимние переходы? Бессонные ночи в седле? Боевые ранения?
Ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха! – хохотали с того света тысячи раков в красных мундирах с желтыми бусинами глаз, умершие от Желтого Джека на Барбадосе. Ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха! – и ты метался под их хохот, сворачивался в дугу от боли в мышцах, снова и снова блевал кровью. В животе поселился ещё один рак – он щипал и щипал тебя изнутри своими клешнями, и ты стонал и скрежетал зубами, и не было никакого спасения от боли. Твоя печень, задавленная вирусом, хрипела бы "по-мо-гии-тее", если бы умела говорить.
Кто-то ставил тебе холодные компрессы на лоб, давал питьё, какая-то женщина кормила бульоном с ложечки. Ты видел сморщенное, строгое, недовольное негритянское лицо. Если ты был в сознании – то кивал ей, говорил что-то едва ворочающимся языком. Если же бредил – принимал её за свою няньку или просто пугался, едва не плача, пытался отползти подальше и забиться в угол кровати у стенки.
Ты провалялся в кровати ДЕСЯТЬ дней, то приходя в себя и мучаясь от боли, то проваливаясь в забытье. Кажется, приходил врач. Или это был священник?
За эти десять дней "Желтый Джек" выжал тебя, как тряпку, и физически, и духовно. Потом ты пошел на поправку – она заняла ещё десять. Ты узнал, что врача зовут мистер Дюпон. Иногда он заходил к тебе побеседовать, ничуть не боясь заразиться.
"Болезнь эта возникает от скученности," – говаривал он. – "А нас тут всего двое."
Он был хирургом на войне, провел множество операций. "Я отпилил рук и ног больше, чем вы за свою жизнь выпили бутылок вина, молодой человек!" – говорил он с гротескным превосходством, полным самоиронии. Ему было под сорок лет. Тебе с ним повезло – никакой врачебной магии он не явил, но главное, глупостей не наделал: просто помогал твоему молодому телу самому одолеть заразу. А ещё он беседовал с тобой, умел и рассказывать, и слушать, и может быть, эти спокойные беседы сделали для выздоровления больше, чем компрессы и отвары из Индейского Табака. Когда у тебя кончились деньги на отель, он перевез тебя к себе домой, на ферму брата, и ждал ещё несколько дней, пока ты поправишься. Перевез бы раньше, да боялся, что ты не выдержишь "транспортировки", как он её называл.
Его семья происходила из Канады – его предки были акадийцами, бежавшими в Луизиану после победы англичан. До войны он работал в Новоорлеанской больнице, очень старой, времен ещё колониальной эпохи, во время войны стал полевым хирургом – и сломался в 1864-м. Вернулся домой – просто больше уже не мог держать в руках пилу и скальпель, видеть только что отрезанные конечности, или новые – пораженные гангреной, распухшие, с натянутой до блеска кожей.
"Вы, молодые, прошедшие войну, думаете, будто это – реки крови. Пха! Настоящий ужас войны – это ведра гноя," – сказал он как-то.
Он взял почитать твой дневник и сказал, что знает издателя в Сент-Луисе, которому это точно будет интересно – если, конечно, облечь всё в мало-мальски пристойную литературную форму.
Но всё же он рассказывал тебе и о своих наблюдениях на войне. Нет, конечно, от этого ты не стал хирургом, но узнал много любопытного. Например, что прижигание по его опыту помогает от инфекций очень плохо – прижженные ткани отмирают, и кроме дикой боли эффект от них минимальный. Помогает на первых порах, вот и кажется, что это хорошее средство, а на самом деле станет только хуже. "Если вас ещё когда-нибудь подстрелят, мистер Босс, ни за что этого не делайте. Прижигайте рану только если по-другому никак не остановить кровь. И ни в коем случае не прижигайте порохом! Многие просто не понимают, как это работает. Насыпьте порох в рану, но не поджигайте – он впитает кровь и хорошо заткнет её, как пробка, а потом вывалится, когда рана присохнет."
Вы расстались почти друзьями – похожий на тень, отощавший Эдвард Босс и вполне здоровый Фрэнсис Дюпон, давно уже ставший тенью самого себя.
Продав коня, ты добрался до Сент-Луиса на пароходе – третьим классом, то есть, на палубе. Шатаясь, пошел искать дом Сент-Луисских Боссов. Там на тебя посмотрели, как на призрака. Это был большой дом, с колоннами, английским садом и ливрейным лакеем, а ты выглядел, как ходячий труп и не вязался даже с внешним его обликом, не говоря уже об обстановке.
Ты попросил у них двести долларов на дорогу – без колебаний тебе выдали пять сотен. Надо было просить пятьсот! Дали бы тысячу...
На дилижансах, без особых проблем, ты добрался до Боссланда. Миссури. Округ Рэндольф! Пять долгих лет! А знаешь, что самое смешное? Жизнь тут не особенно поменялась – негры всё равно работали на полях, выращивая табак и пеньку. Ну да, больше не было надсмотрщиков, попадались среди них белые, жилища у них стали попросторнее и так далее, но только в господский дом их всё равно не пускали. Да и сам дом стал побогаче...
Ну и вот она, долгожданная встреча.
– Эд! Эд вернулся! Это Эдди! Эд, братец! Ты жив! Твой сумасшедший Шелби тебя все-таки не угробил! – кричал от радости Джорджи-старший, обнимая тебя. Кузен Кастер был куда более сдержан, но тоже приветлив.
Джорджи-старший теперь был женат, у него была Патрисия Босс, тихая симпатичная брюнетка, как с картинки. Она была из Гоггинов, из кентуккийцев. Вообще в Боссланде мало что изменилось, но в округе Рэндольф поменялось всё. Теннесийская клика распалась... Райты – те почти все погибли на войне, а хозяйство их разорилось, землю поделили... Бруксы с Боссами! Ваша семья, похоже, отлично поднялась на этой войне. Каспер собирался баллотироваться в заксобрание штата. Твоя сестра вышла замуж за Джона Килкейна, того самого, что столбил вам участок.
Стоп, какие нахер Райты?! Какие Килкейны!? Какая сестра!? Что с твоей семьей?!
Все они: Джорджи, Каспер, Глэдис, Патрисия – переглянулись.
– Он ничего не знает, – шепнул кто-то.
Ты стоял и молчал. Они стояли и молчали. Первой опомнилась Глэдис.
– Твоя жена тут, в Боссланде! И сын тоже! Мы их нашли.
Почему они тогда не встречают тебя?
– Они на прогулке в аллее. У нас теперь там кипарисовая аллея, у правого крыла.
Видел ты ту аллею. Так чего они не зовут её?
– Просто, понимаешь... когда твоего отца убили в Канзасе, – Джорджи не сказал янки, не сказал мы, не сказал северяне. "В Канзасе" – там были плохие янки. А у нас хорошие. – Её ведь увезли в эту ужасную тюрьму, в Канзас-Сити, по ошибке. И там... крыша обрушилась. И... в общем... балка повредила ей... ну...
– Она не может ходить, Эд, – сказал Каспер хмуро. – А твой сын в порядке, – быстро добавил он.
Ты увидел Элис чуть позже – по садовой дорожке её везла служанка в кресле каталке, рядом шагал Дэниэл Эдвард Босс – семилетний мальчик, совсем не похожий на тот розовощекий комочек, который бормотал "До свиданья, пап", когда ты уезжал в шестьдесят первом.
Он недоверчиво смотрел на тебя. Он тебя почти не помнил.
Элис улыбалась, и столько было щемящей нежности, невысказанной боли, стыда за себя и гордости за тебя, что слезы наворачивались на глаза. Её ноги в легких туфлях, прикрытые платьем, безжизненно покоились на подставке. Она похудела, осунулась даже, черты лица заострились. Но спина её была всё ещё прямой, как будто она сидела за фортепьяно или держала флейту в руках.
– Здравствуй, Эдвард, – сказала она. – Вот ты и вернулся.