Убить человека – довольно непросто. Не потому что человек был существом, которое выжило и победило в борьбе с волками и медведями, и у него довольно крепкие кости и довольно хорошо защищены жизненно важные органы. И даже не потому, что убийство запрещает церковь.
Человек – социальное животное, и в голове у него есть тормоз, красная ленточка, которая говорит: "Стоп, остановись, подумай". Потому что человеку чертовски трудно жить одному, даже если ему и кажется, что никто ему не нужен. Даже простое "привет – привет" от соседа неплохо поддерживает, хотя человек часто этого даже и не замечает. Настоящих одиночек, которым никто не нужен – единицы, и это, безусловно, отклонение.
Эта ленточка тонкая, но она прочнее, чем кажется. Когда первый раз держишь человека в прицеле, когда чувствуешь в ладони рукоятку ножа, когда кладешь пальцы на рычаг, который откроет люк под ногами, после чего шея его переломится с тихим хрустом, то если ты не псих, не сумасшедший, не больной, если в детстве тебя не изнасиловал отец или не пытались сожрать собаки, ты обязательно услышишь свой внутренний голос.
И он скажет: "А может... не надо?"
Но конечно, гнев, отчаяние, обида, могут заглушить этот голос, и ты его не услышишь. И просто вскинешь руку с маленьким пистолетиком и надавишь на неожиданно тугой (ты же никогда не стреляла из него) спуск.
Четырехствольная перечница – очень неточное оружие. Первая пуля попала Марку в щеку.
Ты увидела красную неровную полосу с бахромой на его смуглой коже и удивленные глаза.
– Идиотка! – взвизгнул он, зажимая щеку.
Выстрелы, как ни странно, не были оглушительными – они звучали, как очень громкие щелчки пальцами.
Вторая пуля попала ему в шею.
Думаешь, он упал, захлебываясь кровью?
Нет, он вздрогнул и шагнул к тебе, уже молча, и лицо его было страшно. Он не кинулся, не бросился, он именно шагнул, как-то деловито, и от этого ещё более жутко.
В его глазах ты прочитала, что он уже убивал, и сейчас убьет тебя.
Он вырвет этот крохотный пистолетик из твоих рук, ударит, ты не знала куда, но знала, что это будет очень больно (он умел причинять боль, это было ясно), потом навалится на тебя своим тоже не слишком тяжелым, но проворным и жестким телом, будет, наверное, душить, пережимая ловкими пальцами шулера твоё белое горло, что-то крича и брызгая слюной и кровью из порванной щеки тебе на лицо.
Ты "щелкнула" ещё раз, последний, и не сразу поняла, что случилось – Марк как раз делал второй шаг к тебе и упал вдруг сразу в ноги, как будто прося прощения. Просто молча упал, не вскрикнув, не взмахнув руками, как если бы запнулся о ковер.
И стало тихо.
Ты перевернула его – пуля попала в глаз. Она была такой слабенькой, что даже полностью не выбила его, но глаз весь был красный, и какой-то словно запотевший. А второй – чистый, как стеклянный.
Твой брат умер.
Ты убила его.
Ты победила.
И тут голос, тот самый, который говорит изнутри каждого нормального человека, спросил тебя: "А может, не надо было?"
И как бы ты ни злилась, как бы ни была обижена, взбешена, как бы пусто у тебя внутри ни было, ты ощутила страшную беспомощность и непоправимость. Она приходит почти ко всем.
Жизнь полна взлетов и падений. Мы боремся, взлетаем на гребень волны и падаем в бездну, гребем, выкарабкиваемся, исправляем ошибки, одерживаем победы. Жизнь непрерывна. Нас обижают, мы обижаем, у нас есть враги, и мы их ненавидим, и даже мечтаем их убить.
А потом – ррраз! И всё, конец истории. Человека нет. Был – и нет.
И ничего поправить нельзя. Никак с этим нельзя ни бороться, ни превозмогать, ни совершать усилия.
Человек рядом с тобой умер, потому что ты надавила на серебряную металлическую штучку.
И всё. Ленточка порвалась. Твоя внутренняя Мила вышла за эту ленточку, куда-то туда, где нет правил, нет стаи, нет пещеры, нет огня, нет своих, нет людей. Там мгла, чернота и неизвестность. Там смерть. Там убивают.
Приняла ли ты это осознание в полной мере? Или бросилась осматривать комнату в поисках денег и ценностей?
С практической точки зрения разница была невелика – очень скоро на лестнице послышались осторожные шаги. Надо было спасаться. Зарядов в твоем пистолете не осталось.
Ты вылетела из комнаты и кинулась вниз.
На лестнице стоял какой-то мужчина, из-за плеча у него выглядывала консьержка.
– Что случилось? – крикнула она взволнованно. Что ей было ответить?
Ты пронеслась мимо них, проскользнула переднюю и выскочила на улицу. Солнце светило ярко. Ты пошла по улице, сворачивая то туда, то сюда, лихорадочно соображая, что теперь делать.
Надо было спасаться, и лучше – через порт. С захватом Виксберга и Порт-Хадсона судоходство по реке возобновилось. Успел ли Миллс предупредить патрули о твоем бегстве? Вообще, был ли он озабочен твоей судьбой? Если Деверо погиб – то наверняка, надо же ему было представить начальству хоть одного "пойманного шпиона". Если же нет, то, возможно, и не очень – кому приятно будет смотреть на шестнадцатилетнюю девочку в роли врага, водившего за нос целый штаб, если под рукой есть майор сигнального корпуса? Или же он мог просто послать людей домой к твоему отцу, чтобы подождать тебя там. Куда ещё тебе было бежать из города? Про твоего дедушку не знал даже Мишель. По правде сказать, ты и сама не знала, жив ли он ещё. Ты его и видела-то раз, может, или два, в глубоком, если не сказать неразумном детстве, до того, как вы переехали в Вилла Д'Арбуццо. То есть, в три года. Ты даже толком не могла припомнить его лицо – на плантации он никогда не появлялся.
По дороге в порт тебе удалось купить у какой-то старушки дорожную шаль – да, за двадцать долларов, зато она не стала торговаться. Из порта то и дело отходили маленькие пароходики, но на пристани дежурили солдаты. Тебе показалось, что они пристально разглядывают всех входящих на борт. Что делать? Как быть?
Ты заметалась, и вдруг увидела человека, шедшего с большим саквояжем к пристани. У него были красивые пышные усы и солидный живот, топорщившийся из-под жилета.
– Простите, вы не на пароход собираетесь сесть?
– Это так, сударыня. Чем могу быть полезен?
Ты сказала, что сильно поссорилась с мужем, и едешь к отцу (это ведь была почти правда), но что твой муж – ужасный человек, неджентльмен, и тебе пришлось сбежать из дома. А ещё у него полно друзей среди военных янки, и он наверняка предупредил их, и они наверняка задержат тебя. Не могли бы вы помочь?
Мужчина замялся.
– Мне неприятности не нужны.
Сто долларов – и он сразу согласился, что, "а какие тут могут быть неприятности"?
Ты взяла его под руку, и вы взошли на борт парохода, назвавшись семейной парой (всех пассажиров стюард записывал в особый журнал).
Его звали Честер, он был торговый представитель, вёз какие-то образцы продукции в Батон-Руж, ты даже не запомнила, чего именно.
На пароходе ты плыла не впервые. Это был маленький кораблик, из тех, что согласно поговорке, "мог пройти по сильной росе". Длиной он был метров всего пятнадцать, без буфета и кают первого класса, а невысокая труба изрядно чадила, и шаль оказалась как нельзя кстати, хоть в ней и было жарковато.
Солдаты пропустили вас на борт, даже не обратив внимания. Разговорами в пути Честер не надоедал, зато поделился с тобой нехитрой снедью, которая у него была – с самого утра у тебя даже кофе во рту не было.
Спустя пару часов вы пристали к берегу, где ты сошла, расплатившись со своим спасителем.
Дальше ты поехала на дилижансе, а потом пришлось идти пешком несколько миль – до фермы Лежонов.
– Я могу вам чем-нибудь помочь, юная мисс? – удивленно спросил его пожилой отец, вглядываясь в твоё лицо через ограду. – Погодите... я же... мы же вроде с вами знакомы!
Семья у Джеффри была небольшая – мать, отец, престарелая бабуля, младшая сестра. Узнав, кто ты, и что ты получила письмо от их сына, они страшно обрадовались и приняли тебя почти как родную. А узнав, что ты помогала конфедерации (не нужно было уточнять, как именно) – сочли своим долгом тебе помочь. Достаток у них был по меркам Д'Арбуццо просто смешной, но они нашли для тебя и кровать, и дорожное платье в пору, которое немного ушили, и даже кое-какие деньги, и саквояж, еду на дорогу – какие-то пироги, бекон, даже ириски. Было, конечно, непривычно мыться, спать и обедать в таком бедном доме – без слуг, без рабов, с дешевенькой, чуть ли не собственными руками сделанной мебелью.
Ты узнала историю семьи Лежонов – а она была занятной. Лежоны изначально жили севернее, в Батон Руже, и активно участвовали в восстании 1810 года, когда была провозглашена Республика Западной Флориды. Но тогда как часть восставших стояла за присоединение к штатам, Лежоны стояли за независимость. В общем, с независимостью не сложилось, родителям Генри пришлось переехать сюда, ближе к Новому Орлеану. Но мятежный дух, видимо, был жив, и потому Генри страшно гордился своим сыном.
– Был рад помочь. Был очень рад помочь, – бормотал мистер Лежон прощаясь. – Это честь для меня, миссис Тийёль. Жаль, что я не могу написать сыну. Но понимаю, дела секретные. Просто поверьте – это поистине честь для меня. И позвольте выразить своё восхищение, что вы в таком юном... а, да что там! Вы просто молодец! За правое дело нужно бороться, даже если кажется, что оно обречено. Всегда нужно бороться. Опускать руки – это недостойно, – и тому подобное.
На плантации твоего отца, по слухам, действительно объявились солдаты, но что они там делали – осталось неизвестным. Наконец, ты отбыла и отсюда, на север, тоже по реке, на пароходе чуть побольше и поприличнее. Шестьдесят миль он покрыл за один день с парой остановок.
Ты сошла в Дональдсонвилле, а оттуда опять же взяла дилижанс. Твой дедушка жил неподалеку от местечка под названием Муншайн – лунный свет. Было страшновато и неуютно брести по дороге от станции к его ферме. Ты вообще первый раз путешествовала, и притом – одна. Добралась ты к вечеру, по крайней мере, это должно было быть где-то рядом. Следовало спросить дорогу в ближайшем доме. Когда ты подошла к забору, во дворе залаяла собака.
Из дома вышел человек с рыжей бородой, в клетчатой рубашке и подтяжках и, чертыхаясь, пошел к калитке.
– Шомызатица? – так он тебя примерно приветствовал.
Человеку было лет за шестьдесят, лицо изборождено морщинами, а во рту – желтые гниловатые зубы. Морщины его были такими глубокими, что невозможно было понять, ухмыляется он или хмурится. Говорил он крайне непонятно, было даже сложно определить, шепелявит он, дурачится или это такой акцент.
Ты спросила, здесь ли живет Хоган МакКарти.
– Ащь? Ашевотьтадо? – спросил он. – Шомызатица ятярашую?
Ты ничего не поняла опять.
На просьбу говорить помедленнее старикан рассердился.
Тут ты решила представиться, как положено "Камилла Тийёль, урожденная графиня д’Арбуццо" и все такое.
– Ааааа, – сказал дед. – Прошиндейка! Чопайседова!
Пришлось приложить немалые усилия, чтобы убедить его, что ты ищешь Хогана МакКарти. Ну и, думаю, излишне добавлять, что Хоган МакКарти как раз и оказался этим стариком.
Ты думаешь, он сразу впустил тебя в дом? Как бы не так. Продравшись через языковой барьер, он устроил настоящий допрос, выспросив, как выглядит твоя мать и твой отец. При упоминании отца он чертыхнулся. Но кажется, он по крайней мере поверил, что ты их знаешь.
– Пошмоим натязатри! – сказал он. – Идивонтут! – и отвел тебя... в сарай.
Ты попыталась намекнуть, что не худо бы поесть с дороги.
– Шпать на пуштойжвот лезно! – сказал дед, и ушел, оставив тебе свечу. – Водавонпей!
А сарай запер на замок.
Спать пришлось... на соломе. Та жестковатая кровать, на которую со всем почетом уложили тебя Лежоны, показалась райским ложем. Было зябко, спасибо хоть одеяло этот злобный старикан дал. Сарай был грубый, старый, из необструганных досок, тут стояли какие-то жутко выглядящие покрытые ржавчиной сельскохозяйственные приспособления, похожие на средневековые орудия пыток. Солома впивалась то в один бок, то в другой. Мешал спать сверчок. А ещё кто-то попискивал. С потолка. Подняв свечу и оглядев стропила (потолка-то в сарае и не оказалось), ты увидела с десяток кожаных конвертиков. Конвертики повернули головы и посмотрели на тебя черными бусинами глаз. Это были мыши. Летучие мыши, знаешь ли. А желтая луна глумливо скалилась в незастекленный проем.
Утром дед накормил тебя какой-то кашей (съесть ЭТО ты могла только на голодный желудок). Кофе у него не было, так что пили вы воду из колодца, такую холодную, что зубы ломило, и с привкусом жести. И... снова устроил тебе допрос.
Постепенно ты стала различать его акцент, а он кое-как привык к твоему. Но все равно говорить было непросто – он часто тебя переспрашивал, а вопросы игнорировал. Иногда даже казалось, что он притворяется глухим.
– Хашо, – сказал он наконец. – Пожимипока. Пможешь пхазяйсту.
Он выдал тебе постель (спать пришлось на чердаке), показал, где тут что. Критически осмотрел твоё платье.
– Нуирашфумыринась! Шобтакое нинасила доме! – или как-то так прокомментировал он его. Женское платье у него в доме нашлось – из линси-вулси, очень грубое, зато прочное, и какой-то чепчик времен войны с Мексикой. – Натьво, наденьк!
Дед выращивал сахарный тростник – сам себе и хозяин, и раб. Была у него собака, корова и лошадь, и куры. Вся эта скотина требовала ухода. Вот им тебе и пришлось заняться.
И когда ты попробовала помогать по хозяйству, ты узнала, КАК Хоган МакКарти ругается!
Всё было не так, всё было не по евойному, все неправильно.
Сначала ты думала, что правда, наверное, не предназначена для этого ("безрука!" как называл тебя дед): молоко отказывалось течь из коровьего вымени, куры – клевать зерно, яйца – достигать кухни не разбившись, а лошадь вообще смотрела на тебя, как на низшую форму жизни где-то под ногами. Но где-то через неделю до тебя дошло, что Хоган МакКарти – тиран и деспот, и что он адски соскучился по возможности кого-нибудь потиранить.
Работа была несложной, но выматывающей. "Это неси туда", "тут почему не прибрано!", "опять забыла!" и так далее.
Казалось, Хоган МакКарти – очень плохой, вредный и злобный человек, и лучше пусть полковник Миллс вместе со всеми своими клевретами прямо во время допроса надругается над твоим юным телом, чем ты проживешь ещё неделю на ненавистной ферме, где всё валится из рук и тобой никогда не бывают довольны.
Но однажды дед съездил в Дональдсонвилль, привез оттуда бутылку мутноватого бурбона и употребив всего два стакана стал ПРОСТО ДРУГИМ ЧЕЛОВЕКОМ.
Взгляд его начал излучать добро, морщины будто бы разгладились, и даже акцент стал отчего-то страшно милым и более понятным.
Он рассказал тебе кучу историй – как ловил каких-то негров, как воевал с британцами в двенадцатом году, когда они осаждали Новый Орлеан (был он всего лишь мальчишкой, и служба его заключалась в том, что он лупил в барабан), как участвовал в скачках, как познакомился с твоей бабушкой (отвел тебя на её могилу, и кстати, эта могила была единственным ухоженным клочком земли на всей ферме). И знаешь что? В отличие от историй твоего папы, в которых настоящего было от силы на четверть ("не дублоны, а реалы, не у генерала, а у суконщика, не захватил в битве, а отнял"), в его историях чувствовалась бесхитростная житейская правда.
Прошел день – и от его благодушия не осталось и следа. Опять он был вредный, суровый старикашка, которого ты побаивалась, потому что он вполне мог (и иногда это делал) и хворостиной тебя приложить по мягкому месту, особенно если ты начинала с ним спорить, и даже через это ужасное пуленепробиваемое платье на коже оставался красный след.
Но ещё полбутылки, отложенные в прошлый раз – и вот он пел тебе даже какие-то странные, заунывные песни на непонятном языке – грустные, но отчего-то берущие за душу. И оказалось, что у него до сих пор красивый, хоть и старческий голос, и есть слух!
И так вы и жили – как день сменял ночь, как прилив сменяет отлив, так трезвый Хоган МакКарти сменял пьяного и наоборот.
Трезвый он мог накричать на тебя и выпороть, пьяный – даже обнять и назвать любимой внучкой. А узнав, что Марк мертв, он плакал.
Осенью вы убрали урожай, а зимой делать было нечего, и как-то ты предложила ему сыграть в карты. Правил покера он не знал, и тебе пришлось его научить. К твоему удивлению, поняв правила, дед легко тебя обыграл.
Ты спросила, как ему это удалось. Он ответил, что карты – игра, придуманная дьяволом, а, как говорит старая ирландская пословица, если пляшешь с дьяволом – слушай музыку, девочка.
Да, да, это он так красиво дал понять, что сжульничал. Ты уже догадалась, что у ирландца, если он не полный дурачок, всегда есть красивое напыщенное оправдание, и в нем будет поминаться либо бог, либо черт.
Ферма деда была местом не очень приятным. Тупая скотина, никаких удобств, сквозняки, копоть, грубая пища. И всё же к весне в ней, пожалуй, появилось для тебя что-то родное. Ведь человек привыкает ко всему. К тому же, прятаться в этом глухом углу, куда не заезжали даже соседи, зная неприятный нрав деда, было очень удобно.
Но, пожалуй, прожить здесь всю жизнь, тебе бы не хотелось.
Настала весна.
В 1865 ты случайно прочитала в газете головокружительные новости (дед почему-то об этом не сказал).
9 апреля произошло сражение при Аппоматоксе. Северовирджинская армия Ли капитулировала. Солдатам раздали особые бланки, которые, согласно ранее изданной прокламации об амнистии, считались как бы свидетельством того, что их не будут преследовать.
Ты, конечно, не была солдатом, а была шпионом. Но... не могла же амнистия на тебя не распространяться?
Была правда загвоздочка – ведь Марка ты убила не в бою, а как частное лицо. Как быть с этим?
Но убийство, тем более, такое спонтанное – явно не федеральное преступление. В Луизиане тебя бы за него осудили, а в других штатах – вряд ли.
Возможно, пора было двигаться дальше.