Несмотря на разрушения и голод, Виксберг не вымер и не превратился в город-призрак. Слишком это важный был пункт на реке. Вообще любой город на реке был важен, но Вкисберг – особенно: с одной стороны к нему подходила железная дорога от Джексона, а с другой сходились вместе Язу и Миссисипи. Потому за него и бились так отчаянно.
И конечно, когда в городе есть гарнизон и военная администрация, он начинает оживать. Военные вечно что-то покупают, не считая деньги, у них всегда есть пайки и припасы, доставшиеся им даром, которыми они не прочь поменяться, и человек ловкий, предприимчивый всегда может извлечь из этого выгоду. Поэтому Виксберг потихоньку стал оживать.
Но пятнадцатилетней девочке одной в нем всё равно выжить сложно, особенно если она так и не нашла семью, которая готова ей помочь.
Ты бы, может быть, и нашла. Но напрасно ты думала, что быть воровкой "солиднее", чем проституткой. Узнав, что тебе приходится отдаваться за деньги в пятнадцать лет, люди, скорее всего, пришли бы в ужас. Они посмотрели на себя, поохали относительно того, до чего докатились, что никто вовремя не озаботился судьбой крохи, обсудили бы, что так нельзя, и быстренько нашли бы для тебя приемную семью. Ведь у всех у них было бы ощущение, что это они своей черствостью вынудили тебя на такое, и они постарались бы исправить это, пока порок не захлестнул маленькую девочку с головой.
Но воры сострадания ни у кого не вызывали. А дурная слава возникает быстро – там что-то пропало, здесь что-то исчезло, при этом рядом крутилась та самая девочка, которая перед осадой пела свои песенки (знали-то тебя многие). И очень скоро жители стали относиться к тебе настороженно и враждебно. Да, у тебя погибли родители, это многие знали. Это было плохо. Но кто рискнет взять к себе в дом воровку? Да ещё и в такое время.
Лето шестьдесят третьего было очень голодное. Не раз у тебя сводило живот от голода и хотелось выть и лезть на стенку. Благодаря Сайласу ты умела закинуть удочку, но не было лодки, чтобы добраться до ваших рыбных мест, да и удочку смастерить ты сама не умела. Первое, что ты украла, был пирог в одном доме, неосмотрительно оставленный на окне остывать. Но такая удача подворачивалась редко. Приходилось сидеть в кустах, ждать, пока какая-нибудь семья покинет свой дом, а потом искать способы забраться внутрь.
Летом это было не так сложно – во многих домах вышибло стекла, а коричневую грубую бумагу, которой их заклеивали, было легко прорвать или прорезать щепкой. В первом доме, в который ты забралась, ты украла картошку, спички, нож и банку с кукурузной патокой. Патока была мерзкой на вкус, но зато сладкой. Помнишь, как случайно опрокинула на себя банку, и на платье осталось бурое, несмываемое пятно. Думаешь, ты пыталась его отстирать? Не-а. Ты лихорадочно скинула с себя платье и стала высасывать из материи драгоценные капли, лишь бы ощутить во рту вкус чего-то съедобного, чего угодно. А картошку потом запекла в камине в брошенном доме. Ничего вкуснее в жизни, чем эта несоленая картошка, ты так и не попробовала.
Этих домов у тебя было несколько. Почему-то страшно было жить всё время в одном, казалось, вот-вот вернутся хозяева и непременно накажут за порванные книги и разломанные стулья, и ты кочевала из одного в другой.
Постепенно у тебя появился мешок, куда ты складывала полезные находки – топор, чтобы ломать мебель, спички, вату, книжки для растопки (помнишь, как сожгла до последней страницы школьный букварь), жестянку с солью. Потом к ним добавилась стамеска – с ней можно было открыть даже запертую раму, если дерево было трухлявое. Сил, чтобы выломать двери топором у тебя не было, а ещё было опять же страшно – вдруг ты будешь ломать дверь, даже и в брошенный дом, а кто-то увидит, схватит тебя, что тогда? Побьют? Отправят в приют?
Осенью было полегче – можно было своровать репу или редиску с огорода, обтрясти недозрелую яблоню. О, ты помнишь, как болел живот от этих недозрелых яблок. Почему недозрелых? Да потому что стоило бы им созреть, хозяева обтрясли бы их до единого.
Зимой стало голодно и холодно. Мебель в брошенных домах сгорела очень быстро, и пришлось воровать дрова. Тут тебя уже все приметили, как воровку. Однажды на тебя спустили собаку (к зиме они уже начали появляться в Виксберге). Собак ты ненавидела, они вечно мешают воровать, вечно норовят тебя учуять и облаять, но обычно это были дворняги. А спустили на тебя мордатую пятнистую катахулу с хвостом-палкой и большими ушами. Она несколько раз укусила тебя за икры и за бедра, порвав подол платья и перепачкав кровью. На ногах остались следы от зубов. Жара не было, но ещё неделю ты прихрамывала. Воровать дрова в тот дом ты больше не ходила.
Раньше к военным ты боялась подходить близко, но теперь осмелела. К зиме они построили себе казармы, но палатки стояли ещё какое-то время не свернутые, и оказалось, что из них очень удобно тащить... всякое. Керосин, промасленный брезент (это были другие свернутые палатки), мыло... Ты стала менять эти вещи на еду у людей, дело пошло веселее – за них давали хлеб, давали бекон, давали яйца.
Потом ты украла курицу – ну точно как лиса. Подстерегла во дворе вечером, навалилась всем своим тощеньким телом, чувствуя, как острый клюв скребет по животу, чувствуя, какая на самом деле курица маленькая под перьями (как и ты, если с тебя снять платье). Схватила за шею и свернула, как делала когда-то Лавиния. Шейка только и хрустнула. Встала, воровато оглянулась и побежала. Сама научилась ощипывать, потрошить, варить. А, господи, этот желтоватый бульон с луком и мороженой морковью, как это было восхитительно!
Пока ещё не все ненавидели тебя и травили. Помнишь, как однажды ты пошла в один дом посмотреть, что бы стащить, а хозяева пригласили тебя и накормили обедом. А потом ты украла у них охапку дров из поленницы.
А потом выпал снег, и стало очень-очень холодно. Ты мерзла без теплой одежды. Платье уже совсем износилось, оно выцвело, изорвалось и напоминало серую грязную тряпку. Ты смастерила что-то вроде пончо из рогожи и старых одеял, но грело оно плохо.
Можно было украсть платье с бельевой веревки (когда температура повышалась, и снег начинал таять, хозяйки начинали опять сушить белье на улице). Но как потом ходить в нем по улице? Одно дело, когда все знают, что ты воровка, а другое – когда ловят с поличным. Ладно, наверное, тебя не убьют, но не попадаться же так глупо.
Ты решила выменять платье на керосин, а для этого снова украсть его у военных.
Но в этот раз ты попалась – просто потому что замерзла ждать, пока часовой отойдет в сторону, и побежала к палатке слишком рано.
Часовой схватил тебя прямо в палатке, за шкирку, как щенка, и принялся звать других солдат. Скоро вокруг тебя собралась толпа человек из десяти.
– Веди эту замухрышку к майору! – кричал кто-то.
Потом пришел офицер: высокий, подтянутый, в начищенных сапогах, с тонкими усами, какой-то капитан.
– Дурачье, она же просто ребенок! – сказал он и приказал отвести тебя к себе в кабинет. – Не бойся, девочка, никто тебя не тронет. Меня зовут Сэмюэль Грин. А тебя как?
Он отвел тебя в комнату, посадил на стул, растопил посильнее печку, принес большой таз горячей воды, губку, мыло и полотенце.
– Я посижу у двери, ты когда помоешься, постучи в дверь, хорошо?
Потом вышел и закрыл дверь на ключ.
Уютно было в этой пустой комнате, где на стене висели какие-то литографии, в печке потрескивали дрова, а на столе горела керосиновая лампа.
Ты смыла губкой всю грязь с тела, только волосы мыть не решилась. Там было зеркало, и из него на тебя посмотрела тощая, хмурая девочка с быстрыми, колкими глазами. Ты её не узнала.
Было неприятно надевать на чистое тело грязное белье, рваные чулки и страшное платье.
Потом ты постучала в дверь.
– Подожди немного! – крикнул из-за неё офицер.
Чуть позже ключ в замке повернулся, и он вошел. В руках у него был котелок и сковородка с крышкой, и от них пахло умопомрачительно. Он усадил тебя за письменный стол, и за ним ты уплетала бобы с мясом и яичницу с беконом, а он ещё сходил и принес кофейник. И взяв у него из рук жестяную солдатскую кружку, ты посмотрела ему в глаза и прочитала там только сострадание.
Себе он кофе тоже налил. Вы поговорили о том о сем.
– А брат воюет значит, – сказал он. – Ничего, не переживай, скоро война кончится уже. Если... в общем, вернется.
Потом он сказал тебе, чтобы ты спала на его кровати, опять ушел и запер дверь.
Утром он накормил тебя завтраком, дал тебе старый военный плащ с пелериной, который волочился по земле, теплое одеяло, шерстяные перчатки, шарф, шляпу и еды. Кофе, бекон, мешочек риса, коробку галет (он еще спросил, крепкие ли у тебя зубы, ты, вместо ответа, открыла рот и показала их ему, и он усмехнулся).
– Не ходи больше воровать сюда, – попросил он. – Какой-нибудь дурак пальнет – и всё, – и потрепал тебя по голове.
Эта еда и одежда тогда помогли тебе пережить зиму.
Весной тоже было голодно, но появились птицы, и ты научилась кидать в них камни. Ты ела соек, поджаривая их тушки над огнем на палочке, и сгрызая даже мелкие косточки.
Но этого было мало, и опять пришлось воровать, прятаться, выслеживать, вынюхивать. Теперь уже все знали, что ты воровка, и при встрече кричали тебе это, а иногда (если думали, что ты украла у них что-нибудь) кидали в тебя камнями. И ты кидала в ответ.
Однажды тебя поймала одна баба, дородная миссис Фелпс, жена жестянщика, у которой ты пыталась стащить масло. Вот тогда ты узнала, что бывает с воришками. Она оттаскала тебя за волосы (по-настоящему, так что некоторые вырвала), ты отбивалась изо всех сил, но у неё были сильные руки и она была очень зла. А когда ты укусила её, миссис Фелпс схватила палку и лупила тебя до тех пор, пока ты не расплакалась. И тогда она стала бить тебя ладонью по щекам, приговаривая: "Будешь ещё воровать, дрянь такая?! Будешь кусаться!?" Тебе пришлось повторить "не буду" раз двадцать, прежде чем она сочла свой долг перед обществом в перевоспитании Кейт Уолкер выполненным и выкинула тебя на улицу. Всё лицо у тебя распухло, щеки горели, ноги были покрыты синяками. Ты еле доползла до своего "гнезда", свернулась клубком на кровати, прислушиваясь к боли. У миссис Фелпс ты тоже больше не воровала.
К маю в город стали возвращаться жители, и многие заброшенные дома обрели старых хозяев. Опять открылась школа, начали работать магазины, янки окончательно починили разрушенную в прошлом году железную дорогу, люди перестали думать только о еде и топливе, начали обустраиваться заново, вспоминать, что значит жить.
Но тебе в этой жизни места уже не было, на тебе уже стояло клеймо. Девочки, встречая тебя по дороге в школу, сначала просто отворачивались, но потом Мэри-Эн-Ламберт, торжествуя, что у неё теперь нет соперницы, назвала тебя "замухрышкой", "воровкой" и "грязнулей", и другие тоже стали тебя окликать этими словами. Замухрышка-Кейт – так тебя теперь они звали.
Незанятых домов оставалось все меньше. В конце концов их осталось два из тех, что ты знала. В одном, правда, поселился какой-то сумасшедший, который то ухаживал за сорняками на клумбе, думая, будто это розы, то бегал по дому и искал своих детей, то сидел на крыльце и смотрел в одну точку. Ты его побаивалась. Но к июню он умер, и его похоронили на кладбище.
В другой дом, побольше, ты пришла однажды вечером, таща мешок со своими пожитками, и услышала шаги и голоса. Можно было развернуться и идти, но ты решила посмотреть, нельзя ли что выпросить у вернувшихся хозяев или стащить. Но это были не хозяева.
В доме поселились какие-то мальчишки. Самому старшему было лет шестнадцать, и ещё было двое помладше. Они были примерно такие же, как ты – один остался без родителей и дома, другого выгнала из дому тётка, третий сбежал из приюта. Сначала они заявили тебе, что девчонка им не нужна, но ты рассказала, что обворовывала военные склады, и что они по сравнению с тобой – сосунки, и им это понравилось.
Воровать вдвоем-втроем было гораздо удобнее: один смотрит за обстановкой, а остальные выносят добро. К тому же тот, патлатый, сбежавший из приюта, Орвилл, знал, где можно продать ворованные вещи. Вы стали воровать не только еду, но и настенные часы, подсвечники, серебряные ложки. Денег давали мало, но чтобы прокормиться хватало. Старшего звали Бри (от Бринтон), а третьего, которого тетка выгнала – Смит. Бри был довольно ловкий, черноглазый парень, тощий, как и все, но в отличие от них довольно хитрый. Глаза у него были подвижные, нос – заостренный, а на лицо все время падала одна черная прядь, как он с ней ни бился. Орвилл же был приземистый, коренастый подросток – он неистово чесал свои сальные патлы (да, вши у него, конечно, были), носил смешную кепку не по размеру и на его скуластом рябом лице всё время играла дурацкая презрительная ухмылочка. Ну, а Смит просто был сопливый пацаненок лет двенадцати, но зато, покупая в лавке еду он не вызывал подозрений.
Вырученные деньги, если оставалось, вы делили между собой, но тебе давали всегда неполную долю, как и Смиту. Скажем, выручали вы полтора доллара – по полдоллара забирали Орвилл и Бри, а вам доставалось по четвертаку, потому что "ты сопляк, а она девчонка". Но чаще всего вы на все деньги покупали еду, и уж еду-то вы делили поровну, тут все было честно.
Мальчишки эти были трусливые, глупые (особенно те, что помоложе) и ненадежные, но... с ними все равно было повеселее. Даже если они ругались, даже если смеялись друг над другом или над тобой (однажды тебе за шиворот сунули жабу), даже если иногда обманывали друг друга – с ними было гораздо лучше, чем одной в пустом страшном доме. Привыкай-не привыкай, человеку, если он не поехал крышей, нужна компания. Так заложено природой.
Иногда вы топили камин, садились рядом и рассказывали разные истории – любую чепуху, которая приходила в голову. Иногда жарко спорили. Иногда строили планы. Орвилл хотел стать банкиром. Смит – поваром. Бри же говорил, что поедет на Запад, вот только накопит денег побольше. Смит сразу просил, чтобы тот взял его с собой, но Бри пугал его историями об индейцах, которые непременно с него снимут скальп.
Зима шестьдесят четвертого - шестьдесят пятого выдалась тяжелой: вашу шайку уже заметили и не подпускали вас близко ни к курам, ни к бельевым веревкам.
В конце ноября ты заболела – наверное, простудилась, пока вы ждали под дождем, когда в очередном доме погаснет свет, и можно будет взломать окно и забраться внутрь. Очень тяжело заболела, очень нехорошо. У тебя адски болело горло, а кашель рвал грудь, ты страдала в своей кровати и лоб был в огне. Ты даже, кажется, бредила. Мальчишки не знали, что с тобой делать. Орвилл и Смит вообще сказали, что ты, наверное, заразная, и они к тебе в комнату заходить не будут. Бри был посмелее, он спрашивал, как ты, подтыкал тебе одеяло. Он потратил все свои деньги на чай и джем для тебя и какие-то пилюли в аптеке. Он варил тебе бульон и выносил за тобой ведро. Потом другие мальчишки, видя, что он сам не заболел, тоже стали помогать, хотя и ворчали.
Под рождество они скинулись и купили тебе... новое платье. Бри показывал его тебе от дверей, оно было простенькое, из цветастого ситца, но красивое.
– Ты главное выздоравливай, Кейт, – говорил он. – Мы и башмаки тебе купим новые.
Если бы не они, ты бы тогда умерла.
Ты поправилась только в январе. Но голос у тебя так и остался с хрипотцой, навсегда. Петь так же красиво, как раньше, ты уже не могла.
В феврале вы попробовали опять ограбить военный склад, но никаких палаток уже не было, и капитана Грина, наверное, не было, а часовой и правда пальнул в вас из винтовки, только не попал. Пуля ударила в забор у тебя над самой головой, со страшным треском расколов доску. Не помнишь, чтобы когда-нибудь вы улепетывали с такой скоростью.
Тогда же заболел и Смит. Но не так ужасно, он встал на ноги за пару недель, к тому же парни уже знали, как выхаживать больного. Да и ты помогала.
– Кейт, прочитай мне сказку, – просил он слабым голосом. И ты читала из найденной и чудом не сожженной книжки. И он засыпал.
А в апреле разнеслись новости – Ли сдался при Аппоматоксе. Бои, правда, ещё кое-где шли, но было понятно – войне конец. И ещё одна, может быть, даже более громкая новость – президент Линкольн убит актером в театре. Город стоял на ушах – многие радовались, все обсуждали, что будет дальше, ведь вице-президент Эндрю Джонсон – тот самый, который напился на банкете и которого Линкольн прогнал оттуда от греха подальше.
А вы тем временем, пользуясь суматохой, провернули настоящее дело – взломали магазин и украли оттуда кучу всего: соль, сахар, свечи, консервированные персики, кофе, сгущеное молоко и деньги из железной кассы! Первый раз вы похитили что-то такое, что тянуло на слово "куш".
Устроив пир на весь мир и съев столько сгущеного молока, что оно разве что из ушей у вас не потекло, вы решили завтра продать все и разделить полученные деньги, на этот раз поровну.
На следующий день ты пошла проверить почтовый ящик у дома родителей: может, пришло что от Сайласа, раз война закончилась? Писем не было. А когда ты возвращалась, то услышала сбоку голос:
– Кейт, не ходи туда!
Ты шмыгнула в кусты. Бри был там, а больше никого.
– Фух, боялся, ты по другой улице пойдешь. Пришли солдаты, вломились в дом. Я еле сбежал через окно. Остальных заловили. Теперь, наверное, в приют отправят, а Орвилла, может, в тюрьму. Меня точно посадят, если поймают. Надо уматывать из города.
Помолчали. Он покопался в кармане.
– Вот твои деньги, Кейт. Все что успел вынести, твоя половина.
Снова помочали.
– У меня в Канзасе есть родня, я их и не помню почти. Я, наверное, попробую их там разыскать. Не знаю, правда, помнят ли они меня. Поехали со мной, если хочешь.
Даже отсюда было видно, большой пароход, стоявший у пристани. У него было целых две трубы и огромные колеса.
– Не, я на нем не поплыву. Я лучше пешочком. Может, по дороге разживусь чем-нибудь.
На пристани толпились солдаты в изношенных синих мундирах, какое-то несусветное количество, прямо сотни, если не тысячи. Все они были без оружия, и все очень веселые. В такой толпе затеряться было несложно.
Вы пробрались поближе.
У парохода было какое-то восточное название, ты сразу не запомнила. То ли "Стамбул", то ли "Шехерезада". Денег у вас хватало на билеты третьего класса, то есть, на палубе. Пароход шел на север, в Сент-Луис.