Так ты и жил в доме своих родителей – слишком слабый, чтобы напрямую перечить им, но достаточно хитрый, чтобы обратить наказание в награду. Достаточно изворотливый, чтобы увильнуть от перенимания отцовского опыта, и слишком любимый, чтобы в ваших с родителями отношениях это стало проблемой.
Ты много читал. У отца были всякие книги, чтобы занимать гостей или чтобы похвалиться перед ними и создать правильное впечатление – человека ученого или же человека не чуждого славной истории, человека прогрессивного и современного или же человека консервативного и основательного. В зависимости от того, кем был гость, отец делал жест рукой в сторону одной полки и говорил:
– Эти я держу так, для порядка.
Затем поворачивался к томам, которые гость должен был оценить, и утверждал:
– Мои истинные пристрастия вы можете оценить тут! – или тому подобную чепуху. На самом же деле что те, что эти книги просматривал он только по верхам, читая наугад пару глав и с удовольствием полагаясь на краткие изложения, которые, к слову, иногда делал ты – хоть какую-то пользу семья извлекала из твоего книгочейства. Ты же общаясь с отцом, постепенно проникался его взглядом на жизнь. Отец был человеком прагматичным, но умело это скрывал – прагматизм был на юге не в чести. Напротив, надо было изо всех сил показывать, что деньги, собственно, циферки – это последнее, что тебя интересует, а интересует скорее общая аура успеха, которой нельзя давать осесть. Северянин должен был свой успех выстрадать – будь он хоть банкиром, хоть рабочим на заводе, северянин расплачивался за свой успех болями в пояснице: он работал, становясь рабом своего богатства. Южанин же завоевывал успех чутьем, каким-нибудь изящным ходом, своей улыбкой, своим твердым словом, своим умением организовать не себя, но других. Он не работал, но, подобно дворянам прошлого, служил идее своего успеха и был его хозяином.
Таков, во всяком случае, был миф. Мифу этому, правда, крайне желательно было следовать для поддержания репутации, и твой отец следовал, когда считал нужным – с видимой легкостью, одним росчерком пера продал он гостиницу, в обустройство которой вложил столько метаний прихотливого вкуса и упорного труда. На севере из-за этой легкости он прослыл бы поверхностным, в Атланте же она прибавляла его портрету авантюриста от бизнеса столь необходимой решительности.
Этой и другим премудростям он пытался научить тебя, но не чувствуя с твоей стороны одобрения, оставил эти попытки. Брендон О'Нил полагал, что можно заставить юношу быть трудолюбивым, но нельзя насильно привить чутье к нужным шагам. Кроме того он питал отвращение к занятиям, которые сам почитал неинтересными, а прививание юношам тех или иных качеств безусловно являлось в его глазах таковым. Словом, он решил, что раз ты не проявляешь хватки в делах, оно тебе и ни к чему – когда придет его время умирать, он что-нибудь придумает: скажем, продаст компанию и обратит капитал в акции, приносящие доход, которые и позволят тебе в дальнейшем безбедно существовать, ну а пока можно на этот счет не беспокоиться.
Не утратив любви к тебе, отец утратил в тебя веру. Теперь если он и рассказывал о делах, то только о каких-либо забавных происшествиях, над которыми можно было посмеяться.
Но тут, годам к пятнадцати, за тебя взялась мать. Сёстры твои немного подросли, что избавило её от необходимости быть вечно занятой их детскими простудами, и миссис О'Нил в голову прочно взбрело женить тебя "пока всех невест не разобрали." Не стало отбоя от портных, пошивших тебе несколько слишком красивых для твоего никчемного возраста костюмов. Пришлось научиться танцевать – и не один учитель танцев под обязательным наблюдением матери добивался от тебя неуклюжих, вымученных шагов по комнате под фортепьянный наигрыш. Ты стал ходить на балы и на благотворительные вечера – в обязательном порядке, "никаких но". Там тебе пришлось нелегко – в пятидесятых почитали героев всевозможных войн, с Мексикой, с индейцами, а также политики и ораторы, те, кто разбирался в хитросплетениях назревающего кризиса. Отдавали должное исследователям-первопроходцам и инженерам, которые пользовались успехом, если могли объяснить свои мысли без "трех заумных слов на один дюйм фразы". Что мог предложить этой публике ты, кроме черствого книжного знания или чужих стихов? Мужчины награждали тебя снисходительными улыбками, а женщины – в лучшем случае смешками, а в худшем – безразличием.
Мама поняла, что если уж женить тебя, то придется действовать самой. Вы съездили в Саванну, где тебя едва не насильно познакомили с какой-то болезненного вида барышней из семьи Белтропов, Сюзанной Белтроп. Она, кажется, нашла тебя интересным: "стороны договорились договариваться дальше". Папа смотрел на это скептически, но никак не препятствовал.
И так все и продолжалось бы, если бы не пришел 1861-й год.
Дело было весной. Ты шел по коридору и как обычно прислушивался – ведь не считается, что ты подслушивал, если это просто неаккуратно кто-то сказал вслух, а ты шел мимо, верно?
Ты услышал разговор между матерью и отцом, доносившийся из кабинета.
– По-моему, это его расшевелит, – заметила мама.
– Расшевелит? Да он и на охоту-то совсем не ездит, – с сомнением возразил папа.
– Говорят, что дольше трех месяцев это не продлится.
– Он там и месяца не продержится. Да нет, это исключено!
Ты сразу понял, что речь идет о тебе, но не сразу понял, что обсуждают они... твоё участие в войне. Да! Ты ведь не читал газет и мало с кем общался, и когда даже прислуга в доме стала говорить, что началась война, не особенно придал этому значение. Ну, война и война. Мало ли было этих войн-то? Была когда-то Война за Независимость, потом война с англичанами, потом семинольские войны, техасская революция... Это всё до твоего рождения. А вскоре после вы воевали с Мексикой, вторгались в Китай, принуждали к торговле какую-то Японию, вели бои в Никарагуа, Аргентине, Панаме, Фиджи, Уругвае... Что-то все время да происходило, и вот, новая война, о которой все говорят.
Что же на этот раз была за война?
Оказалось все донельзя странно: северяне выбрали своего президента, который теперь пошел на вас войной (или вы пошли на него войной), хотя, честно говоря, ты не до конца понимал, кто такие эти "мы", и немного путался, потому что "мы" вроде бы обозначало демократы, а "они" – вроде бы северяне, но при этом не все тут "у вас" были демократы, а на севере не все республиканцы. Звучало, как война коров против рогатого скота или тому подобная бессмыслица – ну да, ну да, не весь рогатый скот коровы, и не все коровы с рогами, но... чушь же какая-то!
Невольно заданный вопрос "из-за чего война" мог получить несколько простых и ещё больше сложных ответов. Все варианты выглядели престранно: разве стоили негры того, чтобы из-за них воевать, и зачем северянам могло понадобиться отбирать их у вас силой? Разве то, что они там избрали своего безумного президента-адвокатишку, означал, что вам надо с ними драться – ведь у вас было своё правительство штата, оно-то и решало большинство вопросов? Да вообще какое дело им было до вас, а вам – до них, ведь от Вашингтона до Атланты было пятьсот, а то и шестьсот миль!!!???
Зато с чем была ясность – так это с тем, кто же победит! Все были уверены, что победите вы, южане, конфедерация, причем очень быстро. Атланта, правда, не спешила выставлять своих волонтеров – полки формировались в других городах. Зато в вашем располагались многочисленные военные заводы и госпиталя: казалось, все женщины и девушки города записались в медсестры.
На твоего отца всё это произвело нехорошее впечатление – он твердил матери, что если у вас делают столько оружия, то у янки – втрое больше, и хоть война и будет короткой, но чрезвычайно кровопролитной. Он быстро смекнул, что если волонтеры не смогут разбить северян сразу, правительство вашей новой страны (ну, никакой не новой, просто разделившейся старой) объявит призыв. И вот мысль, что однажды он будет провожать тебя на войну, была для него непереносимой.
– Уил, почему бы тебе не поехать в Европу? – спросил тебя однажды отец в гостиной. Был май 1861, уже, даже, кажется, кто-то где-то в кого-то начал стрелять, но ты не был уверен, где именно и кто: кричали про какой-то форт Самтер в Южной Каролине, а потом оказалось, что никто там не погиб...
Тем временем план твоих родителей был прост – отправить сына на другой континент, где ему уж точно не будут угрожать ни вербовщики юга, ни картечь янки. Единственное, с чем они разошлись во мнениях – со страной, в которую тебе стоило поехать. Мама считала, что ехать тебе надо непременно в Англию, в Портсмут: потому что там у вас была родня по её линии, Херфорды. Папа же считал, что в компании твоего саванского кузена, Альберта О'Нила (его родители тоже не горели желанием видеть имя сына в сводке павших героев в газете) ты с куда большей пользой и удовольствием проведешь время в Париже. На самом деле он полагал, что в Великобритании тебе трудно будет избежать неудобных вопросов "почему в такой момент вы, юноша, оказались так далеко от места, где решается судьба вашей страны?", что может привести тебя к пагубной мысли вернуться и вступить в армию. Во Франции же, в которой папа не был, но много о ней слышал, по его мнению, такие мысли прийти тебе в голову не могли.
Как ни странно, решать в этот раз предстояло тебе.